Полицейский всё же попытался открыть файлы на компьютере. Поняв, что быстро у него ничего не получится, удовлетворился копированием, протянул диски и флэшки Ветрову и сказал как-то грустно:
– Возможно, ничего не откроем, раз закрыто паролем, но поработаем.
– Распишитесь, господин Ветров. Копию письма покойного забираем, оригинал отдаем вам. За этот акт передачи ваша дополнительная подпись. Надеюсь, что всё в порядке – вы удовлетворены процедурой?
– Да, – сухо отозвался Ветров, поглядев на часы, охваченный усталостью и безразличием к процедуре подписания протоколов. Только взглянув на текст письма к нему, он сразу же понял, что это была не рука Викторова, господина Виктора. – Я бы на вашем месте сделал бы экспертизу почерка этого последнего послания и других писем и документов доктора Виктора. Возможно, он торопился или писал под воздействием снотворного, но у меня есть сомнения в почерке и руке подписанта. Он даже подписался необычно для себя. К тому же он дату под подписью ставил обычно, а не над ней. Вот и всё, что я хотел вам сказать, господа, в помощь следствию.
– Мы удовлетворены, что вы пошли навстречу следствию. – Сказал чиновник, выключил свой миниатюрный диктофон и протянул Ветрову сухую сильную руку. – Не смеем вас больше задерживать. Всего доброго.
К несказанному удивлению Ветрова в аэропорту его разыскал угрюмый шофер Ганс. Он протянул ему электронные диски флэшки в прозрачной упаковке и запечатанное письмо с хорошо знакомым Ветрову потрепанным машинописным листом бумаги, сложенным вчетверо, и сказал с каким-то еле сдерживаемым надрывом:
– Господин Виктор просил передать это вам, доктор Ветров лично, перед самым отлетом. – Он дернул щекой и тяжело, горько вздохнул. – Это дубль посылки. Я, видимо, не разумный человек, раз согласился выполнить его просьбу, дав слово хозяину, что никому не скажу об этом выполнении. Но, раз слово дано, раз услуга щедро оплачена, я всё сделал так, как он просил.
– Вы знаете, Ганс, что он, доктор умер?
– Да, – Ганс поморщился, как от невыносимой зубной боли. – Вот это меня и смущает. Медики говорят, что он умер от сильной передозировки снотворного или какого-то транквилизатора, чуть ли не наркотика. Ничего, по моим наблюдениям, он вообще не принимал. Вел здоровый образ жизни, засыпал и посыпался без проблем. Никогда никуда не опаздывал, по нему можно было часы поверять. На раннее утро он назначал время, к которому я должен прибыть, и выходил к автомобилю всегда без опоздания. А тут какие-то транквилизаторы, наркотики, страшные дозы снотворного…
– Вот это и скажите следствию, если вас об этом будут спрашивать. – Ветров подумал и добавил. – Даже если вас об этом не будут спрашивать следователи, все равно сообщите свои наблюдения. Это будет полезно следствию для заключения о смерти.
– Я воспользуюсь вашим советом. И советом доктора Виктора держать язык за зубами насчет его частной посылки-дубля вам.
– Итак, Ганс, вот что остается у нас в сухом остатке. Чтобы не выбил из колеи шок нелегких испытаний. – Подумал с каким-то злым внутренним опустошением: «И меня вместе с тобой – шок, шок с шиком» и сказал тихо, доверительно, с верой в сказанные слова. – Даст Бог, еще увидимся…
Уже в пассажирском кресле самолета он вставил флэшки в смартфон и убедился, что файлы Андрея были открыты Викторовым и Ветров тоже может с ним ознакомиться без проблем. Ветров радостно хмыкнул и машинально вытащил из внутреннего кармана куртки вместе с письмом сложенный вчетверо листок с «той фотографией». Случайно глянул на обратную сторону листка и увидел три заглавные латинские буквы с точками, сделанные рукой Викторова – «R.N.G.» «Инициалы? Кого? Незнакомца, изображенного на этом фото? Возможно. Инициалы, имеющие отношение к приближению к сердцевине шоковой истины – просто шока, шока с шиком, шока без шика».
34. Поздним вечером
Тонко и нудно дребезжат стекла на холодном декабрьском ветру, стучат ставни. Сквозь шум ветра, дребезг стекол и стук ставней слышно, как глухо и затравленно в зимнем одиночестве хлопает калитка. Наташа упросила отца взять ее с собой на дачу, когда маме выпали дежурства в ее больнице на выходные. Делать нечего, и Ветров потратил несколько часов, чтобы истопить печку и согреть дом. Вера не советовала им ехать на дачу, но дочка так настойчиво просила взять ее с собой, что он уступил. Не оставлять же ее одну в пустой квартире. Когда мучился с печкой, а Наташа сидела в шубе в холодной комнате, молча, неподвижно, без лишних вопросов и телодвижений, как часовой, он почти отчаялся и проклинал себя за то, что пошел на поводу у капризницы, которой вынужден был всегда подыгрывать. Но вот затрещали поленья в печи, загудела печка, комнаты постепенно наполняло живое доброе тепло, вот он и сам разоблачился до легкого шерстяного тренировочного кос, наконец, пришло время разоблачать и дочку – до свитера с плотными колготками и так далее.
– Если почувствуешь, что жарко, потеешь, говори, что-нибудь придумаем, – наставлял он задумчиво дочку. – В нашем деле важно во всем соблюдать баланс сил и противоречий, балансировать на поволоке, как канатоходцы, чтобы было не холодно и не жарко…
– Будем, – кивнула светлой головкой в кудряшках Наташа. – Калитка хлопает в ладоши, гостей зазывает на представление…
– Почему зазывает?.. На какое представление?..
– Потому что хлопает в ладоши и приглашает в гости. – Весело рассмеялась Наташа, слюнявя пальцы и перелистывая детские книжки отца. – Я открыла твою старую книжку про цирк… У нас дома тоже такая есть, только новая… Мне мама ее часто читала в твое отсутствие, «Гуттаперчевый мальчик» называется… Про акробатов, ходящих по проволоке… А ты про канатоходцев заговорил… И калитка хлопает, как будто в цирк на канатоходцев зазывает…
– Это мы канатоходцы? – спросил Ветров, беря дочку к себе на колени. Поудобней располагаясь в кресле, чтобы полистать с ней свою старую любимую книжку детства. – Вполне возможно, все мы гуттаперчевые мальчики, балансирующие по канату, пока не срываемся…