— Ладно-ладно, не поверил! Сделал вид, что поверил. Все равно спасибо!
Смущенные обилием искренних слов, мы смолкли и снова приложились к бутылочным горлышкам.
— Нет, но… — с запинкой вымолвил я. — Началось-то с чего?.. С виноградника! Ты ж от виноградника сил набрался…
— Это я от тебя сил набрался, — буркнул он. — А ни от какого не от виноградника…
— Но сам же говорил, что лес…
Леха крякнул и озабоченно принялся отряхивать рыбьи чешуйки с шинели (на летнюю форму мы еще не перешли).
— Знаешь… — сказал он. — Вот что я однажды понял: наш дивизион — это тоже лес…
— Это как?
— Н-ну… тоже лес… Чаща… Только вместо деревьев — люди. Разные. Кривые, прямые, корявые, развесистые… Вот от них я теперь и… — Осекся, уставился на что-то за моим плечом.
Я обернулся. Лес честной! «Дед»! Спиной к нам, лицом к прилавку. Видать, на тот же предмет, только покрепче.
Не может быть, чтобы вошел, да не заметил. Или не узнал, скажем.
Что ж, поймался — не суетись. Тем более пиво — выпито. Подчеркнуто неторопливо мы с Лехой встали и покинули забегаловку.
Хоть бы обернулся! Прóпасть такта в этом человеке.
Подкатил последний армейский март. Весна за ноздри дергает. «Дембелем пахнет!» — ликующе орут «деды», входя в казарму.
Ночами не спится — ни Лехе, ни мне. Как-то раз поднялись, оделись, вышли мимо встрепенувшегося дневального в серую от луны азиатскую ночь. До курилки плестись было неохота, присели на дюралевый приступочек ангара.
— Ну а что? — невесело подтрунивал я. — Станешь прапором, наворуешь десять тысяч…
— Нам нельзя воровать, — недовольно возразил он.
— Кому это — вам?
— Лешим.
— Как это нельзя? — возмутился я. — Только и знаете что воруете, прячете… перепрятываете…