Призрак Оперы

Да, я вернулась бы, если бы не увидела его лица… Он достаточно меня растрогал, заинтересовал, даже разжалобил своими скрытыми маской слезами, чтобы я не осталась бесчувственной к его просьбе. Наконец, меня нельзя назвать неблагодарной, и я, конечно, не смогла бы забыть, что он был Голосом, который вдохновил меня своим гениальным даром. Я вернулась бы! Но теперь, если бы мне удалось выбраться из этих катакомб, я туда ни за что не вернулась бы! Разве можно зарыться в могиле с трупом, который вас любит?!

По его неистовому поведению во время разыгравшейся сцены, по тому, как он смотрел на меня или, вернее, приближал ко мне два черных отверстия своего невидимого взгляда, я могла судить о силе его необузданной страсти. Чтобы не заключить меня в свои объятия, в то время как я не могла оказать ему никакого сопротивления, надо было, чтобы это чудовище уживалось с ангелом, хотя, в конечном счете, он ведь и был отчасти Ангелом музыки и, возможно, даже стал бы настоящим ангелом, если бы Господь наградил его красотой, а не гнусным уродством!

Растерявшись от мыслей об уготованной мне участи, страшась увидеть, как вновь открывается дверь спальни с гробом и появляется лицо чудовища без маски, я проскользнула к себе в комнату и схватила ножницы, которые могли положить конец моему кошмарному существованию. И тут послышались звуки органа…

Тогда-то, мой друг, я и начала понимать смысл слов Эрика о том, что он с презрением, так поразившим меня, именовал оперой.

То, что я слышала, не имело ничего общего с тем, что пленяло меня до того дня. Его «Торжествующий Дон Жуан» (ибо я нисколько не сомневалась: он ринулся к своему шедевру, дабы забыть ужас настоящей минуты), его «Торжествующий Дон Жуан» сначала показался мне долгим, страшным и упоительным рыданием, в котором бедный Эрик выражал всю свою горькую обездоленность.

Перед глазами у меня стояла тетрадь с красными нотами, и мне нетрудно было представить, что эта музыка написана кровью. Она поведала мне о нестерпимой муке, провела по всем закоулкам бездны, той бездны, где обитает безобразный человек; она показала мне Эрика, отчаянно бьющегося своей несчастной уродливой головой о мрачные стены ада и избегающего, дабы не ужасать их, взглядов людей. Ошеломленная, едва переводя дух, жалкая и побежденная, я присутствовала при рождении величавых аккордов, обожествлявших Страдание, но потом звуки, поднявшись из бездны, взмыли грозно на недосягаемую высоту, их взметнувшаяся стая бросала вызов небесам – так орел устремляется навстречу солнцу; торжественная симфония, казалось, озарила мир, и я поняла: творение наконец завершено. Уродство, воспарив на крыльях Любви, осмелилось взглянуть в лицо Красоте! Я словно опьянела; дверь, отделявшая меня от Эрика, уступила моим усилиям. Он встал, услышав меня, но не осмеливался обернуться.

«Эрик, – воскликнула я, – покажите без страха свое лицо! Клянусь вам, вы самый горестный и самый благородный из людей, и если Кристина Дое содрогнется отныне при виде вас, то потому лишь, что вспомнит о величии вашего гения!»

Тогда Эрик обернулся, он мне поверил, и я, увы!.. я тоже верила в себя… В безудержном порыве он поднял навстречу Судьбе свои неистовые руки и упал со словами любви к моим ногам…

…Со словами любви на устах мертвеца… и музыка смолкла…

Он целовал край моего платья и не видел, что я закрыла глаза.

Что еще вам сказать, мой друг? Теперь вы знаете драму… Она длилась две недели, и две недели я ему лгала.

Моя ложь была не менее ужасна, чем вдохновившее меня на нее чудовище, но такой ценой я сумела обрести свободу.

Я сожгла его маску. И видно, так преуспела, что даже когда он не пел, то осмеливался вымаливать у меня взгляд, вроде несмелой собаки, что униженно бродит вокруг хозяина. Так и он, словно верный раб, бродил вокруг меня, окружая бесконечной заботой.

Мало-помалу я внушила ему такое доверие, что он отважился показать мне берег «Озера Аверн»[10] и покатать на лодке по его свинцовым водам; в последние дни моего пленения по ночам он выводил меня за железные решетки, закрывающие подземелье со стороны улицы Скриба. Там нас ожидал экипаж, и мы отправлялись в безлюдный Булонский лес.

Ночь, когда мы встретили вас, едва не стала для меня роковой, он страшно ревновал к вам, и мне удалось усмирить его, лишь заверив в вашем скором отъезде. И только после двух недель отвратительного плена, когда меня поочередно обуревали то жалость, то восторг, отчаяние и ужас, он поверил, когда я сказала, что вернусь!

– И вы вернулись, Кристина, – простонал Рауль.

– Это верно, мой друг, но должна сказать, что сдержать слово меня заставили отнюдь не те страшные угрозы, которыми сопровождалось мое освобождение, а душераздирающее рыдание на пороге его могилы! Да, это рыдание, – повторила Кристина, печально качая головой, – привязало меня к несчастному гораздо прочнее, чем я сама предполагала в минуту расставания. Бедный Эрик! Бедный Эрик!

– Кристина, – молвил, вставая, Рауль, – вы говорите, что любите меня, но прошло всего несколько часов с тех пор, как вы обрели свободу, и вы снова вернулись к Эрику!.. Вспомните костюмированный бал!

– Так было условлено. Но вспомните и вы, что эти несколько часов я провела с вами, Рауль, подвергая нас обоих смертельной опасности…

– За эти несколько часов я не раз сомневался в том, что вы меня любите.