Комфорт проживания и самосотворение

Врачи очумели, когда увидели его, сидящего в кровати, пытающегося выговаривать слова и лепить их в предложения.

***

А этого в кому спровадили кормлением препаратами на основе ртути и висмута, да еще лекарством с именем «Сальварсан», также известным как спасительный мышьяк или микстура 606. Лечили нейролюэс, да вроде еще и последствия покушения на него. И вот он, с хорошим зрением, ходячий, мыслящий, стоит у дома на Московской улице у одноэтажного здания, давно не нового, где прошла его юность. Стоит у маленькой кучки неприбранного дворником мусора, в котором блестит медный крестик, что в весенний месяц Нисан надел на него под записью № 8 священник Василий Умов, совершив обряд крещения. В мусоре тот крестик оказался по его воле: после смерти отца, когда мальчику было 16 лет, он сорвал его с себя и выбросил. Имеющий отличные оценки по слову божьему, он стал воинствующим атеистом и впал в идолопоклонничество, уверовав в социализм как в бога. Все, что он в будущем сотворит, ему представлялось сделанным не ради себя, а ради людей. Только вот в этом сотворении он оглох к чужим страданиям, в войне с верой Христовой, считая ее оплотом режима. Он хотел плюнуть на этот свой медный крестик и растереть ногой, но не случилось. Он лишился разума. Благословенные наследуют землю, а проклятые искореняются из нее. Он был проклят Богом, как когда-то Нерон. Это проклятие и забрало его разум. За самое большое в мире количество идолов в его обличии, у которых дети клялись в верности и продолжении его дела, и Сатане он стал ненавистен. Того воротило от идолопоклонничества. И остался он мертвым среди живых на веки вечные, никем не принятый и не устроенный. Присыпанный ацетатом калия, он превратился в реликвию новой псевдорелигии. Вы не забывайте, на кого вместо вас пало проклятие, написанное в книге закона. «Христос искупил нас от проклятия закона, сделавшись за нас клятвою, – ибо написано: проклят всяк, висящий на дереве». (Послание к Галатам 3:13).

***

Он был из «сочувствующих», а каким он еще мог быть, служа офицерам с допусками к каким-то там государственным секретам, да еще и с партийным билетом в кармане. Он с этой красной книжечкой чувствовал себя как броней защищенным и причастным к чему-то вечному и правильному. Из-за своей природной осторожности, да и нежадности, к тем, кто ходил в Храм и носил крестики, относился с сочувствием, как к людям хорошим, но немного хворым. Были яркие подражатели – атеисты, но были и такие «сочувствующие». Конечно, на собраниях и в прениях с сослуживцами судил и хаял, но по характеру был незлобивый. Когда красный режим дошел до своего исторического края и покатился в небытие, его отправили на пенсионное содержание. Он, как и многие другие, не стал дожидаться возможной реставрации постулатов той жизни, а принялся зарабатывать. И вот – дозарабатывался, сейчас лежит поверх синего солдатского одеяла в сельской больнице. Та больница была ближайшей к его новому стильному дому, в котором он собирался встретить старость, верхом на квадроцикле и с удочкой у чистой горной речки. Последовательный, аккуратный и внимательный в начале своей карьеры бизнесмена, он поставил на живую в те времена тему и правильных людей. Начал зарабатывать, не рвал, не жадничал, но считал правильным балансировать между новым и старым. Так и стал не только «сочувствующим», но еще и «балансирующим». Когда попадал в ситуации, искал поддержки и сотворял хлопоты одним, а отмечал праздники и пил водку с другими, привилегированными медаленосцами.

С появлением денег повально в те времена вместо надоевших жен появлялись любовницы, а те, испив шампанского и поев всласть пирожных, вцеплялись когтями и отрывали не только от приевшихся жен, но и от родных деток. Любовницы убегали от своих мужей-нищебродов в новую жизнь и свой приплод туда перетаскивали. Вот он и бросил двух своих дочек, взяв под козырек и вытянувшись во фрунт перед Тото, которая быстро его поработила, отобрав сначала детей, а потом и друзей, навязав себя и свою дочь ему в руководство и обожание. Ее бывший муж с кавказским акцентом счел себя оскорбленным и стал ее преследовать. Проблему надо было решать, и при встрече с ним произошел странный диалог, на который мы, к несчастью, не обратили внимания. Он сразу заявил, что ищет ее не для того, чтобы вернуть, а лишь для того, чтобы убить. А если ее хотят забрать, то на здоровье, только предупредил, что, если мы ее не убьем раньше, она нас всех сама умертвит. Потом он как-то сочувственно спросил, верим ли мы в Бога, и ушел, обреченно, по-стариковски сутулясь. Отбили общими усилиями то счастливое семейное будущее, уж очень мужчине хотелось стать жертвой этого ядовитого тумана, который быстро увидели все, кроме него, «сочувствующего» и «балансирующего». Дочь Тото выросла, и появился зять, еще один «близкий родственник», полный сил и амбиций. Тото определила зятя в бизнес, конечно же, первым замом, но известно, что плох тот зам, что не мечтает стать генеральным. Генеральный-то всегда имел мечту иметь сына, теперь обрел его и взялся любить и опекать. Теперь и сын есть, и дочь есть, дочь от сына родит внуков и дооформится новая семья в доме его проживания.

«И враги человеку домашние его.» (Мф10:34-36)

Пьеса-драма шла к финалу, но на сцене вдруг почувствовали, что главный герой может заорать:

– «Караул!» – и быть услышанным. Сценарист-постановщик в панике дал занавес. И вот теперь главный герой на солдатском одеяле углубляется в кому. Там он в старенькой двухкомнатной хрущевке, обвитый тоненькими ручками своих двух дочек-погодок. Они плачут, просят не бросать их, шепчут, что любят его, и мама тоже любит. Девочки ревут, и мать их, бывшая его жена, тоже ревет за стенкой, но он опять честен и тверд. Умрет он в два часа ночи, а уже в шесть утра его зять-сынок, завладев ключами, будет шариться в офисном сейфе и хлопать дверьми шкафчиков, а в десять утра пригонит его машину на переоформление на себя. Дочки, выросшие в этой хрущевке, наверное, опять будут плакать, а его через два дня утилизируют в печи крематория, не оставив даже следа могильного. Вот такое страстезападение и самосотворение у «сочувствующего» и «балансирующего».

***

Его папа не был кесарем, но про моего он всегда говорил, что «кесарю – кесарево, а слесарю – слесарево». Мой папа был слесарем, а его – городским прокурором. Так вот, не только он мне так говорил, но его сестрица, которой я понятно не нравился, а она мне нравилась еще с восьмого класса. Сейчас мы в одиннадцатом, но я еще верю, что все профессии равны и нужны, а потому не очень злюсь. Все профессии были равны, только жили все очень по-разному. Мама их была адвокат, помогала преступникам избежать наказания и достигла в том немалых успехов. Папа обвинял, а мама защищала. По тем временам – почти полный цикл правосудия. Когда-то они были заочниками юридического института, на какой-то сессии познакомились, влюбились, и теперь вот такой тандем. Кесарь и кесарева жена, и кесаревы дети, а мы – дети слесаревы. Отсюда и каждому свое. По Сеньке шапка, а по Хуану сомбреро, как в Мексике говорят. Но ветром дунуло, и сомбреро запарусилось, обнажив лысину и бородавки кесаря, в глазах которого поселилось изумление.

В столице, в фирменном магазине «Океан» в банке с этикеткой «килька» обнаружилась вкусная икра севрюги (черная). Директор Фельдман начал активно сотрудничать со следствием. В Сочи арестовали директора местного «Океана», а затем и первого секретаря горкома КПСС. У нас в городе тоже был «Океан», и директора тоже арестовали. В банках с сайрой нашли икру лососевую (красную), тоже вкусную. Тот директор и показал на прокурора, а тот ловко сорвался на больничный и улегся в палату «люкс». В местном горкоме потели, предчувствуя сочинское развитие событий. Страшно было от новостей из первопрестольной: замминистра рыбного хозяйства подводили к расстрелу, и они начали отбиваться. Первым в ряду обороны стал городской прокурор, у жены которого девичья фамилия была такая же, как и у несчастного замминистра. Что-то ему там в этой палате «люкс» накапали вместе с животворящими витаминами. Кесарь завалился в прошлое прямо в синем мундире советника юстиции и смотрит на себя- спортсмена, который в раздевалке шарит по карманам у товарищей по секции. Потом видит себя в роли комсомольского секретаря на собраниях, жарко клеймящего прогульщиков и выпивох. Потом – бегающего по мелким поручениям институтской приемной комиссии, лишь бы в армию не попасть. Вот уже в райотделе лейтенантом фабрикует дела, засовывая известный продукт в карманы врагов социализма, ведь вор должен сидеть в тюрьме, а как же иначе? Много чего еще ему могли напомнить, но при всем этом увиденном он видел только благую весть – пожил не зря, и есть что вспомнить. То и закрыло дальнейшую картинку. В той его промышленной мысли ни стыдом, ни покаянием даже не пахло. В стеклянной банке-капельнице забурлило, запенилось, и прокурор-кесарь, дважды хрюкнув, на выдохе умер. На кладбище речей хвалебных было не счесть, но все сводились к тому, что сгорел на работе. Секретарей горкомовских обошло стороной, почил главный чудо-реставратор социализма и раздатчик приговоров со сроками. На дворе стояла зима 1986 года.

***

Должность замполит, а профессия – конвойный. Этакий офицер-ленинец в голубом мундире жандарма. Усмиритель Ошской резни и поставщик советской отравы в головы солдат. Всегда в начищенных сапогах и наглаженный. Он из тех, кто учение Ленина и линию партии отстаивал внутри собственного народа, соседей и родственников. Вначале дубиной, а следом и пулей, как генералы в Новочеркасске, которые еще свои полки водили на фашистские окопы, а теперь подняли их против своего же народа, тем самым обратившись в фашистов. Они все понимали, но из трусости, за паек и пенсию предали и убили. А вот этот уже не понимал: он же не водил в атаку под Смоленском в зиму 1941 года пехотную роту. Он, спортивный и прилежный, слушал лекции в военном училище имени того, с кого рекомендовали делать жизнь. Там учили на замполитов – политруков, комиссаров: на должностных лиц, обреченных защищать своих властвующих жрецов-хранителей, их привилегии и комфорт проживания. Охранять уже посаженных, а на городских площадях отбиваться от волнующихся и недовольных. Покойного отца своего он давно и строго судил как личность никчемную, к тому же алкоголика. Откуда ему было понимать, кто ему воистину дал жизнь, и кого он судит? Сам, будучи слюнявым алкоголиком, однажды закодировался, через что и стал поборником трезвости. Тут и ранняя пенсия уставшему от трудов праведных защитнику и сохранителю. И теперь он готов в ряды светской власти, хоть бы какой, но власти. Но двигаться продолжает по красному, уже не модному, но очень еще живучему. Это когда деревенский дед копает неделю на пашне в навозе червей, чтобы, разложив их на старой телогрейке у дороги, в пятницу продать проезжим рыбакам. Рыбаки все подъезжают на джипах, и когда вдруг вместо желанной сотки дед получает под нос красное удостоверение, правда просроченное, но где ему в такое вникнуть? Тут же звучит требование, как транспарант на демонстрации, «снизить цены» и предъявить кассовый аппарат, иначе придут блюстители закона. Дед не только снижает, а вообще все бросает и бежит, мелко семеня калошами. Он-то знает, что такое блюстители закона. Дед чертыхается, крестится, а о туфлях, что внучке хотел купить к учебному году, уже и не думает. Вот это по-ленински! Деревня – это кулаки, вражеское отродье. Ленин, правда, уже не в тренде, но власть рвется служить народу, нищенствовать, голодать, но служить. От народа надо немного: не пропускать голосование, когда его объявят. Жирные места уже просватали, остается только на прикормке сидеть, угождая и подпевая секретарям новых партий. Идеология была проста – сожрите друг друга. Это все равно было по-ленински, ибо какую партию ни создадут, все равно получится КПСС. Сколько бы их ни было, этих партий, у всех будет один главный секретарь и отец. Для нашего героя он и стал настоящим отцом и примером непогрешимости. Счастлив отец, что гордится своей дочерью по той причине, что она полгорода перетрахала, и ненавидит отца своего за то, что тот был пьяницей. У такой комы нет медицинского определения и описания, а может это и не кома, а последний шанс покаяться, и тот дед в калошах не случайно ему встретился на красной дороге самосотворения комфорта проживания.

***

С юных лет он не хотел учиться в школе, учитель и участковый для него были равно недругами. Учеба ему представлялась таким же насилием, как и трепка в детской комнате милиции. Улица медленно и уверенно забирала его в профессию карманного вора. Там было мало того, что по-взрослому, так еще весело, романтично и сытно, чего точно раньше не бывало. Ремесло «шармача» было без насилия над потерпевшим и потому считалось правильным. Украл – считается, терпила не рюхнулся – значит обладаешь. Бросил школу с седьмого класса и пошел трудиться на «резине». С раннего утра партнерили с взрослым дядей по автобусам и трамваям. Ловили – сажали, но помногу не сидел, да и до карательных режимов не дошел. Статья была не тяжелая, но по местам отбывания уважаемая. Где было воровское, там карманники были в чести. В те времена уголовный мир еще не перестал быть близким рабочему классу, а этот класс еще декларировал себя гегемоном, потому там главными врагами оставались диссиденты, несогласные и т.п., в том числе инопланетяне. В те годы еще не родился Глеб Жеглов, и потому совать кошельки в карманы было не принято. Сажали только за совершенное, и потому не пойманный был не вор. С большой охотой, сохраняя свои коммунистические идеалы, сажали товароведов, экспедиторов и спекулянтов. Их сажали, а они росли и мужали, в том числе политически и идеологически. И пришло время – сами стали править и судить. Деньги теперь не учились красть, их учились делать. Главный лозунг поменялся и стал звучать как «ничего личного, только бизнес». Профессия шармача состарилась вместе с ним, ремесло стало немощным, но он романтизма и таланта рассказчика не потерял. Крест носил, но был убежден, что если украл, то считается, а если пошел в казино в Страстную пятницу, то лишь затем, чтобы, стоя за рулеточным столом, биться с дьяволом, ибо число тех цифр считывается как число Зверя. Вот такой воин света. Он всегда ненавидел красных, в черных была правда его земной жизни. Он и в новое время не стал серым, стремясь жить в черном спектре бытия, но там уже как получалось. При добром и мягком характере хотел казаться нарочито жестоким и твердым. К долгам, как своим, так и чужим, относился однозначно: должен – заплати. То, что сам из карманов утащил, не считал, что должен вернуть. В том и остается без покаяния, а значит и без божьего участия. И такие есть самосотворение и комфорт проживания.

***

В другой школе, в соседнем районе, был тоже недисциплинированный ученик. Тот бредил справедливостью: конечно, такой, какой он сам ее понимал. В ее поисках он бил пионеров с нашивками на рукавах школьных рубашек, потом активистов-комсомольцев, а потом стал налетать на дружинников с повязками, мешавших ему резвиться на ночных улицах. Его отвагу и настырность заметил гражданин вида изможденного со светлыми глазами. Он выходил на скамейку у подъезда, держа в одной руке пачку «Беломора», а в другой – мятую консервную банку под окурки. Этот гражданин был большой сиделец, такой большой, что во дворе его уже мало кто и помнил. Он и вмешался, когда наш хулиганистый подросток отбирал у соседского пацана велик, уверенный, что жизнь обязана быть справедливой, посему требовал попользоваться. Тот не отдавал, за что и получал пинки и подзатыльники. Так все начиналось. Первое, чему его научил тот дядя, – если хочешь кого-то или что-то поиметь – делай, но только дальше от своего места обитания. Второе – бей один раз, но сильно. И мальчик соорудил себе кистень из медного сантехнического крана и двинул на охоту за мопедом, потом был мотоцикл, а позже и портмоне из карманов. Кистень работал, да и глаз был верный. Дядя попросил долю, схема заработала. Тот дядя обитал в родительской квартире, те давно ушли в лучший мир. В этой хате в понятном обществе и слушал он свои лекции, да сдавал зачеты. Кистень сменил на нож с наборной ручкой лагерного, еще довоенного производства и почувствовал себя совсем взрослым. Большой фарт закончился арестом. Суд его в жизни был первый и закончился условным приговором. Жизнь стала почетнее и еще интереснее, но ненадолго. Как-то дождливым днем, на ноябрьские праздники, он привел в ту хату девушку, она осталась, а он погнал за водкой. Вернувшись, застал своего кумира-наставника со спущенными штанами и открытой опасной бритвой у горла той барышни. Он ее пытался чем-то угощать. Парень убил своего наставника, ударив в сердце тем самым ножом с наборной ручкой. Теперь приговор уже был суровый, а срок большой. Наставник был авторитетом, а потому парня в лагере встретили холодно. И там он убил еще одного, получив максимум, что могло дать правосудие того времени. Режим ему поменяли на карательный, что имел имя «полосатый». Хотел и там убить, да его самого поломали, но не опустили. Он обвыкся и стал сидеть, как все сидят. На воле все менялось с безумной скоростью, а в лагере время тикало. Срок закончился, со звонком вышел на свободу и там уселся на стакан. Злости накопилось больше, чем сам весил, и угроза вернуться за проволоку была очень даже реальной. Он продал квартиру матери, что его не дождалась со срока, нашел себе бабенку и уехал жить в деревню, подальше от искушения еще кого-нибудь убить. Со стакана не слез и там, а бабенку, чтобы пить не мешала, запугивал одним и тем же: обещал ее убить, разрезать и крови напиться. Уж в речах он всегда был убедителен. Но случилось так, что под Пасху он слег, накрывшись до бровей одеялом. Слег резко, и, похоже, собрался умирать. Врачей не подпускал, а напоследок доверительно поведал, что тех, кого убил, убил бы повторно, ибо заслужили. Напоследок он «вк̀епал» полстакана и умер. Стянули одеяло и обнаружилось, что в нем сидела пуля автоматная, а к вечеру того же дня нашли на сельском кладбище двух застреленных незнакомцев. Рядом и автомат валялся. Кто и что хотел – теперь уже не узнать, но, верно, всем нужна была справедливость. Вот так и самосотворялись, не ведая о грехах и покаянии.

***

Было еще много приключений, да и каких! Из ведьминских земель западных среди студентов медицинского института объявилась девушка, хотелось ей стать детским доктором, хвала Фамари, имени ее. Жизнь студенческая была голодная, а девушка она была неглупая. Нашла себе мужа – достойного, из тех, которые смотрят до обеда, что украсть, а после обеда – на чем вывезти. Имя ему – прапорщик. Зажили они и девочку нажили. Но прапорщик, будучи сам наружности борца-классика в тяжелом весе, был нерасторопный, да и вообще не прапорщик по своей природе, ведь то не звание, а врожденный талант. Так она и мучилась, опять же, девочка была неглупая и подружилась с поварихой, а повар в то время приближался по статусу к слесарю жигулевского автоцентра. У поварихи был муж с жигулями, которые сияли как тот букет Маргариты, и совсем не прапорщик, а расторопный, мастеровитый плотник. Фамари взалкала, ей захотелось жигули, пусть даже и с плотником. У нее в глазах темнело, она – образованная и блестящая аристократка, да с плотником. Но страсти по жигулям оказались сильнее, и она заявилась в гости, когда повариха была на смене. Под напором сисек плотник пал и очнулся в пожизненной обслуге, а через неделю потерял все, что сумел построить: жену, дочь, квартиру, и такую любимую свободу. Фамари еще и захотела секса в бане, и он повез ее в ту баню, что сам достраивал, загодя натопив и потаскав воды. Захотелось им романтического секса, среди березовых веников и колодезной воды. Все так и случилось. Они были счастливы и без трусов, когда дверь, на которой не было пока задвижек, распахнулась, и они увидели на пороге прапорщика и повариху. Фамари рассказала мужу-прапорщику и поварихе, где и во сколько им будут наставлять рога. Они приехали, и состоялся бой прапорщика и плотника на грядках цветущей клубники под хохот местных ворон. Плотник был голый и распаренный, а прапорщик при портупее. Прапорщик побеждал, но плотник проворно извернулся и убежал за ружьем. Жены собачились во всю глотку, а местные псы подвывали им. Потом плотнику достанется еще большой чемодан, и в желтых жигулях в последние дни начнет оформляться новая семья. Первое, что сделает избранница – избавится от всего, что было не ее, а первым «не ее» будет образ Божьей матери на цепочке, подаренный ему когда-то на юбилей. Она в окно тех жигулей и выкинет этот образ. Считая себя умной и современной, она была непоколебима в уверенности, что человек произошел от обезьяны, иначе зачем она тогда детский доктор? Вот такие вокруг сюрреалистические страсти.