***
Он был красив, высок и в новенькой офицерской форме, плюс хромовые сапоги. И она высока, красива, и папа у нее – директор приграничного Военторга. Он первый день как прибыл, и она тоже, как будто первый день в своем райцентре, без отвергнутых поклонников и преследователей. У них все началось в тот вечер, на танцах, в офицерском клубе. Он был музыкален и хорош в танце, она в синем платье в белый горошек и с красными губами. Они слились под модную тогда музыку, как оказалось, навсегда. Папа любил свою дочку, но из-за жизни по циркулярам и уставам был строг и угрожал ее выдать за конюха с хоз. двора, если она, наконец, не перестанет шустрить по району. Но и тот был не без изъяна: к скрипке был приучен с детских лет. Свадьбу отыграли на зависть, а воздыхатели рвали на себе волосы и давали страшные клятвы. Папа видел свое избавление в том, чтобы убрать молодую офицерскую семью от тех обиженных и клянущихся. Доченькины ножки дорожек много натоптать успели.
И поехал молодой офицер в Москву, в академию, и красивую жену с собой повез. Не каждому так подфартит. Такой паре, да с таким папой, не по заставам же жить. По отъезду папа делегировал свои полномочия по управлению учебой и распоряжением семейными финансами дочери. Она не подвела папу – командира и кормильца. Ходила за слушателя академии экзамены по тактике боя сдавать и зачеты по физ. подготовке. И везде у нее получалось. Давно же известно, что могут наши женщины. Против ее пристрелки не было бронежилетов и надежных оборонительных линий. Она учила мужа, не давая ему ни на минуту забыть, кто его учит, а выучив, привезла в свой родной округ. Привезла его уже в роли мочалки из солдатской бани. Папа определил его на хорошую штабную должность, и жизнь потекла в сотворенном ими русле. Он служил, вечерами пил водку, играл на скрипке и ждал очередного звания. Она красовалась, где только было можно, восхищая центровую публику города. Было много романтизма и неистраченных чувств.
Папа умер, скрипка исполнила «реквием», и семья осталась без стража и попечителя. Офицер стал пить и прятаться от людей, а она, наоборот, пошла в люди. Он, когда пил, прятался, чтобы не уронить честь мундира, а она уверенно реализовывалась в увеселительных заведениях и в интересных знакомствах. Он полюбил командировки, а она вечерние прогулки и ночные посиделки. В ней рождались новые романтические порывы, и появлялись новые, романтические же, подруги. Все, что ни сотворяли, все было просто, «по-бабски». Когда пропал интерес к местной театральной богеме, директорам ТОРГов и ресторанов, что были с «пожеванными сосками», проснулся интерес к криминальным личностям. Муж, когда не был в командировках, в прибор ночного видения пытался рассматривать ее в салоне очередной «Волги» или «Жигулей». Как правило, она его первая умудрялась разглядеть, и угощала снизу разными эпитетами и похвалами. И он опять уезжал в командировку, а она с друзьями и подругами балансировала на грани пограничных рубежей родины, красивая и смелая, «пахнущая как маковое поле и к поцелуям зовущая». Всегда востребованная, но не растраченная.
Скрипка замолчала, у мужа-пограничника отказала печень, и он ушел туда, где границы не охраняют, тайных троп не бывает, и по высшему паспорту не заедешь. У нее из лета в лето за спиной стрекотали крыльями конкурентки-стрекозы, прилипая к самой жирной, уже вылезшей из куколок саранче – оккупантам нового времени. Последний раз ее видели за рулем подержанной «Тойоты» с большими кольцами-клипсами в ушах, и все с теми же красными губами победительницы, и в том же синем платье в белый горошек, которое ей очень шло. А может и показалось, видели-то мимолетно, а может и не она совсем была? Может это какая-то другая, несущая кому-то верность и семейное тепло. Та, наверное, уже старая, сидит во дворе, курит сигареты «Космос» и материт прохожих. Но у нее точно есть в альбоме фотография того танцевального вечера, где она вальсирует в своем синем платьице с хромовыми сапогами. Вот такие страстезападение и самосотворение.
***
Банда, пролившая кровь своих соотечественников с целью нажиться, спасалась от кровников. Она бегала по стране, пытаясь прикрыться то за спецслужбами, то за местными преступными сообществами, а то и за политическими пузырями. Пролитая кровь детей и стариков облепила их рыла горячим потом, но звери не каются. Они были прокляты всеми, кто говорил на их родном языке, и только закон, жалкий в своих попытках комментировать их животные страхи, требовал от людей заявлений и доказательств. Бандиты вдруг вспомнили, что живут в современном государстве и призывали применить к ним нормы существующего права. Но люди не писали заявлений и не ходили в прокуратуру. С учетом того, что в этой стране смертной казни не было, они были готовы использовать свое право, которое сохраняло их народ тысячелетиями. Какие те судом судили, таким и должны быть судимы. Власть сосредоточилась перевести все в русло нынешнего судопроизводства, дабы дать бой средневековым предрассудкам. Взялась власть охранять зверей, которых было трое: ходили они и рассуждали, с местными городскими были в корешах, водку пить отказывались, ссылаясь на то, что вера не позволяет. Все у них было хорошо, у главного даже барышня была из местных. Она влюбленно и демонстративно на людях не выпускала его руку, была горда и высокомерна. По природе своей эта примелькавшаяся всем городская шлюха теперь нашла себе пристанище. Знали бы местные ребятушки, что это за рожи на самом деле, и за один стол бы с ними не сели, но знали только менты – теперь их друзья и благодетели. Соплеменники убили бы их давно, но люди требовали привезти их и казнить по закону предков. «…убивший человека должен быть умерщвлен» (Левит, 24.21).
Главного из них для спасения его шкуры закрыли в камеру, прямо сам просился на сохранение. Тут, вдруг, выясняется, почему эта барышня была такая важная и гордая, теперь она перед всем городом проявилась с большим животом. Но будущий папа восторгов не испытывал, угрожал и требовал избавиться от ребенка, мотивируя это тем, что его дома не поймут. Он все еще считал, что у него есть дом, и он – часть традиций и веры своего народа. Его народ таких даже абреками не называл, имя им было – звери. Барышня была категоричной в своих порывах родить и воспитать таким же героем как папа. Но папа нашел решение. По своей природе он знал только одно действо, которым можно было развязать этот узелок. Не имея возможности явиться самому, он прислал двоих своих молотобойцев. Они ей разрезали живот, вытащили шевелящийся плод, выкинули его в мусорку, а ей вызвали скорую. Она выжила, и потом еще год ее видели в городе. Она ходила по улицам и выла нестерпимым воем смертельно раненого зверя. Она была грязная и оборванная, слепая и оглохшая. Была ли она жертвой или сотворительницей этого зла, судить люди не брались. Однажды в ночном дожде ее насмерть сбила милицейская машина, но этот жуткий вой сошедшей с ума женщины еще можно было услышать, особенно в ту неделю, когда город накрывается туманом цветущей черемухи и бегут по тротуарам девочки-конфетки, влюбленные и гордые, держа за руку своих героев.
А тех привезли, живых и здоровых. В дороге хорошо кормили и не обижали. Сельчане, узнав о той сумасшедшей, даже на казнь не пришли. Они молились дома за избавление от лютых зверей, ибо те везде звери, а дети везде дети, ибо они дети человеческие. На кладбище рядом с могилами убиенных стариков и детишек они собрали маленький холмик из камней тому, еще не увидевшему свет, дитю. Казнили их не по законам предков: их живьем закопали по причине, что те живыми никогда и не были. И никто в молитвах не просил Господа простить их, ибо они не ведали, что творят. В тот день небо было в горах низкое. Темные облака давили на душу и плакали крупными каплями дождя, ручьями стекавшего по древним камням как слезы матерей. Матери же сидели кружком на земле, склонив низко покрытые платками головы, и тихо пели одну на всех колыбельную песню материнской любви. Вот такое самосотворение.
***
Мать была уже совсем немощная, по квартире мало двигалась, если только когда соседка приходила. Та была того же возраста, но еще вполне живая. Та, если приходила, то с бутылкой, и они за этой бутылкой полдня шушукались в кухне в шесть квадратов, к тому же донельзя захламленной. Да, вся их малогабаритная двушка была завалена чем ни попадя, да еще и провонялась запахом давно больной старости. Деревянные окна, с рамами, крашеными на сто раз, давно слиплись и даже до размера щелей не открывались. Потому запахи здесь были очень отличимые от запахов всего остального мира.
Вове уже было прилично за сорок, и он все жил с мамой. На улице его дразнили Бесом, а после того как по последнему сроку на Решетах ему бревном вывернуло ногу, стали еще и Паниковским поддразнивать. Он не любил быть дома и старался околачиваться по подворотням, где, если повезет, находился собутыльник, да и всегда было с кем покурить, сидя по лагерному на корточках. Бес был щипачом, когда-то давно была ремеслуха и специальность, но теперь все забыто, да и инвалидов в сварные не берут. Вот и кормились они с матерью фартом уличным. Сегодняшний весенний, солнечный и по-летнему теплый день мог, конечно, и кошелек подарить, а мог и новый срок. Сегодня Бес с утра отвалил из хаты, накинув поверх застиранной майки видавший виды пиджачок. А другому Вове, что семиклассник, с утра наглаживали пионерский галстук. Под парами утюга тот скрипел и пах свежестью. Гимнастика у открытого окна под радио завершилась, и мальчик попрыгал на водные процедуры. Жизнь по расписанию была Вовкиным неизменным правилом. Сегодня, 19 мая, лучший праздник – День пионерии, последний в его жизни, скоро в комсомол. Сегодня они всей дружиной идут в рейд, а дружина их – это ЮДМ: «Юные друзья милиции». Мама счастлива, папа горд, а младший брат-октябренок на него равняется.
К 12 часам Бес дважды «пробил» трамвайный маршрут, но лишь раз удалось прицелиться, да и только. Зато нарисовался, что надо. Решил сделать перерыв и спрыгнул на остановке Покровский парк. В парке иногда тоже удавалось выловить куш, но скорее вечером. Но он решил-таки проверить масть и нырнул в ворота. Надо было шевелить, денег не было даже на курево, да и без билета ездить на трамвае – тоже «определялово». В парке было что-то вроде книжной ярмарки, продавали и обменивали все, от новых блестящих книг с Буратино до потертых старых «Роман-газет». А по кустам шептались и перемигивались те, у кого недалеко припрятаны Пастернак, а может даже и Солженицын. «С веса» Бес не очень уж любил брать, но толстая, с жидким перманентом барышня была уж очень большой ротозейкой. И только он потянул кошелек из сумки, как раздался грохот барабанов, и завыли медные горны – маршем приближался пионерский отряд. Перманентная баба от того грохота и дробей взвизгнула и тут же заорала благим матом, схватив Беса за руку с синими, известного содержания наколками. Ничего не успев украсть, он ловко вывернулся и понял, что надо бежать, ибо женщина вопила, что ее ограбили. Он кинулся вниз, по парковой дорожке, а за ним, сметая друг друга, – 30 подростков отряда ЮДМ. И где ему, пьющему и курящему инвалиду, тягаться с передовым отрядом советских подростков? Он выскочил на трамвайную линию, и, подплясывая покалеченной ногой, помчался под уклон. За его немалую практику крадуна такое с ним случалось впервые. За ним, улюлюкая и крича лозунги и припевки патриотических песен, гналась конница Чингачгука. И все это в ясный весенний полдень. Коленки сверкали и галстуки развевались. Бес был хоть пьющий и больной, но опытный. Он снял с себя пиджачок и, размахивая им над головой подобно вертолетному винту, ускорялся. Вот уже впереди «яма» – известное место. Это овраг, вроде там когда-то и речка текла, но теперь это хорошая смрадная помойка, свалка мусора любого ассортимента, в том числе и гнилой картошки, и деревянных ящиков из-под водки. Земля по берегам была жирная и черная, с резким запахом, такая, в которой копают червей-полосатиков на карася. На противоположном берегу стояла знаменитая будка Гоги – «Пиво на разлив». Она прижилась тут, при пункте приема стеклотары. Этакий живой уголок, народу в этом месте всегда было в избытке. Бес мчался уже со второй, модной тогда, космической скоростью, со встречных трамваев ему приветливо махали, а встречный вагоновожатый даже два раза позвонил, приветливо подбадривая. Пионеров и подбадривать было не надо, они и так были победителями. Уже на берегу ямы-помойки Бес кинул пиджачок в Вовку, который был в авангарде погони, выиграв тем секунду и, пробежав по колено в помойной жиже метров десять, оказался в центре этого оазиса, упав на хаотичную конструкцию из твердого мусора перевести дух. От шума и грохота Гога на всякий случай захлопнул окно выдачи пенного.
Пионеры окружили Беса по берегу, приплясывая от нетерпения. Собирались зеваки, юные друзья милиции, не решаясь двигаться на штурм, начали обкидывать бандита мелкими комьями земли и гнилой картошкой. Так их личности возмущал дяденька возраста их отцов, который уворачивался, размахивал руками и гадко материл пионеров. Те стали барабанить наступательные ритмы, спастись шансов не оставалось, но подъехал-таки бобик, с берега милицейский старшина начал окрикивать его по фамилии, призывая сдаться. Этому старшине он мог сдаться, тот в карманы кошельки не подсовывал и не пытался бить по ребрам. Пионеры построились, старшина их от лица МВД поблагодарил за поимку очень крупного уголовника, а также пожелал, чтобы они стали членами комсомольского оперативного отряда, когда станут комсомольцами. Беса он в «козлик» сажать не хотел, уж больно тот был вонюч, хотел просто прогнать. Но пионеры пристально наблюдали за действиями милиции, и когда старшина дал ему закурить, они не поняли. Провез он его одну улицу и высадил, да и пиджачок застиранный отдал. Старшину того все уважали и за возраст, и за поступки. Когда однажды на 9 мая увидели его в орденах солдатской славы, то даже легавым звать перестали.
Бес решил вернуться к яме в надежде, что Гога нальет за счет заведения за показанное кино. И Гога налил, он был пивник-факир, пятая по доходности профессия сразу после завсклада, и вторая по престижности сразу после космонавта в том рейтинге, оформленном социалистическим реализмом. Вот такие страсти самосотворения.
***
В этих землях белые облака, да еще и при синем небе, в последнем учебном месяце были редкостью.
Очень даже бесконечный. Его вела та самая училка, которая вела литературу и русскую поэзию, да еще и спрашивала всегда непредсказуемо, а на двойки не скупилась.
ebooksa