Призраки

(18). И да будет воля Божия. И что написано в Книге судеб, то написано. Но милосерд Бог и милостив. И может быть, кроме того, что сказал из Книги судеб Казы-Мулла Абу-Джафару, там написано и еще что-нибудь. И может быть, написано там, как спастись Кавказу и без покорности гяурам. Бог велик; и нет меры всемогуществу его, и нет конца благости его к правоверным.

Так написал Шамиль Гумрийский.

Да будет препрославлен Бог!

Знамение на кровле

(По рассказу очевидца)

Не только простолюдины, везде и всегда легковерные, но и мюриды, и даже наибы — сами администраторы, опытные в делах управления, — все остались убеждены, что Абу-Джафар говорил по подкупу от князя Воронцова, получил достойное наказание за обман; и все смеялись над его лживым словом.

Но не долго. На пятую пятницу после страдальческой смерти несчастного марабута, — в то самое время, когда муэдзин, взобравшись на минарет или единственной, как мне показалось по характеру выражений рассказчика, или если не единственной, то главной мечети в Гунибе, взвизгнул пронзительным голосом, призывая правоверных к утренней молитве, — в тот же самый миг пронесся над Гунибом, с той стороны, где дом Шамиля, другой крик, заливающийся перекатами еще более визгливыми и пронзительными, — козлиный крик, — чистейший козлиный крик, но чрезвычайной энергии.

«Что такое? Неужели сбывается?» — вздрогнул сам Арслан-бей, — хоть и человек вообще бестрепетного мужества, хоть и приготовленный не ныне-завтра услышать козлогласование, предсказанное пророком. Тем ужаснее, разумеется, затрепетали сердца других, менее бесстрашных и не ожидавших. Кто в чем был, — многие даже не надевши туфель, бежали, как и сам Арслан-бей, к дому Шамиля, бежали, оглушаемые неутомимым и неимоверно звонким козлиным воплем.

И подбегая, видели: сбылось. На кровле дома Шамиля стоял и блеял совершенно по-козлиному — действительно, баран; очень обыкновенный с виду и даже не из казистых: самый простой баран, тускло-желтоватый, среднего роста, сухощавый, — словом, незавидный, простой баран. Как подбегал кто, остолбеневал, и стоял молча, разинув рот, вытаращив глаза. Баран заливался с каким-то неистовством, будто в упоении восторга от своего искусства и звучного органа: задравши кверху голову, тихо поводил носом и раскрытым широко ртом, и драл горло по-козлиному с силою десяти козлов.

Несколько минут было гробовое молчание в толпе под ужасом этих рулад.

И вдруг зашумел народ, заколыхался, взволновался, взрывы шума заглушали даже неистово-пронзительное блеяние барана.

Выбежал на крыльцо Шамиль, и Арслан-бей, опомнившись, бросился стать подле него.

— Мириться! Мириться! — был гвалт народа.

— Молчать, сволочь! — крикнул Шамиль. Никого не испугал: был баран страшнее всякого Шамиля.

— Мирись с русскими! Мирись! — кричал и подступал народ. Шамиль бросился к окружавшим его мюридам:

— За мной, друзья! Разгоним этих трусов!

Пять или шесть человек из мюридов взялись за шашки. Остальные пожали плечами: «Нет, Шамиль; когда народ глуп, то глуп; а когда прав, то прав».

Как тут было быть? Если б один Гуниб — не велико бы горе, — или хоть бы только Кумыки, — хоть и с Казы-Кумыками, пожалуй, — все бы не проиграно дело, если бы только. Но куда ни придет слух о блеянии барана по-козлиному, везде будет то же.

Шамиль стоял, хмурясь. А народ подступал:

— Мирись с русскими! Мирись!