По ту сторону окна

– Матвей! – крикнул Алексей, узнав в несчастном своего брата. Тотчас подхватил его на руки и помчался без оглядки. Только в родных стенах, чуть успокоившись, он опустил мальчика на пол и сказал:

– Все хорошо, Матвей, ты дома!

Но Матвей молчал, пугая всех домашних своей внезапной немотой. С ним говорили, его расспрашивали, но он молчал. Лишь вечером, в ответ на фразу матери «Все, сынок, спектакль окончен», или, может, просто в пустоту он сказал почти шепотом:

– Спектакль не окончен.

– Да-да, – подтвердила мама, на секунду задумавшись, – ты прав, сынок, но это уже не важно, главное, что ты в порядке.

Но Матвей уже не был в порядке. Он никогда больше не был собой. Он не улыбался, не веселился и не говорил ничего, кроме этой самой фразы: «Спектакль не окончен».

Позже оказалось, что двадцать восемь зрителей, вся труппа и Седовласый бесследно исчезли. Сколько ни искали родные пропавших, сколько ни проливали слез, не нашли их ни на следующий день, ни через неделю, ни через год. Они пропали навсегда.

Тогда же люди поняли, что никто не знает, как и откуда появились директор и его труппа. Никто из городских не был с ними близок, они всегда держались особняком и не пытались завести в городе знакомств. Как будто знали, что однажды бесследно исчезнут.

Театр, само собой, закрыли. Правда, некоторые приезжие пытались либо открыть его снова, либо занять помещение чем-то другим, но каждый раз что-то не получалось. Были даже порывы снести здание, но тоже безуспешные. Ходили слухи, пугающие пуще прочих, что многие люди, пытавшиеся что-то сделать с этим местом, вскоре погибали. Возможно, конечно, все это было притянуто за уши, раздуто и преувеличено, но несколько таких случаев точно было, поэтому горожане решили вообще не трогать театр.

Спустя десятки лет, 29 февраля, а затем и 29 числа любого месяца стали приходить в заброшенный театр охотники за адреналином, экстремалы и праздная молодежь. Появилось несколько легенд, например, будто каждый, кто скоро должен умереть, увидит там свою смерть. Или такая: все молодые посетители ветхого театра живут обычной жизнью до двадцати девяти лет, а затем должны умереть. Но если доживают до тридцати, то ли обретают волшебный дар, то ли сказочно богатеют, то ли становятся бессмертными.

***

На следующий же день после трагедии, к Астаровским пришли люди и принесли найденный в дверях театра красный вещевой узелок, в котором притаился тот самый котенок Шкет.

Дедушка Алексей считает, что Шкет стал щитом Матвея, потому брат и не исчез со всеми. Только видел он там что-то, что стоит у него перед глазами и не дает ни очнуться, ни опомниться.

– Выходит, тридцать там зрителей было, в тот день, а не двадцать девять, как требовалось. Если вместе со Шкетом считать, – заключал мой дедушка.

Не понятно, спасением ли или роковой ошибкой был «кот в мешке», но после этого события, он до самой своей смерти сидел с Матвеем и, казалось, разделял с ним жуткую боль, что тяжелой ношей обрушилась на них двоих. Дедушка говорил, что в день смерти кота Матвей заплакал. Единственный раз в жизни. Ведь Матвей любил только одно это существо. Но дед Алексей ошибался. Когда умер он сам, я видел, как тихо плачет дед Матвей. Я думаю, что он не только любил старшего брата, но и прекрасно осознавал его заботу. Мне кажется, Матвей вообще довольно часто приходил в себя, но только не 29 февраля. Раз в четыре года нам приходилось привязывать его к кровати, иначе он вставал и шел в заброшенный ныне театр «Мина». Когда мы догоняли его, он вырывался и все время повторял ту единственную фразу, которую только и произносил: «Спектакль не окончен». Мы пытались убедить его, что это уже не новость, что это дела давно минувших лет, что не был окончен – ну и черт бы с ним, с этим спектаклем, с театром, с тем днем, ничего все равно уже не попишешь. Но дед Матвей был упертым, это в нем, похоже, с рождения, поэтому домой его приходилось тащить силком.

Однако меня всегда разбирало любопытство: что же случится, если 29 февраля Матвей-таки доберется до злополучного театра? Я, конечно, не думал, что он сможет вернуть всех пропавших, но версий в моей голове было много. Поэтому, однажды, когда близился очередной високосный год, я решил, что устрою ему эту жуткую встречу.

Наконец, настало 29 февраля. Все разбежались по делам, а я пришел к уже привязанному к кровати Матвею. Передо мной сидел старик (выглядел он, пожалуй, старше своего возраста), сухой, сгорбленный, хотя от природы высокий, седой, с бесцветными потухшими глазами. Он поднял на меня глаза, чего практически никогда не делал, поэтому я слегка удивился.

– Дедушка Матвей, – начал я негромко, – сегодня 29 февраля. Конечно, вся моя семья считает, что тебя нельзя пускать в театр. И раньше я был с ними согласен. Но сейчас, я подумал, может быть… пора? – я заглянул ему в глаза, пытаясь отыскать там тень ответа, какой-нибудь отзвук сознания. И мне показалось, что я его нашел. Тогда я подошел к нему ближе и наклонился – Я ослаблю твои ремни и схожу на кухню, за чем-нибудь… Хм, чаю сделаю, вот что. А ты… – я кивнул ему. Он снова взглянул на меня, но быстро опустил глаза.

Я ослабил ремни достаточно, чтобы человек его телосложения смог выбраться, и действительно пошел на кухню, терзаемый чем-то средним между предвкушением и уколами совести. Когда я вернулся в комнату, деда там, на мое удивление, уже не было. А казалось, прошло не больше двадцати секунд!

Я схватил телефон и побежал в сторону театра. Благо дело, я абсолютно точно знал, куда он направляется. Вскоре я заметил впереди себя старика в доисторических трениках, быстро шагавшего вниз по улице. Он уже миновал место, где раньше жила его семья и стремительно приближался к старому театру. Я понимал, что могу догнать его, но сознательно замедлял шаг. Возле театра старик застыл, я подошел к нему и тоже остановился.

– Что дальше? – я посмотрел на него, все еще пытаясь отдышаться.