Завозился, что-то прокричал в ответ Гальяно, а через мгновение места для маневров стало чуть больше. В это самое мгновение Чернов понял, что Веселов не только не сопротивляется, но и не дышит…
Ник
Когда начался буран, Ник спал. Наверно, он бы спал и дольше, если бы не треск рации и громкие переговоры Эрхана с Гальяно. Он открыл глаза и тут же встретился взглядом с Андреем. Брат держал ситуацию под контролем, готовый в любой момент принять меры, если вместо Ника проснется кто-то другой. Но на сей раз обошлось. Ник не чувствовал чужого присутствия. Зато он по-звериному остро чуял опасность. Она бродила на мягких лапах вокруг замершего внедорожника и иногда, время от времени, этот внедорожник раскачивала, как колыбель. Она заглядывала в заиндевевшие окна, принюхивалась и скалилась в недоброй усмешке. А еще шептала. Шептала тысячей злых голосов, звала и угрожала, пугала. Только Ник не боялся. Может быть, он просто устал бояться? Или в его жизни появился наконец тот, кто поверил в него и обещал со всем разобраться?
А рация продолжала трещать и кричать голосом Гальяно. Веселову стало плохо. Кажется, совсем плохо. Кажется, ему нужен вертолет. Смешно! Ни один пилот не поднимет вертолет в воздух в такое ненастье. Ни один нормальный и здравомыслящий. А с Веселовым случился тынзян… Затянулась, видно, удавка, придушила. Ник закрыл глаза, прислушался.
…Он продирался сквозь голоса, как сквозь густой лес, уворачиваясь от хлестких веток, подныривая под острые пики сучьев. Он крался в темноте, цепляя брюхом пушистый снег, впиваясь когтями в лед, принюхиваясь, вглядываясь в серую круговерть. И рядом кралась черная с яркими искрами тень. Не волк, но тоже свой. Хоть и мертвый. Он привык к одиночеству, но этот… не-волк не злил. Бывает, охотиться лучше стаей. И выслеживать добычу. И отбиваться от врага…
Наст был мягкий, иногда он проваливался в снег по самую шею, и тогда черный не-волк останавливался, ждал. Этому черному с искрами было проще, он не чувствовал ни холода, ни ветра, ни боли в израненных лапах. Но этот черный нуждался в нем, хотел что-то показать…
Сначала снег не пах ничем. Иногда, чтобы почуять хоть что-нибудь, приходилось пробегать огромные расстояния. Он привык, он жил с этим всю свою волчью жизнь. А потом он напал на след. След пах сладко, неправильно. Он щекотал нос и путался в шерсти, как искры в шерсти не-волка.
Здесь жили люди. Когда-то очень давно. Сначала жили, а потом ушли. Они ушли, но оставили после себя много запахов, большей частью горьких, как порох, и соленых, как кровь. Он знал, как пахнет порох, он носил воспоминания о жгучей боли в своем боку. Он знал, как пахнет кровь. Не сладкая оленья, а соленая человеческая. Он умел выслеживать людей. И, кажется, выследил…
Не-волк подошел вплотную, ткнулся носом ему в шею. Стало колко и немного щекотно. Он сомкнул челюсти на черном загривке, несильно, по-дружески. Теперь стало колко в пасти. Они нашли то, что искали. И если они поторопятся, человеку еще можно будет помочь. Сладкий запах теперь перемешался с соленым, но он все еще живой.
Теперь назад, все так же крадучись, припадая к земле, по большой дуге обходя того, кто когда-то был медведем, а сейчас стал чем-то совсем другим – опасным. Не-волк предупреждающе скалится. Он почти такой же, как этот не-медведь. Но он друг, а не-медведь – враг. Опасный противник, которого невозможно убить. Вокруг его шеи намотана веревка, один конец ее змеится по снегу, а второй натянут над землей. Не-волк одним махом перепрыгивает через натянутую веревку, а он проползает под ней на брюхе. Ему страшно, потому что тот, у кого конец веревки, очень опасен. Он страшнее не-медведя и убийственнее пороха. Он холодный и мертвый. Еще более мертвый, чем не-медведь. А на другом конце веревки – человек. Человек еще жив, но удавка на его шее затягивается все сильнее и сильнее, и на снегу перед не-медведем проступает кровь. Он слизывает ее черным языком, довольно жмурится. Для того чтобы получить свободу, ему достаточно лишь нескольких взмахов когтистой лапы. Он так думает… Он не знает, что тому, кто нетерпеливо тянет за веревку, нельзя доверять.
Черный не-волк мчится вперед, и он мчится следом. Им нужно спешить. Их ждет мальчишка, хозяин, который еще не знает, что у него есть собственный волк. Он не знает, но все равно ждет помощи. Между ними тоже веревка. Тонкая, сотканная из сияющих нитей. Эта веревка живая и теплая, по ней струится сила. И если ее порвать, будет больно. Им обоим. Может, после этого он тоже станет не-волком, таким же, как тот, что несется рядом, не касаясь лапами земли. Но это потом, а сейчас нужно помочь хозяину. Если не рассказать, то показать все, что он увидел и почуял, направить на след. С мальчишками тяжело, они нетерпеливые и быстрые, как щенки. Этот щенок тоже нетерпеливый. И очень смелый. Наверное, ему повезло с хозяином. Или повезет, когда волчонок станет матерым волком…
…Ник открыл глаза. Он увидел достаточно, чтобы страх пробрал его до костей, и достаточно, чтобы начать действовать. Главное, не думать и не сомневаться, чтобы не попасться в силки ужаса, чтобы не остановиться на середине пути. Ник толкнул дверь и вывалился в пургу.
В этом колком, холодном и опасном он не видел дальше своей вытянутой руки. Черт, он даже руки не видел! Но каким-то непостижимым образом он знал, в каком направлении нужно двигаться. Он шел, согнувшись от ветра в три погибели, а рядом скользили две тени: черная и серая. То ли указывали путь, то ли защищали.
Внедорожник второй команды выступил из мглы черным пятном. Закрытые дверцы, тусклый свет внутри. Снова тени. Ник насчитал двоих: Гальяно и Чернова. Веселова он не видел, зато видел красную, пульсирующую, как пуповина, веревку, уходящую от внедорожника во тьму. По этой красной веревке уходила жизнь, утекала от Веселова к кому-то на том конце. Не к призрачному медведю, нет! К кому-то куда более опасному. И если не поспешить, Веселов станет таким же, как тот медведь. Уже не живым, но еще и не мертвым.
Ник сделал глубокий вдох, словно собирался нырнуть в ледяную прорубь, и обеими руками ухватился за веревку. Ладони опалило, по телу будто шарахнуло разрядом тока. Хорошим таким разрядом. Он закричал от боли и от натуги. Самым простым и самым разумным решением было бы отпустить веревку. Каждому свой тынзян… У каждого свой монстр на поводке… Но он не бросал, голыми руками рвал, кромсал на части эту чертову «пуповину». Если придется, зубами будет рвать, потому что это правильно, потому что только так и правильно!
А темнота вокруг завибрировала, завизжала тысячей голосов. И не понять, чему сейчас больнее: рукам или ушам. И не понять, что с ним вообще происходит, справится ли он.
Справился… Сосуд за сосудом, волокно за волокном он обрывал эту страшную связь между живым и неживым. Голыми руками, онемевшими и потерявшими чувствительность. Он почти ослеп и почти оглох от визга. А еще приходилось подпирать плечом ту невидимую дверку, что могла открыться в любой момент и впустить в него страшную, нездешнюю силу, которая либо поможет, либо убьет. Нет уж, он как-нибудь сам. Ручками…
Разорвал! И в тот момент, когда из призрачной «пуповины» в разные стороны брызнула черная кровь, наступила благословенная тишина. Мир, до этого гулкий и враждебный, вдруг затаился, а серая завеса бури разом упала на землю. Ник упал следом, марая белый снег теперь уже своей, самой настоящей кровью.
Кажется, вот так, на четвереньках, он стоял целую вечность, а потом его подхватили за подмышки, потянули вверх. Дверца внедорожника распахнулась, и из нее вывалился расхристанный, со слипшимися волосами Чернов. Взгляд у него был мрачный и самую малость безумный. На заднем сиденье внедорожника Ник успел заметить Веселова и ошметки призрачной удавки, что сползала с его шеи.
– Все, – сказал Чернов и, зачерпнув пригоршню снега, вытер раскрасневшееся лицо. – Вытащил, но все равно нужно в больницу.