«Дневник сумасшедшего» и другие рассказы

Раскаяние

Если только мне будет под силу, я напишу о своей скорби и раскаянии ради Цзы Цзюнь и ради себя… в бедной комнате дома землячества[46], заброшенной и забытой, тихо и пусто. Время идет быстро. Прошел год, как я полюбил Цзы Цзюнь и вынудил ее выбрать эту тишину и пустоту. Так несчастливо все сложилось. Все что у меня осталось – та же древняя бедная комната, разбитое окно, полу засохшая желтая акация и глициния за окном, квадратный стол перед окном, да старые стены и дощатая кровать у стены. Глубокой ночью я лежу на кровати, и мне порой кажется, что у меня ничего и не было с Цзы Цзюнь. Прошедший год полностью исчез и как будто бы его никогда и не было. Будто я никуда и не переезжал из этой бедной комнаты и не лелеял надежды о маленькой семье в переулке Цзичжао[47]. Всего только год назад не было этой тишины и пустоты и часто меня охватывало чувство ожидания – ожидание прихода Цзы Цзюнь. Бывало, только услышу стук каблуков по кирпичной дорожке, – как звуки эти сразу заставляли меня встрепенуться… Неожиданно появлялось бледное личико с ямочками, белые, худенькие руки, бумажная в мелких складках блузка и коричневая юбка. Она опять принесла молодые листья полу засохшей желтой акации, что растет за окном. Цзы Цзюнь заставляет меня любоваться ими и кладет листья в пучок бледно-сиреневых гроздей глицинии, ветви которой похожи на ржавое железо. Теперь остались только прежняя тишина и пустота. Цзы Цзюнь больше никогда не придет. Никогда…

Когда нет Цзы Цзюнь в моей бедной комнате, я ничего не замечаю, я беру наугад книгу по искусству, по литературе, все равно какая попадется под руку. Читаю, читаю и вдруг замечаю, что перелистал уже больше десяти страниц, но не помню о чем в них было написано. Настороженный слух улавливает за воротами, среди снующих шагов прохожих, звуки шагов Цзы Цзюнь медленно приближаются… но – постепенно исчезают, теряясь в других звуках. Я глубоко ненавижу сына дворника. Он ходит в туфлях на матерчатой подошве. Звуки его шагов совершенно не похожи на шаги Цзы Цзюнь. Я глубоко ненавижу ту маленькую, намалеванную дрянь с соседнего двора, она постоянно в новых туфлях и звуки ее шагов слишком походят на шаги Цзы Цзюнь. Неужели она попала под арбу, неужели ее сбил трамвай?.. Мне хочется схватить шляпу и бежать к ней. Но вот, звуки шагов приближаются. Они становятся слышнее с каждым мигом. Я иду к ней навстречу. Она уже прошла под свесившимися гроздьями глицинии, на ее лице ямочки от улыбки. На этот раз, наверное, в доме дяди не волновалась. Мое сердце успокаивается. Мы безмолвно смотрим друг на друга и вскоре бедная комната понемногу наполняется моим голосом. Я говорю о деспотизме семьи. Я говорю об уничтожении старых обычаев. Я говорю о равноправии мужчины и женщины, об Ибсене, Тагоре, Шелли. Она улыбается мне в ответ и кивает головой. Ее глаза полны блеском молодого порыва и удивления. На стене висит копия портрета поэта Шелли, вырезанная из журнала. Это самый удачный портрет поэта. Когда я указываю на него, она взглянув на портрет, сразу опускает в смущении голову. У Цзы Цзюнь еще старые взгляды, которые она не успела отбросить. Потом я хотел заменить этот портрет посмертным портретом Шелли, утонувшего в море, или портретом писателя Ибсена, но так и не собрался. Так и не заменил. Теперь я даже не знаю, где этот портрет… – Я принадлежу только себе, никто не смеет управлять моей волей, – говорила она. Мы дружили уже полгода, когда опять заговорили о ее дяде и о жизни в доме отца. Она тихонько задумалась, а потом ясно, решительно и спокойно все мне рассказала. К этому времени я высказал ей свои убеждения, свои взгляды и рассказал о своих недостатках. Я мало что скрыл о себе. И она во все вникла. Ее несколько фраз очень тронули меня и много дней после этого звучали в моих ушах. Меня охватила непередаваемая, бурная радость. Теперь я знал, что китаянки не такие безнадежные, как о них говорят пессимисты и что скоро наступит яркий рассвет. Когда я провожал ее за ворота, мы как всегда шли шагах в десяти друг от друга. Как всегда, там торчала физиономия стаpoгo хрена, с усами как у сома, прильнувшего к грязному окну так, что даже кончик его носа сплющился о стекло в лепешку. На переднем дворе, как всегда, за блестящим стеклом выглядывало лицо той маленькой дряни, накладывающей толстый слой крема. Она негодующе смотрела на нас и гордо отходила от окна. Она не видела, как потом, я тоже гордо возвращался домой. Я принадлежу только себе – никто не смеет управлять моей волей, – так решительно говорила Цзы Цзюнь. У нее все было гораздо яснее и крепче, чем у меня. Ее не раздражали и она не обращала никакого внимания на банки крема и кончик сплющенного носа у стекла. Сейчас точно не помню, как тогда я доказывал ей свою горячую и искреннею любовь. Теперь все спуталось. Раньше, когда начинал вспоминать по ночам, всплывали какие то отрывочные образы, но месяца через два и они превратились в неуловимые дремотные тени… Помню только дней десять до того… Я очень тщательно приготовил свое любовное объяснение. Тщательно и последовательно я подбирал для него слова… Но случилось так, что все это оказалось ненужным. В порыве, я невольно поступал так, как это я видел в кино. Позднее, когда я вспоминал, мне становилось стыдно. В моей памяти остались навсегда эти немногие воспоминания. До сих пор перед моими глазами единственная лампа в мрачной комнате, свет лампы падает на меня, я сдерживаю слезы, держу ее руку… Для меня тогда были неясны не только мои слова и действия, но и слова Цзы Цзюнь. Я знал только одно: она была моя. Помню ее лицо побледнело, а потом вспыхнуло. Никогда я не видел ее лицо таким сияющим. Глаза, похожие на глаза ребенка, излучали радость и страдание, в них мелькал испуг. Она избегала моих взглядов и казалось, готова была вылететь в разбитое окно. Но я не помню что она мне сказала, а может быть она ничего не сказала мне…

Цзы Цзюнь все помнила. Она помнила все мои слова. Она могла повторить их полностью наизусть. Мои же поступки были у нее перед глазами, как в кинокартине, которой я не видел. Они были запечатлены в ее памяти как живые, во всех подробностях. Естественно, что как раз это обстоятельство и заставляло меня избегать думать об этом мимолетном порыве, промелькнувшем как в кино. В тишине ночи она постоянно расспрашивала меня. Снова и снова она заставляла повторять слова, которые я говорил ей тогда. Она непременно поправляла и дополняла их, как прилежная ученица.

Понемногу это стало повторяться реже. Я хотел только видеть ее глаза, устремленные в пустоту с выражением одухотворенной задумчивости и нежности. Ямочки на ее лице становились глубже… Но я знал, что она, про себя, как старый урок, повторяет мои слова. Я боялся, что она заметила то смешное для меня положение, когда мои поступки были похожи на поступки героя из кинокартины. Но я знал, что она, именно, хочет видеть это и что ей это – необходимо. B этом она не чувствовала ничего смешного. Я сам внушил себе, что это смешно. Для нее ничто не было смешным. Это я знал твердо, потому что она любила меня так горячо, так искренне… Конец весны прошлого года был самым счастливым временем в моей жизни. Я постепенно успокоился, но появились другие хлопоты. Тогда мы начали появляться вместе на улицах. Мы были несколько раз в парке, но больше всего были заняты поисками квартиры. На улицах я часто сталкивался с подозрительными, насмешливыми, двусмысленными и презрительными взглядами прохожих. Я не смущался, но невольно меня охватывало какое-то неприятное чувство от этих взглядов. Они затрагивали мою гордость и во мне поднимался протест. Напротив, Цзы Цзюнь не обращала внимания и ко всему относилась безразлично. Спокойно и неторопливо она шла дальше, как будто бы кругом никого и не было. Поиски квартиры оказалось делом очень не легким. Мы долго не могли найти квартиру, больше потому, что под разными предлогами нам отказывали и очень редко потому что квартира нам не подходила. В начале наши требования были большие, даже очень большие. В начале нам казалось, что большинство квартир, которые мы смотрели, не были спокойными для жилья. Потом мы не стали обращать внимание на спокойствие и решили снять любую квартиру, лишь бы нас в ней терпели. Мы осмотрели больше двадцати мест и наконец в переулке Цзичжао нашли то, что можно было считать временным жилищем. Это были две южных комнаты в маленьком домике. Хозяин мелкий чиновник, видимо, понимал людей. Сам он жил тоже в двух комнатах: в большой и маленькой боковой. У него была жена и ребенок-девочка около года. Они держали недорогую деревенскую прислугу, которая смотрела за ребенком. Здесь было спокойно и тихо. Обстановка у нас была очень простая, но все же на нее я растратил большую часть своих сбережений. Цзы Цзюнь продала свое единственное кольцо и серьги. Я удерживал ее, но она твердо решила продать их. Я больше не вмешивался, потому что знал, что если она не внесет своей доли, то будет чувствовать себя неловко. Она давно уже поссорилась со своим дядей. Он так на нее рассердился, что отказался считать ее своей племянницей. Я понемногу прекратил знакомства с несколькими своими друзьями, которые считали, что они дают мне сердечные советы, вызывавшие у меня боязнь за будущее. Потом я прекратил знакомство и с теми, кто открыто завидовал нам. Стало очень тихо… Каждый вечер, как только кончались занятия в канцелярии, не тратя денег на рикш, я поспешно возвращался домой пешком. Домой хотелось попасть скорее, а время шло медленно, но в конец концов наступала наша встреча. Сначала мы безмолвно смотрели друг на друга, а потом незаметно завязывалась задушевная беседа. Мы снова замолкали, опустив головы, погружались в глубокое раздумье, но как-то ни о чем особенно и не думали… Понемногу я глубоко изучил Цзы Цзюнь. Прошло только три недели и я еще больше понял ее. Мы до конца понимали друг друга… Цзы Цзюнь повеселела. Странным было только то, что она совсем не любила цветов. Два горшка цветов, которые я купил на базаре были заброшены, четыре дня не поливались и завяли в углу. Зато она очень любила животных. Не прошло и месяца, как наше хозяйство неожиданно увеличилось. Четыре цыпленка бегали в маленьком дворике вместе с десятком хозяйских цыплят. Женщины узнавали их по виду, каждая знала – кому который принадлежит. У нас был еще маленький, белый, с пестринкой пудель, купленный на базаре. Помню, у пуделя была кличка, но Цзы Цзюнь дала ему новую. Она звала его – «А-суй». Я тоже стал звать его «А-суй», хотя эта новая кличка мне не нравилась.

– Настоящая любовь со временем должна становиться еще более новой, расти, крепнуть. – говорил я Цзы Цзюнь. В ответ она понимающе кивала головой. Ах какая это была спокойная и счастливая жизнь!..

Покой и счастье нужно беречь, тогда вечно будет покой и счастье. Когда я жил в доме землячества у нас происходили споры, столкновения из-за непонимания друг друга. С тех пор, как мы поселились в переулке Цзичжао, этого не было. Мы сидели около лампы, друг против друга, говорили о прошлом, вспоминали ссоры и радость примирения. Цзы Цзюнь пополнела. Ее лицо порозовело. Жаль только, что она была очень занята. Хлопоты по хозяйству занимали у нее все время. Не оставалось времени даже поговорить, не то что читать или гулять вместе. Мы часто соглашались, что необходимо взять прислугу, но это было нам не под силу и стало одним из моих постоянных огорчений. К вечеру, вернувшись домой я часто замечал, что Цзы Цзюнь скрывает от меня свое мрачное настроение. Меня еще больше печалило, что она через силу старалась улыбаться. Когда я начинал допытываться, то оказывалось, что все это из-за спора с женой чиновника по поводу цыплят. Так почему раньше не сказать мне об этом? У человека должен быть семейный покой. Нельзя дольше жить там, где происходят ссоры. К этому времени мой каждодневный путь определился: шесть дней в неделю – из дома в канцелярию и из канцелярии домой. Я сидел в канцелярии за столом и все переписывал и переписывал. Моей обязанностью было переписывать документы и корреспонденцию. Дома я был вместе с Цзы Цзюнь. Я помогал ей топить печь, стряпать, делать пампушки. Незаметно я научился стряпать. Наша домашняя пища была теперь много лучше, чем раньше. Хотя стряпня и не была призванием Цзы Цзюнь, но она вкладывала в нее все свои силы. Ее усердие в работе днем и ночью, заставляло и меня работать вместе с ней, как говорится, делить и горечь и сладость. И без того у нее целый день не сходил пот с лица, короткие волосы прилипали ко лбу, а руки погрубели. Нужно было еще кормить А-Суй, цыплят… Все это доставляло ей много работы. Еще раньше я как-то сказал ей, что я не буду есть дома, не стоит ради этого так много работать. Она только взглянула на меня и ничего не сказала, выражение лица стало совершенно несчастным. Лучше бы я и рта не раскрывал. После этого она все равно продолжала усердно работать.

Удар, которого я ожидал, был наконец нанесен. За день до праздника годовщины революции я сидел без всяких мыслей дома, Цзы Цзюнь мыла посуду. Кто-то постучался и я пошел открыть дверь. На пороге стоял посыльный из канцелярии. Он передал мне отпечатанную записку… Я уже догадывался в чем дело. У лампы я прочитал…

«По приказанию начальника канцелярии, Ши Цзюань-шен отстраняется от службы!». Отдел корреспонденции. 9 октября.

Раньше, когда я еще жил в землячестве, я подозревал, что когда нибудь это наступит. Как раз – та с кремом то и была партнершей по азартным играм, сына начальника нашей канцелярии. Определенно это она насплетничала и донесла на меня. Только теперь с опозданием, донос принес свои результаты. Правда, лично для меня это не было ударом. Я давно решил – пусть кто-нибудь другой переписывает, а я займусь преподаванием, или, хотя это и тяжелый труд, могу что-нибудь переводить. Главный издатель «Друга свободы» был мой старый знакомый. Мы встречались с ним несколько раз и еще два месяца назад переписывались. Все же сердце мое упало, когда я узнал об увольнении. Даже всегда спокойная Цзы Цзюнь и та переменилась в лице. За последнее время она стала как бы слабее.

– Ну, что же тут такого! Пфу! Начнем новое… сказала она, но не договорила. Не знаю почему, но для меня этот возглас прозвучал надрывно. И даже свет лампы показался мрачным.

Люди, забавные существа, самое ничтожное происшествие может бросить на них глубокую тень. Сначала мы безмолвно смотрели друг на друга и только через некоторое время постепенно начали советоваться. Мы решили усиленно экономить скопленные деньги и дать публикацию в газете в отдел мелких объявлений – искать уроков или переписки. Кроме того, написать письмо главному издателю «Друга свободы», объяснить ему наши затруднения и просить его опубликовать мои переводы, чтобы помочь нам в тяжелое время. Сказано – сделано! Пойдем по новому пути!.. Я сразу же сел к письменному столу, оттолкнул в сторону бутылку с маслом и блюдце с уксусом. Цзы Цзюнь придвинула тусклую лампу. Сначала я составил объявление. Потом выбрал книги для перевода. Со времени переезда на квартиру я не трогал их и на каждой было много пыли. После всего принялся писать письмо. Все время я колебался и не знал, как написать лучше. Когда в нерешительности переставал писать, глядел на нее. При свете лампы она казалась мне очень жалкой. Я не мог предположить, что такое незначительное обстоятельство может вызвать резкую перемену у решительной и спокойной Цзы Цзюнь. За последнее время она стала очень слабой. Началось это, конечно, не с сегодняшнего вечера. Я был в большом смятении. Перед моими глазами внезапно возникла картина спокойной жизни, промелькнула тишина моей бедной комнаты. Я только задумался и устремив неподвижный взор, снова увидел тусклый свет лампы на столе. Письмо я писал очень долго. Оно получилось довольно длинным и в нем был выражен упадок моего настроения. Мы решили, что завтра отправим письмо и дадим объявление в газете. Как будто бы одновременно мы разогнули спины и невольно почувствовали энергию и стойкость. Так из ранних, молодых порослей поднимается надежда будущего.

Удар со стороны возбудил во мне новую энергию. Моя жизнь в канцелярии была похожа на птицу в руках бродячего торговца. Хотя и есть немного проса, чтобы поддерживать жалкую жизнь, но никак нельзя растолстеть. Проходит время и опускаются омертвевшие крылья. Даже, если птицу выпустить из клетки – ей уже не расправить крыльев и не улететь. Сейчас можно считать, что я вырвался из клетки. У меня появилось желание парить в новом, просторном небе… Благо, что я еще не забыл как взмахнуть крыльями. Объявление в газете на один раз, конечно, не могло принести результатов. Переводы оказались делом нелегким: как будто понятно, а начнешь работать – возникает множество трудностей. Работа шла очень медленно, но я решил упорно продолжать. Не прошло и полмесяца, как на обрезе почти нового словаря, появилась большая, черная полоса – следы моих пальцев. Одно это свидетельствовало о серьезности моих занятий над переводами. Главный издатель «Друга свободы» говорил, что его журнал не интересуется плохими произведениями. Жаль, что у меня не было комнаты, где было бы тихо. Цзы Цзюнь чувствовала себя свободно, не стеснялась как раньше. По комнате всегда были разбросаны чашки, тарелки, и всегда было дымно. Но все это возбуждало досаду только против самого себя – почему раньше я не устроил себе комнату для занятий? А тут вдобавок еще А-суй и цыплята. Цыплята выросли и стали еще более легким поводом для ссор между Цзы Цзюнь и хозяйкой дома. Прибавились ежедневные неудержимые как поток заботы о пропитании. Все усилия Цзы Цзюнь сосредоточились на пище. Мы проедали наши сбережения, ели и считали. Кроме этого, приходилось кормить А-Суй и цыплят. Цзы Цзюнь как будто бы забыла все, что она знала раньше. Не обращая внимания на мои занятия, она часто прерывала мою работу и звала есть. За столом я вспыхивал от злобы. Она как бы не замечая, продолжала безучастно громко жевать. Прошло больше пяти недель, когда Цзы Цзюнь поняла, что мои переводы не могут обеспечить нам пропитания. Она была очень подавлена, но ничего мне не говорила. Моя работа над переводами стала, наконец, подвигаться сравнительно быстро. За короткое время я перевел пятьдесят тысяч иероглифов. Нужно было немного дополнить и можно было составить две хороших работы для «Друга свободы». Вопрос о пропитании по-прежнему угнетал меня. Приправа к вареному рису неизбежно была холодной, и ее не хватало. Иногда не хватало и риса. Целыми днями я сидел дома и работал, у меня совершенно пропал аппетит. Прежде всего кормили пуделя, иногда даже бараниной, которой мы сами за последнее время почти не ели. Цзы Цзюнь постоянно жаловалась на то, что А-суй стал такой жалкий и худой. Одно это давало нашей квартирной хозяйке повод смеяться над нами. Она не могла перенести такой глупости. Цыплята объедали нас… Об этом я уже давно знал. Ко всему прибавились мои мучения над переводом рассуждений Гегеля о «Положении человека во вселенной». Мое положение оказалось здесь, возле пуделя и цыплят… После многих споров и долгих уговоров, цыплята, наконец, превратились в обильную пищу для нашего стола. Больше десяти дней у нас было свежее мясо. Правда, цыплята были очень худые, потому что ежедневно получали только по несколько зерен гаоляна. С тех пор в доме стало тише. Цзы Цзюнь была очень подавлена. Она тяжело переживала одиночество и неохотно разговаривала.

– Как легко человек может измениться – часто думал я про себя. Мы не могли содержать даже пуделя А-суй. Надежды на письма откуда нибудь в ответ на наше объявление совершенно пропали. У Цзы Цзюнь давно уже не было ничего съестного, чтобы заставить пуделя «служить» или даже просто подняться на ноги. А зима подошла так быстро… Установить печку и достать топливо для печки оказалось нам не под силу. То, что раньше было так легко разрешимо, сейчас стало тяжелым бременем. Если перевести на деньги, то за А-суй можно было бы получить на базаре несколько «вэнь»[48], но мы не хотели и не могли этого сделать. В конце концов, я завернул ему голову тряпкой, отнес его на пустырь в западной стороне города и бросил. Пудель пытался выбраться из тряпки, тогда я столкнул его в неглубокую канаву. Сразу же, как только вернулся домой, я почувствовал, что в доме стало еще тише. Не скрытая жалость на лице Цзы Цзюнь напугала меня. Такого выражения ее лица я никогда не видел. И все из-за А-суй! Из-за чего же больше? Я еще не сказал ей, что бросил его в канаву. К ночи ее лицо покрылось мелкой сыпью.

– Странно, Цзы Цзюнь, что с тобой сегодня?

– А что? – откликнулась она и даже не посмотрела на меня..

– Что с твоим лицом?

– Ничего… Ничего особенного.

Из ее слов и поступков я понял, что она считает меня бессердечным. Раньше из-за своей гордости я не общался с людьми, а потом, когда стал жить Цзы Цзюнь, я совсем отошел от своих старых знакомых. Нужно только найти в себе силы подняться. Новые пути широки. Сейчас меня гнетет тяжесть жизни. И все из-за нее. Ну, если даже и выбросил А-суй, так что же тут такого, особенного?.. Видимо, просто взгляды Цзы Цзюнь стали мельчать. Для меня это было неожиданностью… Как-то раз я воспользовался случаем и намекнул ей обо всем этом. В ответ она только понимающе кивнула головой, но, судя по ее поступкам, она ничего не поняла или просто не верила. Холодная погода и холод в наших отношениях преследовали меня повсюду и я не мог спокойно оставаться дома. Но куда идти? На улицу? В парк? Там нет холода в отношениях, но ледяной ветер, казалось, разрывает кожу, и проникает под нее. Наконец, я нашел себе убежище в бесплатной «Общедоступной библиотеке». В большой читальне стояли две железных печки, и иногда в них было даже видно пламя каменного угля. При одном взгляде на огонь, у меня на душе становилось теплее.

Читать в библиотеке было нечего. Все книги древние, ветхие, и ни одной новой книги. Я ходил в библиотеку не для того, что бы читать книги. Кроме меня там бывало еще около десяти человек. Все в тонких халатах – в таких же, как и у меня. Каждый из нас читал принесенную с собой книгу и грелся. Для меня это было самым подходящим местом. На улицах можно легко встретить знакомых и нарваться на бесцеремонный взгляд. Здесь же никаких непредвиденных случайностей не было. В библиотеке не было книг, но там была тишина, в которой легко думалось. Одиноко, целыми часами сидел я и вспоминал свое прошлое. Прошло больше полгода… только ради любви… слепой любви… я полностью пренебрег советами посторонних… Ведь самое главное все же жизнь. Человек должен жить. Любовь это только красивое дополнение к жизни. Любовь делает жизнь полной, но жизнь – это борьба. У людей не борющихся нет пути в жизни. Я еще не забыл взмахов моих крыльев, хотя теперь они стали много слабее… Комната и читатели в ней понемногу исчезали. Я видел рыбаков среди стремительных волн, солдат на полях сражений, богачей в автомобилях, спекулянтов на иностранных биржах, героев в таинственных лесах, профессоров на кафедрах, любителей ночных развлечений, воров темной ночью… Все ее мужество было потеряно. Цзы-Цзюнь?… Ее не было. Она только неутешно горюет по пуделю А-суй, да бессильно изводится за стряпней. Еще удивительно, что она так мало похудела… Холодно. Несколько кусков каменного угля, едва тлевшего в печке, догорели. Наступало время закрытия бесплатной библиотеки. Нужно было возвращаться в переулок Цзичжао и переносить холод отношений. За последние дни иногда бывали и теплые отношения, но это только возбуждало и усиливало мои страдания. Помню одну ночь – в глазах Цзы Цзюнь внезапно снова появилась давно невиданная детская нежность, Улыбаясь, она говорила со мной о моей жизни в доме землячества. По временам на ее лице появлялось выражение испуга. Я твердо знал, что в эту ночь я нарушил ее холодную замкнутость и возбудил в ней мрачные подозрения. Нужно было через силу разговаривать, улыбаться и хоть этим немного ее утешать. Это была надуманная веселость и даже слова сразу же превращались в пустоту. В пустоте рождалось эхо, возвращавшееся назад, как несносная злая насмешка. Цзы Цзюнь, видимо, чувствовала тоже самое. В таких случаях у нее исчезала ее обычная онемелая подавленность. Хотя она и пыталась скрывать, но в ее выражении теперь часто появлялась мрачная подозрительность. Ко мне же она стала относиться мягче…