Темная волна. Лучшее

— Я от Вадима Генриховича.

Он молча ждал.

— Серёж, ну где ты! — крикнул грудной женский голос.

Ощущая смутное беспокойство, даже неприязнь, я сунул руку в сумку и достал Есенинский сборник.

Сморщенные глазные яблоки золотоволосого безжизненно желтели под тяжёлыми веками, но пальцы проворно схватили книгу. Нестриженые ногти царапнули каптал. На миг мне показалось, что книга в лапах грубияна совсем не та, что вручал мне Эрлих, не та, что я вёз из Ленинграда. Опухшая, мокрая, со страницами, вылезшими, будто язык изо рта висельника.

Дверь захлопнулась — ни спасибо, ни до свидания. И я засеменил прочь, и выдохнул облегчённо лишь в вагоне метро. Думал Хлебникова почитать, отвлечься, но там всё про оборотней было, там поэма читалась слева направо про святого старца, а справа налево про волка, которым он на самом деле являлся. Жуть.

На следующий день прогуливаясь по Арбату, я встретил демиурга. Его знал всякий библиофил как человека чуть вредного, но полезного, у которого всегда есть чем поживиться. Демиург энное десятилетие кряду притворялся невзрачным московским старичком из тех, что по часу выбирают арбузы, мнут их и так и эдак, торгуются и ничего не покупают. Но на самом деле он был другом Маяковского, адом, последним футуристом и вообще последним поэтом Серебряного века, автором самой странной и волшебной строки русской литературы.

Я обрадовался встрече и стал незамедлительно хвастаться:

— Оцените, Алексей Елисеевич, что я отрыл.

Демиург высморкался в платок, поплевал на пальцы и деловито взялся за книгу.

— Хлебников, — прочитал он едва ли не по слогам, будто это не они с Хлебниковым стояли у истоков прекрасного русского безумия под названием «будетлянство». Полистал томик, вчитался. Лицо его из мелких хитрых неуловимых деталей побледнело.

Слистнул к финалу.

И посмотрел на меня так, будто я умер, сгнил и пришёл на Арбат по старой памяти, и черви в моей голове, книжные черви, червивый мозг.

— Уберите это! — сказал демиург, брезгливо тыча в меня книгой своего товарища, — И сожгите! Как Велимир сжег.

И вновь, уже в который раз за последние три дня, рот мой распахнулся удивлённым «о» в пустоту — последний футурист ушёл и оболочку московского старичка не забыл.

А книгу я обменял на редкого Уитмена и облегчённо вздохнул. Потому что мне стали сниться мертвецы и мерещиться бородатые мужики с глазами убийц.

— Вы похудели, — сказал Эрлих, впуская меня в хрустящую и потрескивающую прихожую.

Две недели не прошло, а я снова у него в гостях, причём по его же звонку.

Вы, говорит, в Ленинград не собираетесь? Хочу вам Достоевского показать.

А я Достоевского люблю. И не только как букинист, но и как алчный читатель и несостоявшийся литератор.