Дед же всегда потом плакал, и когда она в платочке шла к причастию, зажав в маленьком кулачке свечку, и когда она росла, плакал от того, что она такая умная и красивая. Эти слезы помогали ему сохранить разум и здоровье. Горе принуждало его плакать от любви, но скоро он перестанет плакать. Он сойдет с ума, когда эта шестнадцатилетняя рыжая лилия исчезнет. Дед ночами будет писать на листках из ее школьных тетрадей обращения к людям о помощи, как то было принято, за вознаграждение, а днем расклеивать их по городу. Квартиру отберут риелторы, а дед умрет зимой, полураздетый, сидя на промерзших комьях родной земли, за которую он воевал, и в которой лежали все его предки. Его найдут без имени и прописки.
Любовь, она или есть, или ее нет. Мало или много ее не бывает, она просто есть. Она не приходит и не исчезает. Она вечна, ибо это – главное, что было Христом оставлено, и с того дня люди перестали быть дикарями. Мир любви не надо обретать и потерять нельзя, он заповедан. Его можно лишь предать, и если первым убийцей был Каин, и он был прощен, то первым предателем был Иуда, и он прощен не был.
***
Ворон не питался падалью. В его роду падальщиками были те, кто был проклят их племенем. Те были лишены ума и сверхсил, что были обретены их предками еще на восходе мира и сотворения человека. А с сотворения Бог сказал служить человеку, и те, кто предал слово, были прокляты и стали падальщиками. Ворон не служил демонам, он служил и охранял живого человека, он не любил мертвых, хотя всегда чувствовал приход смерти за жизнью, и потому всегда находился на тонком рубеже между живыми и мертвыми. Он умел понимать живых, и посему привязывался к ним, а защищая жизнь, укреплялся в силах и вере, что он тоже тварь божья, а не порождение Сатаны. Вороны не звали смерть, они лишь предупреждали, что она уже на подходе, а этот инструмент – всегда отточенный и безжалостный. Ворону нужно понимать, что человек с ним рядом. По воле божьей они выжили в стране Эдом, в тлеющих руинах началось их служение жизни. Он когда-то потерял свою верную подругу, она была убита влет ястребом, и теперь его единственной привязанностью стала эта рыжая девочка, к которой его приставили охранять в ее странствиях во времени. Он воевал за нее, кормил и, как мог, был ее другом. Ястребу он отомстил, убив его и все его потомство. Потеряв подругу, он был обречен на одиночество, потому охранять и сохранять Виктиму стало его главной задачей и предназначением. Он справлялся, как и его предок, который в страшный голод по божьему распоряжению утром и вечером носил мясо и хлеб пророку Илии. Он носил пищу девочке, которая в своем сочувствии маленькой пчелке или зверюшке плакала, а в собственных страхах крестилась, а в ответ на попытку ее оскорбить или унизить была бесстрашной и твердой. В диком мире она не дичала, а оставалась прекрасной и взрослела в вере своей. В долинах порочных веков цвела эта рыжая лилия, облитый солнцем цветок архангела Гавриила. Не знавшая, кто она есть, из которой исчерпали память, но не смогли забрать то, что забрать у человека нельзя – веру Христову. Опираясь на нее, она – в рубище, во вшах и голоде самосотворялась ликом человеческим.
***
В конце 20-х гг. XIX века ему довелось общаться с английским физиком У. Николем, как раз в тот период, когда он изобрел свое устройство поляризации света. В нем луч света преломлялся и полностью отражался. Все время, что они были рядом, этот талантливый ученый и пацифист говорит только о свете в любом его проявлении, как возникающем из тьмы, так и поглощаемым тьмой. О великом его предназначении для всего живого, как то, что пробуждает от сна разум и лечит немощь. Агасфер не хотел думать о ней с тем именем, что дали ей демоны, для них она виделась Виктимой (жертвой), а он хотел звать ее Николь – светом во тьме. Он еще ее не видел, но уже обожал. Будучи живым, его тянуло к живому, это превращалось в страсть, и он вновь учился мечтать, а мечтать – значит жить, надеяться и верить, возвращаться и удивляться, самому удивлять.
Она теперь сидела, облокотившись на камень, и держала за ручку кинжал, зажав лезвие худыми коленками. Из колючих кустов малинника на нее скалился здоровенный волк. Шерсть у него на холке дыбилась, с языка сочилась желтая слюна давно оголодавшего зверя, и он прыгнул, неловко так, как-то боком, не долетел, упал у ее ног после хлопка крылом. Волк был парализован, глаза его видели, но тело было отдельно. Он явно был ранен, из его бока торчало обломанное древко стрелы. Ворон сел на него, потоптался, захватил клювом обломок стрелы и не без усилий вырвал его. Волк дышал впалыми боками, это был не оборотень, а обыкновенный обитатель этих лесных трущоб. Ворон спрыгнул с него и, немного отдалившись, нащипал в клюв травы, а потом глубоко и плотно забил ее в волчью рану. Тот лежал, непрерывно глядя в одну точку: он, похоже, собрался умирать, а волки умирают молча, без визгов и стонов. Ворон запрыгнул девочке на коленки, два раза моргнул своими черными глазами, волк подскочил и кинулся в кусты. Зверей Ворон никогда не убивал, считая, что их мотивы нападения на его подопечную были свиты не из коварства и похоти, как у людей. Ворон жалел жизнь, но человеческая явно была не в приоритете. По щелканью клюва Ворона было понятно, что он знает, что волк все равно умрет, но не от раны, а от голода. Виктима с ним научилась разговаривать, хоть и примитивно, но достаточно понятно. Ворон клювом срезал толстую ветку с малинового куста, обсыпанную красными пахучими ягодами, и преподнес ей, вроде даже как расшаркавшись. Они ели с куста сладкую ягоду и ждали часа возвращения. Двигаться во времени им было дозволительно только туда, куда им было определено. Ворон все это время, находясь с живым и слабым существом, стал пытаться самосотворяться в роли друга человеческого, ведь другом человека может быть не только человек. Да и может ли быть человек человеку другом, ведь быть таким – это тяжкий труд?
***
Приближалась весна, она была без солнца, голубого неба и птичьих трелей. Гнездо плотнее и плотнее прижималось к красной стене. Иерархи ада готовились приодеть своего Князя в человеческий облик, как в броню, в последнюю битву за людские души. Они его видели в самых чудовищных образах, но в облике человеческом – никогда. Чудовище впихнуть в младенца, что родится в образе и подобии божьем – эта задача была очень непростой. Мало было его родить, надо было, чтобы он жил. Для этого среда его обитания должна быть уже сейчас сформирована. И она формировалась под грохот музыки местных композиторов, яства в ресторанах, на гладиаторских боях и в апартаментах. Мир мертвых пытался родить образ, который живые должны были принять как праведника, пророка и мессию. Чтобы мир принял его таким, уже многие столетия лжепророки его славят.
Волки добивали последних из мертвых, ищущих покаяния. Ими забивали самые грязные и заброшенные чертоги адских обителей. Тела их съедали, опять воссоздавали и опять съедали сырыми, без обжарки. Они отказывались каяться при жизни, а на том свете покаяния уже не бывает. Те звери, что их поедали, всегда были голодными. Это тоже были бывшие люди, прославившиеся еще в земной жизни людоедством во всех смыслах. Их кормили, но воды не давали. Это только у волков при гнезде была речка, их туда пускали. Агасфер сидел на той же скамейке у речки и наблюдал, как волки жадно глотают воду, рыгают, опять глотают. Но это были те волки, которым свезло сожрать кого-то этой ночью. У него здесь будет встреча, он ждет Лилит – божество ночи, верховную демонессу, когда-то первую жену Адама, ту, что наводит порчу на беременных женщин, навлекая на них бесплодие. Она явилась в виде ангела, ведающего рождением детей, но тут же изменила свой образ на высокую женщину с длинными черными распущенными волосами. Когда-то она сама была человеком, потому и ненавидела Агасфера, но, не имея возможности с ним расправиться, терпела так же, как терпел его весь этот мертвый мир. Она с ним разговаривала, не разжимая губ, и он от нее слышал все, что и так знал, а смысл заключался в том, что еще ни одно дитя, рожденное от демона, не появилось в облике человеческом. Примеров было много, в том числе и рождение Махаллат от Асмодея и земной женщины. Агасфер знал, что Лилит с ней были вечными врагами. Махаллат родилась полузмеей и сейчас, имея 478 легионов духов гнева и демонов, носилась в колеснице в борьбе за первенство у престола Сатаны. Все ему это говорилось с одной целью: если все задуманное сорвется, то он наравне с ними понесет наказание, хоть и не смертью, но точно высылкой в самый страшный век нищим и больным. Агасферу это было не страшно, а демонесса исчезла, растворившись в темноте ночи. Агасфер сам уже осознавал, что давно не был фанатом, чтобы это все случилось. Было понятно, что если до разговора с ним снизошло это чудовище, то действо уже рядом. Все выполняли волю Хозяина и боялись ошибок, практики родить среди мертвых живое не было, ведь главное наполнение человеческого – душа. Ее ни купить, ни сотворить в пробирке было нельзя, она выдавалась только в одном месте, а тут собрались спаять тело живое и мертвое, и тело должно было быть человеческим. Сатана ненавидел людей, видя в них причину изгнания его Отцом, но он был уверен, что лишь в их облике он сможет искусить весь людской род, и оправдаться, доказав, что человек – существо немощное, алчное и трусливое, а управлять им можно только страхом. Это будет его главной попыткой, и все очень тщательно готовилось, и просчитывались варианты всех возможных неожиданностей. Потом он искусит род человеческий, принудит предать любовь и отказаться от небесного – таков был умысел.
***
Кто говорит, что занимается волхованием и вызывает души умерших, тот служит миру глупых. Душу умершего нельзя вызвать, ибо потому он и мертв, что души не имеет: он ее потерял в процессе жизни, потому и умер. Тех, кто душу сохранил, и звать не надо, они всегда рядом, среди живых – живые. Потому поэзия и музыка не стареют, ибо превзойти их надо, чтобы состарить. Это то, что всегда в людях, где есть того вместилище – душа. У кого поэзию и музыку души съели чревоугодие и похоть, те и сделали свой выбор. Душа – это и есть любовь Господа. Ее нельзя ни продать, ни потерять, можно только продать, вслед за Иудой, и умереть. Бог дал людям душу и облик, дал природу, математику и физику, дал возможность на равных человеку спорить с природой, чтобы быть сытым и жить в тепле и комфорте. А Сатане ведьмы не нужны, ибо они не от него, но и Богу не служат. Они рвались служить людям, особенно когда те были брошены на выживание правителями или законами мирскими. Они занимаются врачеванием, опираясь на силы природы, данные Богом для построения и выживания плоти человеческой. Те ведьмы, которые пытались править не тело, а душу человеческую, всегда имели возможность покаяться, подобно доктору Фаусту, которому служили демоны; но за его стремление все обернуть на службу людям Господь нашел ему место в раю. Любовь к людям – это служение Богу, но служение людям – это не любовь к Богу. Однако они всегда могли иметь покаяние, а значит – и место среди живых. Так служили ведьмы во все века, и сегодня служат. Они сами мало потребляют, стараясь больше отдавать. Есть ведьмы, которых прославляют на болгарский манер, но в большинстве своем они безымянны и забыты. Служили они не Богу, потому почитаться святыми не могут. Никогда. А те, кому служили, награждали их – кого костром, кого веревкой. Все, что они умели, было не от Сатаны, было от Бога, подслушанное и подсмотренное у природы, а затем все оформлялось в поколениях и наследниках. Дальше все шло от того, добрый человек или злой.
***
Агасфер был готов встретить Николь. Она была на последнем полустанке, в кривой, минувшей давно реальности. Пока он ее ждет – рассказки в объеме школьных сочинений:
В одной из типовых советских пятиэтажек, в маленькой комнатке- чулане, лежал человек в коме. Кома была травматическая. Сегодня впервые за шесть месяцев он проявил признак того, что тело еще функционирует –пошевелил пальцами. Конечно, этого никто не заметил, да за ним никто уже давно и не смотрел. Жена в соседнем подъезде налаживала новую жизнь с героем-пожарником, тридцатилетний сын на кухне в шесть квадратных метров убойно пил с друзьями по району, водку запивали пивом или красненьким «Рубином». Дочь с очередным претендентом на звание мужа скрипела пружинами дивана и терлась коленями о фанерную перегородку, что отделяла беспамятного папу от ее личного угла пространства. Почему палец пошевелился? Может, пытался отогнать и испугать кровососущих, что жили под обоями на штукатуреной стене и регулярно его навещали? А может быть, он укололся о ту самую сувенирную шпагу, которую, будучи пятиклассником советской школы, украл у своего товарища, в доме которого был принят и накормлен досыта? Тогда он эту игрушку хотел поменять на старую кирзовую ВОХРовскую кобуру, чтобы его деревянный пистолет выглядел внушительно, ведь он выступал в роли командира в патриотической игре «Зарница». Кобуру выменять не удалось, только обменяться на старую медную зажигалку из пулеметной гильзы, которая воняла и зажигалась раза с двадцатого. Тогда было так, а уже в этой нереальной реальности он сунул руку в коробку, чтобы повториться в воровстве, но уколол палец и был вынужден отказаться, но не от того, что совесть проснулась, а потому что укололся сильно, до крови, а на второй попытке могли уже и спалить. Не ощутил он, что нельзя так делать, а просто побоялся быть уличенным. Греховный поступок, не совершенный из страха обличения, становится совершенным грехом. Данный ему шанс отказаться от этого из нравственных побуждений не состоялся.
Дальше он вдруг оказался у открытого маленького чемоданчика, что сам когда-то и выдвинул из-под кровати в комнате общежития. Он сидел над чемоданчиком и считал деньги, которые принадлежали соседу по комнате, тогда ему очень надо было 10 рублей, и он их взял, без желания попросить в долг и без желания вернуть. Сосед был дохлый и слабенький, он промолчит, а если и нет, то можно и пнуть в воспитательных целях. Есть мотивация, «украл – считается». Он ведь мог забрать все, но взял только часть, считая, что имеет такое право. Теперь, вновь пребывая в том же месте, он не испытывал ни дискомфорта, ни угрызений совести. Потом еще были места воровства, были лжесвидетельства из трусости или желания угодить, были портреты кумиров и клятвопреступничество. Его вновь провели тем же путем, но ни раскаяния, ни нового понимания к нему не пришло, а ведь немало лет было прожито, и немало видано. Давался шанс покаяться, когда уже тело не работает, а душа еще в нем. К утру он умер, среди живых оставлен не был. Даже не из-за грехов совершенных, которые не были ужасными и смертными, а потому что он не успел вырасти. На второй круг таких присылают в своем последнем физическом облике, а если люди их там видят, то воспринимают как тех самых путешественников во времени, а это всего лишь грешники, которые лишены возможности покаяться из-за разрушенного тела.
***
Он впал в кому после операции: резко ослабли реакции на внешние раздражители, угасли рефлексы и нарушилась частота дыхания. Развивалось коматозное состояние. Это было в Африке, в немецкой клинике. Хирурги вытащили из него пять осколков советской оборонительной гранаты Ф-1. Теперь они пытались вытащить его в белый свет, пока безуспешно.
Наверное, тем Бармалеем и был его старый приятель, репортер по экстремальным событиям. Он сидел в холле отеля, среди кучи чемоданов и каких-то специальных ящиков, в компании еще пятерых помощников – исполнителей репортажей из горячих точек. Откуда было знать, что эта точка горячая? Но раз эта компания здесь, то точка явно горит. Давно не виделись, а вот теперь оказались в одном отеле в африканской саванне. Вкусно и шумно пообедали. Теперь компания ждала автобус, чтобы поехать на какое-то как бы межплеменное политическое мероприятие местных. Первый абориген явился вместе с автобусом, он был баскетбольного роста, большеротый, толстогубый, кучерявый и совсем черный. На шее цепь толстенная, на левой руке четыре пальца, и все с черепами. Ну, это точно тот самый Бармалей. Он, вроде как, и проводник, и экскурсовод, и миротворец. Бойтесь свободного времени: оно-то и подвигло поехать вместе с энергичной компанией поучаствовать в общественно-политическом сходе. Оно, как многолюдное, проходило на местном стадионе, который стоял как скелет динозавра, давненько уже разрушенный, частично подгоревший, раскоряченный торчащими досками и бревнами. Видимо, в его чреве уже проходили ранее примирительные встречи и мероприятия. Заехали внутрь. Народу было много – это, как стало понятно, были «нашенские», а «ненашенские» были на внешней стороне этого, когда-то спортивного, построения. Репортерская группа кинулась подключаться и разматываться. На стадионе орали и приплясывали, за стадионом тоже приплясывали. Понять, конечно, ничего было нельзя. Были и плакаты, то ли за женское обрезание, то ли против. Были еще какие-то, но прочесть ничего было нельзя. Все быстро нагревались, полетели камни и, похоже, какие-то орехи или овощи зеленого цвета. Военные действия между родами, а может племенами, разворачивались. Телевизионщики гнали картинку, похоже, прямо в эфир. Прямо у лица вдруг из ниоткуда появился здоровенный кулак с четырьмя черепами на пальцах, и в том кулаке, похоже, был овощ цвета хаки. Бармалей в три шага разбежался и швырнул его за стену стадиона, но тот, не долетев, отскочил и запрыгал вниз, по частично проваленным деревянным ступенькам, на которых когда-то резвились зрители. Овощ скакал точно обратным маршрутом, под ноги телевизионщикам. Бармалей в два скачка оказался вообще недосягаем, а у остальных в оставшиеся две секунды одна ушла на то, чтобы осознать, что это граната, а вторая – на то, чтобы пнуть ее в провал между бывшими ступеньками. Вот тут она и схлопнулась. Приятелю-репортеру огромной занозой разорвало ногу, а отпихнувший гранату получил удар в живот и свалился в небытие.
Сейчас ни боли, ни тревоги, он в полном сознании и здравии в далеком своем прошлом. Он сразу узнал это место и явно вспомнил тот вечер. По сути, он и не забывал никогда из-за стыда и невозможности что-либо изменить. У преступления есть срок давности, у греха его нет. В том возрасте дружба для пацанов была святой и часто утверждалась клятвами, а в тот самый вечер он искусился невестой своего самого близкого друга, потом извивался как уж, увиливая от присутствия на их свадьбе. Ему всегда было стыдно, и долго потом презрительное отношение к себе угнетало и мешало жить. Когда он после стоял у гроба погибшего друга, скорбь прирастала стыдом, и когда из борделей вытаскивал ту жену, уже спившуюся и опустившуюся, был все тот же стыд. Сейчас, очутившись по чьей-то воле на месте греха, он ощутил, как стыд приливает и холодит сердце. Он был прощен.
ebooksa