Полный газ

– Если хочешь поплакать, валяй. Из-за такого реветь не стыдно.

Джек пытается найти в себе какие-нибудь чувства и не ощущает ничего, даже отдаленно напоминающего горе. Может быть, позже. Когда как-то уложит это в голове.

– Нет, сэр, – отвечает он.

Несколько секунд отец внимательно смотрит на него из-за ярко мигающих стекол очков. Затем кивает – быть может, одобрительно, – легко сжимает колено Джека и встает. Они не обнимаются, и удивляться этому не стоит. Ведь Джек уже не маленький. Ему тринадцать. В Гражданскую войну тринадцатилетние вовсю сражались против захватчиков-янки. И сейчас в Сирии воюют с автоматами тринадцатилетние солдаты. Тринадцать лет – возраст, в котором можно и убивать, и умирать, если потребуется.

Хэнк выходит из спальни. Бет остается. Джек не плачет – а она прижимает его к себе и разражается приглушенными рыданиями.

Выплакав все слезы, она целует Джека в висок. Он берет ее за руку, целует белую ладонь и ощущает сладковато-острый вкус мыла с запахом герани. Бет уходит, а вкус и запах остаются, нежные и сладкие, словно крошки пирога на губах.

3

Мать Джека хоронят ветреным днем в начале марта на земле Маккортов, за фруктовым садом. Джек не уверен, что это законно. Но отец говорит: «А кто мне помешает?» Видимо, правильный ответ: никто.

Гроба у Блум нет, не было и бальзамирования. Хэнк говорит, что бальзамировать покойников – пустая трата времени.

– Какой смысл травить того, кто уже мертв? Бог свидетель, она и при жизни достаточно пичкала себя ядом!

Ее завернули в выцветшую белую простыню с парой неотстиранных пятен, словно от пролитого кофе. Чтобы простыня плотно прилегала к телу, отец Джека обмотал ей горло и лодыжки серебристым скотчем. А сейчас вместе с несколькими друзьями, тоже сепаратистами, копает могилу.

Со всего штата съехались соратники поддержать Хэнка в его потере. Куда ни посмотри – всюду огромные шляпы, ковбойские усы, пустые взгляды. Некоторые стоят у края могилы с винтовками через плечо, словно готовясь дать армейский погребальный салют. Один, плотный, обгоревший на солнце, с бритой головой и выпученными глазами, носит краги и патронташи крест-накрест, словно заехал сюда по дороге на воскресное шоу в Аламо.

Глубокая яма вырыта, Коннор и еще пара человек опускают туда тело. Хэнк принимает его, стоя на дне. Присаживается рядом с женой, кладет ее голову в белом саване себе на колени, ласково гладит. Кажется, что-то шепчет. Один раз поднимает голову и встречается взглядом с Джеком. Глаза отца за стеклами круглых, как у Джона Леннона, очков ярко блестят и набухли слезами – но он не плачет.

Джека мучает страшная мысль: что, если у мамы глаза тоже открыты, и сейчас она смотрит на них сквозь тонкий хлопок простыни? Рот у нее открыт – это он видит ясно. Видит, как натянутая простыня проседает, обрисовывая приоткрытые губы. И с ужасом ждет, что мама издаст стон – или крик.

Бет обнимает Джека за плечи и привлекает к себе, словно для того, чтобы успокоить, хотя плачет здесь только она. Он утыкается головой в ее высокую мягкую грудь.

Коннор протягивает руку, однако отец Джека качает головой и выбирается из ямы сам. Отряхивает ладони, подходит к Джеку, кладет ему руку на плечо.

– Хочешь засыпать маму землей?

– С чего бы мне такого хотеть?

Хэнк дергает головой и смотрит на Джека так, словно подозревает, что тот издевается над ним. Потом, видимо, решает, что сын действительно не понял, и лицо его смягчается.

– Чтобы почтить ее память, – объясняет он.