Увы, Голос нельзя обмануть!.. Он-то вас узнал! И возревновал!.. Два дня Голос устраивал мне чудовищные сцены… «Вы любите его! – говорил он мне. – Если бы вы не любили его, то не избегали бы! Если бы это был старый друг, вы пожимали бы ему руку, как всем остальным. Если бы вы не любили его, то не боялись бы остаться в своей гримерной со мной и с ним!.. Если бы вы не любили его, то не прогнали бы!..»
«Хватит! – сказала я рассерженному Голосу. – Завтра я должна ехать в Перро на могилу отца и попрошу господина Рауля де Шаньи сопровождать меня». – «Как вам будет угодно, – отвечал он, – но знайте, что я тоже буду в Перро, ибо я всюду, где вы, Кристина, и если вы по-прежнему достойны меня, если вы мне не солгали, ровно в полночь я сыграю для вас на могиле вашего отца «Воскрешение Лазаря», сыграю на скрипке покойного».
Так, мой друг, я была вынуждена написать вам письмо, которое и привело вас в Перро. Как я могла ошибаться до такой степени? Как при виде столь личной заинтересованности Голоса я не заподозрила никакого обмана? Увы! Я уже не принадлежала себе, я стала его вещью!.. А с теми возможностями, какими располагал Голос, нетрудно было обмануть такого простодушного ребенка, как я!
– Но в конце-то концов, – воскликнул Рауль в этом месте рассказа Кристины, когда она со слезами на глазах стала сетовать на поразительную доверчивость «безрассудного» сердца, – но в конце-то концов вы же вскоре узнали истину!.. Почему же вы тотчас не избавились от этого гнусного кошмара?
– «Узнать истину»!.. Рауль!.. «Избавиться от этого кошмара»!.. Несчастный, да я окунулась в этот кошмар лишь в тот день, когда узнала истину!.. Молчите! Молчите! Я ничего вам не сказала. Но теперь, когда нам предстоит спуститься с небес на землю, пожалейте меня, Рауль!.. Пожалейте меня! Тем вечером… Это был роковой вечер… Тот самый, когда произошло столько несчастий… Когда Карлотта решила, что превратилась на сцене в безобразную жабу, и стала издавать странные звуки, словно всю жизнь провела на берегу прудов… Когда люстра со страшным грохотом рухнула на пол и зал погрузился во тьму… В тот вечер были погибшие и раненые, и весь театр содрогался от горестных криков.
В разгар катастрофы все мои помыслы, Рауль, были обращены к вам и Голосу, ибо в то время мое сердце принадлежало поровну вам обоим. Относительно вас я тут же успокоилась, потому что увидела вас в ложе вашего брата и поняла, что вы вне опасности. Что же касается Голоса, то он сообщил мне, что собирается присутствовать на спектакле, и я испугалась за него, действительно испугалась, как будто он был обычным живым человеком, способным умереть. «Боже мой, – думала я, – быть может, люстра раздавила Голос». В ту минуту я была на сцене и, совсем обезумев, собралась бежать в зал искать Голос среди убитых и раненых, как вдруг меня осенила мысль, что если с ним не случилось ничего плохого, он, должно быть, уже в моей гримерной, куда поспешил, чтобы успокоить меня. Я мигом прибежала в гримерную. Голоса там не оказалось. Закрывшись в гримерной, я со слезами умоляла его, если он еще жив, дать мне знать о себе. Голос не отвечал, зато внезапно я услыхала чудесное нескончаемое стенание, которое хорошо знала. То была жалоба Лазаря, когда в ответ на призыв Иисуса он начинает поднимать веки и вновь видит дневной свет. Это был плач скрипки моего отца. Я узнала удар смычка Дое, тот самый, Рауль, от которого в былые времена мы замирали на тропинках Перро, тот самый, что «заворожил» ночь на кладбище. А потом на невидимом инструменте торжествующе прозвучал ликующий зов Жизни, и вот наконец я услышала Голос, он пел величавую фразу: «Я есмь воскресение и жизнь: верующий в Меня, если и умрет, оживет. И всякий живущий и верующий в Меня не умрет вовек. Иди!» Не могу вам передать того впечатления, какое произвела на меня эта музыка, воспевавшая вечную жизнь в тот момент, когда рядом с нами умирали несчастные, раздавленные люстрой… Мне почудилось, что и мне Голос повелевал идти, встать и идти к нему. Он удалялся, я следовала за ним. «Иди и веруй в меня!» Я верила в него и шла, шла, и странная вещь, гримерная передо мной, казалось, вытягивалась, вытягивалась… Разумеется, тут, очевидно, сыграл роль эффект зеркал… передо мной было зеркало. И вдруг, сама не зная как, я очутилась за пределами гримерной.
Рауль внезапно прервал рассказ девушки:
– Не зная как? Этого не может быть! Кристина, Кристина! Надо попытаться очнуться от сна!
– Ах, мой бедный друг, я вовсе не спала! Только очутилась за пределами гримерной, сама не зная как! Однажды вы видели, как я исчезла из гримерной, быть может, вы могли бы объяснить мне это, мой друг, но я, я не в силах!.. Одно могу сказать: находясь перед зеркалом, я вдруг перестала видеть его перед собой и стала искать сзади… Но не было больше ни зеркала, ни гримерной. Я очутилась в темном коридоре, испугалась и стала кричать!..
Вокруг меня все было черно, только вдалеке слабый красный отблеск освещал угол стены, какой-то перекресток. Я закричала. Но все вокруг безмолвствовало, и пение и скрипки смолкли. И вот внезапно в темноте чья-то рука опустилась на мою или, вернее, что-то костлявое и холодное ухватило меня за руку и не отпускало. Я опять закричала. Меня схватили за талию и приподняли… Я в ужасе отбивалась; пальцы мои скользили вдоль влажных камней, где не за что было зацепиться. Потом я уже не шевелилась, думала, что умру от страха. Меня понесли в сторону слабого красного света, и когда мы дошли туда, я увидела, что нахожусь в руках человека в широком черном плаще, на нем была маска, скрывавшая все лицо целиком… Я сделала последнее усилие: тело мое напряглось, рот снова открылся, чтобы в крике выразить охвативший меня ужас, но чужая рука закрыла его, эту руку я почувствовала на своих губах, на своей плоти – от нее веяло смертью! Я лишилась чувств.
Сколько времени я оставалась без сознания? Трудно сказать. Когда я снова открыла глаза, мы – черный человек и я – по-прежнему находились во мраке. Поставленный на землю потайной фонарь освещал струи источника. Вода, бьющая из стены, почти сразу же уходила под землю, на которой я лежала; голова моя покоилась на колене мужчины в плаще и черной маске, мой молчаливый спутник заботливо смачивал мне виски с предупредительностью и вниманием, показавшимися мне еще более невыносимыми, чем недавнее внезапное похищение. Руки его, необычайно легкие, тем не менее пахли смертью. Я отталкивала их, но у меня не было сил. «Кто вы? Где Голос?» – спросила я, едва дыша. Только вздох был мне ответом. Вдруг на лице я почувствовала чье-то горячее дыхание и в темноте рядом с черной фигурой человека смутно различила нечто белое. Черная фигура приподняла меня и посадила на это белое. И тотчас слух мой поразило радостное ржание, я прошептала: «Цезарь!» Животное вздрогнуло. Друг мой, я полулежала в седле и узнала белую лошадь из «Пророка», которой так часто давала лакомства. Как-то вечером по театру разнесся слух, что это животное исчезло, что его украл Призрак Оперы. Лично я верила в Голос и никогда не верила в Призрака и теперь спрашивала себя с дрожью, уж не стала ли я пленницей Призрака! Всем сердцем я призывала на помощь Голос и представить себе не могла, что Голос и Призрак – одно и то же! Вы слышали о Призраке Оперы, Рауль?
– Да, – отвечал молодой человек. – Но скажите, Кристина, что произошло, когда вы очутились на белой лошади из «Пророка»?
– Я не шелохнулась и позволила увезти себя. Мало-помалу странное оцепенение пришло на смену тревоге и ужасу, в который повергла меня эта кошмарная история. Черная фигура поддерживала меня, и я даже не пыталась вырваться. Необычайное спокойствие овладело мною, и я подумала, что нахожусь, очевидно, под благотворным воздействием какого-то снадобья. Я была в полном сознании. Глаза мои привыкли к темноте, которую к тому же кое-где прорезали мимолетные блики… Я полагала, что мы находимся в узкой галерее, опоясывающей здание Оперы, подземная часть которого достигает огромных размеров. Только один раз, мой друг, один-единственный раз я спускалась в эти удивительные подвалы и остановилась на третьем подвальном этаже, не решившись углубляться дальше в землю, хотя под ногами у меня находились еще два этажа, где можно было бы разместить целый город. Но лица, которые я там увидела, обратили меня в бегство. Черные-пречерные дьяволы орудовали у котлов лопатами и вилами, раздувая угли, разжигая огонь, они угрожали, стоило лишь подойти к ним поближе, внезапно распахивая навстречу красную пасть печей!.. Так вот, пока Цезарь преспокойно нес меня на спине средь этой кошмарной ночи, где-то далеко, очень далеко я вдруг заметила совсем маленьких, просто крохотных, как в перевернутом бинокле, черных дьяволов перед раскаленными углями отопительных печей. Они то появлялись, то исчезали… И снова появлялись по мере нашего странного продвижения, потом наконец вовсе исчезли. Человек в плаще по-прежнему поддерживал меня, а Цезарь уверенно шагал без всякого провожатого… Не могу вам сказать даже приблизительно, сколько времени длилось это путешествие во тьме; мне только представлялось, что мы кружили, кружили, спускаясь по какой-то неумолимой спирали в самое сердце подземелья, но, может быть, у меня просто кружилась голова? Хотя я этого не думаю. Нет! Голова у меня была необычайно ясная. В какой-то момент Цезарь насторожился, принюхиваясь, и слегка ускорил шаг. Я ощутила влагу в воздухе, и Цезарь замер на месте. Мрак разрядился. Нас окружал голубоватый свет. Я взглянула, проверяя, где мы находимся. Мы оказались на берегу озера, свинцовые воды которого терялись вдали, в черноте… Но вокруг нас сиял голубой свет, и я увидела маленькую лодку, привязанную к железному кольцу на причале.
Разумеется, я знала, что все это существует, и в озере с этой лодкой под землей не было ничего сверхъестественного. Но вспомните о необычайных обстоятельствах, при которых я очутилась на том берегу. Думаю, души умерших и те, добравшись до Стикса, не испытывали большего беспокойства. Да и безмолвная фигура человека, который перенес меня в лодку, была не менее мрачной, чем Харон. Возможно, кончилось действие снадобья или же окружающая свежесть полностью привела меня в чувство, только я очнулась от оцепенения и зашевелилась, снова проявляя признаки тревоги. Мой зловещий спутник, должно быть, заметил это и торопливо отпустил Цезаря, тот растворился во тьме галереи, и я слышала, как четыре подковы звонко застучали по ступеням какой-то лестницы, затем человек устремился в лодку и, освободив ее от железных оков, схватил весла, он греб с проворством и силой. Глаза его неотрывно глядели на меня из-под маски, я чувствовала на себе их тяжелый, неподвижный взгляд.
Мы бесшумно скользили по воде в голубоватом свете, о котором я уже говорила, потом снова очутились в полной темноте и причалили. Лодка ударилась обо что-то твердое. И меня снова понесли на руках. Я вновь обрела силы кричать. И громко закричала. Потом вдруг смолкла, оглушенная светом. Да, меня опустили посреди ослепительно-яркого света. Я резко вскочила. Силы вернулись ко мне.
В центре гостиной, которая, казалось, была украшена и меблирована только цветами, великолепными и в то же время нелепыми цветами, нелепыми из-за шелковых лент, прикреплявших их к корзинам, такие продают в лавках на бульварах – слишком уж цивилизованные цветы, похожие на те, что я обычно нахожу у себя в гримерной после премьеры, так вот в центре этого чересчур парижского благоухания я увидела черную фигуру человека в маске. Скрестив руки, он заговорил: «Успокойтесь, Кристина, вам ничто не угрожает».
Охватившая меня ярость не уступала моему изумлению. Я бросилась к маске и хотела сорвать ее, чтобы увидеть лицо Голоса. Но человек произнес: «Вам ничто не угрожает до тех пор, пока вы не тронете маску!» И осторожно сжав мне запястья, человек заставил меня сесть. Затем, не вымолив больше ни слова, опустился передо мной на колени.
Такое смирение придало мне немного храбрости; свет, четко обрисовав все вокруг, вернул меня к действительности. При всей своей необычности история эта обретала теперь конкретные черты, окружавшие меня предметы можно было не только видеть, но и потрогать. Обивка на стенах, мебель, светильники, вазы – все, вплоть до цветов, о которых по их корзинкам я почти с полной уверенностью могла определить, откуда они взялись и сколько стоят, неизбежно ограничивали мое воображение рамками гостиной, такой же банальной, как многие другие, хотя у тех, по крайней мере, было одно оправдание: они не располагались в подвалах Оперы. Я, несомненно, имела дело с неким страшным оригиналом, который загадочным образом поселился, подобно всем остальным, в подземелье, по необходимости и при молчаливом содействии администрации нашел окончательное убежище под кровлей этой современной Вавилонской башни, где плелись интриги, где пели на всех языках и любили на разных наречиях.
И значит, не кто иной, как
Я уже даже не думала об ужасной ситуации, в которую попала, и не спрашивала, что станется со мной и благодаря какому темному и, несомненно, тираническому замыслу очутилась я в этой гостиной, где меня заперли, словно пленницу в темнице или рабыню в гареме. «Боже! – говорила я себе. – Так вот, значит, что такое Голос: это всего-навсего мужчина!» И я заплакала.
ebooksa