Поколение

Димку повергала в уныние эта неспособность людей точно выразить мысль словами. «Отсюда все их беды, — думал он. — Вот и сейчас они спорят потому, что не могут пробиться друг к другу через частокол слов. Они их разъединяют. Слова убивают мысль. Людям надо меньше говорить».

Димка встал из-за стола и с бутылкой пива прошел в конец комнаты, где стояло низкое кресло. Присел. Его уже не тянуло в парную, и, когда вся компания шумно подалась туда и Пахомов крикнул ему: «Пошли!» — он вяло ответил:

— Посижу.

И сидел несколько минут один, радуясь тому, что его оставили в покое.

А может быть, он зря согласился на эту встречу с отцом? Отец будет ждать от него чего-то, а что он сможет сказать ему? Ведь все было уже сказано раньше. Отец надеялся на эту встречу, готовился к поездке, и все напрасно… Жалко только всех хлопот Степана Петровича. В своих очерках Пахомов писал: «Север выправляет человека». А тут неувязка получается. Да ничего Север не выправляет! Человек, как ему и положено, остается самим собою. А Север только заставляет его посмотреть по-другому на уже знакомые вещи и жизненные ценности. И если повезет — увидеть новую глубину или полную никчемность того, чему ты раньше поклонялся. Вот и все.

Димка с удивлением обнаружил, что он может с неприязнью думать о статьях Степана Петровича. Это было для него новым. Он, как и все в его семье, всегда с интересом читал выступления, в печати Пахомова.

«Нет, я несправедлив к Пахомову», — убеждал себя Димка. Он подумал о книгах Степана Петровича (они появлялись в их доме всегда раньше, чем в магазинах), вспомнил его последние статьи и очерки о Севере. Их читали все здесь, о них спорили. Они задевали за живое и его, Димку, потому что Пахомов писал в них не только о «громадном развороте работ и наступления на Север», но и бил тревогу, призывал защитить Север и, главное, сохранить бездумно разрушаемый покров тундры.

А сейчас защитник тундры вместе с Максименко с таким шумом плескался в бассейне, что содрогались стены. Димка поднялся, поставил стакан на стол и побрел в парную…»

8

Пахомов четвертый день в каком-то угаре работал над романом. На этот раз он изменил своему проверенному годами правилу — утром вычитывать и исправлять написанное вчера. Он писал, ни на что не отвлекаясь, потеряв ощущение дня и ночи. Только утром и поздно вечером совершал пробежку по парку и вновь садился за роман.

Были часы, когда его состояние напоминало горячку, и он чувствовал, что у него поднимается температура. Перед Пахомовым вставали эпизоды жизни на Севере, они теснились, рвались из него, и он с трудом удерживал себя, чтобы не писать их. Он уже давно знал, что искусство — это отбор. Казалось бы, чего проще? Отбирай самое яркое и значительное. Но в этом и была непреодолимая трудность. Необходимо отобрать в жизни, в природе не самое красочное, а то, что западает в душу читателя. Лесники знают лес лучше, чем Шишков, Пришвин, Леонов, однако писатели, а не лесники показали людям такие сокровенные картины леса, что они запомнились им на всю жизнь.

И еще одного боялся Пахомов в своем писательстве — многословья. Слова убивают мысль, особенно если их много. Трезвую, хорошо обдуманную фразу, сбитую из крепких, точных слов, он всегда предпочитал песенной легкости, с какой писались целые страницы. Но сейчас все было по-другому.

Пахомов писал и писал, не мог остановить в себе потока фраз, рвущихся на бумагу, он только переворачивал и переворачивал исписанные страницы.

Вымотавшись за день, он легко и быстро засыпал после прогулок по пустынным улицам Москвы и спал крепко, почти без сновидений до утра. Но так было первые три дня. Теперь же, когда роман глубоко вошел в него, когда жизнь героев и их споры проникли в его подкорку, Пахомов лишился сна. Он удлинил ночные прогулки. Уставшее и будто свинцом налитое тело требовало покоя и отдыха. Он валился на койку. Но сознание не выключалось даже в тяжком, никак не напоминающем сон забытьи. Оно, как раскрутившийся маховик, продолжало из своих глубин выдавать картины и фразы. На грани сна и яви иногда вспыхивали ослепительно яркие всполохи, и они высвечивали такие потрясающие сцены романной жизни, в Пахомове пела такая музыка крепких фраз, что, казалось, запиши он все это на бумагу, и люди узнают такое, чего они никогда не знали и не слышали. В зыбком непрочном сне он заставлял себя запомнить эти сцены и фразы, а когда просыпался, то найденные ночью самородки золота при дневном свете оказывались кусками меди.

Муки недающегося, ускользающего слова терзали Степана Пахомова. Однако он понимал, что работа над романом сдвинулась и шла в непривычном для него сумасшедшем темпе. Ему не нужно было усаживать себя за стол и вымучивать слова и строки; письмо, как прорвавший запруду поток, текло, ломая тщательно продуманный план романа.

Пахомов уже написал встречу отца и сына Буровых, их нелегкий ночной разговор в гостинице. Не было ссоры, но не было и примирения. Говорили два родных человека, которые совершенно по-разному понимали одни и те же вещи.

«Слякоть в человеке надо вымораживать здесь, на Севере», — сказал Димка, когда отец стал рассказывать о том, что у него решается вопрос о переводе на работу в Москву, а мать не согласна на переезд.

Буров-старший вначале не понял жестокости слов сына. Думал, что Димка говорит о себе, а когда понял, тяжело обиделся и весь остаток ночи думал над тем, может ли сын так безжалостно судить отца. «Слякоть» — это его любовь к Кире.

Жестокие, безжалостные дети… Как же так можно? Назвать его последний порыв, последнюю, а может, и единственную в жизни любовь слякотью? Обида смертная. Но можно ли сильно винить Димку? Ведь он, не задумываясь, отдал бы за отца жизнь, так же, как это сделал бы и он, Буров, ради сына. Видно, есть такое, что выше их сил. Наверное, это само время разводит в разные стороны поколения…»

Степан оборвал бег пера и задумался. Он писал о Михаиле Ивановиче Бурове, но Димка больше и больше завладевал его вниманием. Буров-старший представал в романе каким-то сторонним человеком, и, наоборот, сильно разрастался образ Димки. Но как бы ни складывался роман, Димка в нем — проходная фигура, второстепенный персонаж. Димка — из другого поколения, еще не устоявшегося, взбалмошного, без положительной программы… У них пока все объясняется и все оправдывается молодостью. Пахомов же писал о своем поколении, пришедшем после военного, которому на смену идет новое, еще не имеющее четких контуров (так он думал), но которое его волнует больше, чем военное.