Любить и верить

Коржа недавно ездил в город и вставил себе железные зубы. Он сидит у станка ни колодочке и что-то рассказывает столярам. Главный столяр Коля Боровицкий, крепкий мужчина лет пятидесяти, стоит рядом, опершись своим большим телом на две толстые, только что поструганные доски, которые остались лежать на станке. По сравнению с плечами в поясе он кажется тонким, а ноги в яловых сапогах кажутся короткими. Лицо у него внимательное, приятное, с глубоко посаженными медленными глазами. Рядом на низенькой табуреточке сидит его помощник — второй столяр Михнеев. Спина и плечи его горбятся выше головы, грудь впалая, а лицо рыжее, рябое и старческое. Ему уже за шестьдесят, но у него не хватает каких-то справок, и ему еще год работать до пенсии. Жена у него моложе лет на двадцать, и при случае над ним всегда шутят по этому поводу.

— И вот ты прав, — говорит Коля Корже, — но когда и с радости, а больше, я тебе скажу, со злости или с какого горя.

Коржа согласно кивает головой, заискивающе улыбается столярам, новые его зубы поблескивают от улыбки.

Все говорили кто о чем, было уютно после дня, проведенного в поле, на осеннем ветру, идти в правление за деньгами сам никто не решался, но расходиться без денег тоже не хотелось, и все ждали прораба.

Посреди столярки стоял Пашка-немец.

Немцем Пашку называли потому, что он и в самом деле был наполовину немец. Сразу после империалистической какой-то раненый австриец приблудился к одной бабе в глухой деревне, пожил лет десять, да все же подался в свою сторону. Детей у бабы было много, Пашка затерялся среди них, то, что он от немца, никто ему не помнил, а прозвище осталось. Был он мужик как мужик, крупный, здоровый, немного полный. Как и все, держал хозяйство, дома и во дворе порядок, аккуратность. Но иногда проскальзывало что-то непохожее на других. Какая-то недоверчивость, другой раз какая-то упрямая туповатость.

Вошел прораб, все наперебой заговорили про получку.

— А я при чем? Идите получайте, — сказал он.

— Не, Анатольевич, — за всех ответил Иван Горбыль, — надо, чтоб это, вы, а то мы, того, надо, вы.

Прораб посмотрел на Ивана, покачал головой, постоял на пороге, потом махнул рукой и безнадежно-отчаянно пошел по грязи к правлению. Минут через двадцать он вернулся в столярку, карман на груди оттопырился от пачки денег, а в руках за уголок держал лист ведомости. Мужики услужливо сняли смолистые доски со станка и обступили прораба.

Наши получили по девяносто семь рублей, первой вывел по полторы сотни, столяры тоже по 160. А Ваня из нашей бригады — двадцать семь, он брал у председателя две тысячи, теперь высчитывали.

ДЕНЬ БЕЗ БЕТОНА

По календарю уже началась осень, но дни были теплые, похожие на лето. На ферме осталось забетонировать полы и траншеи. С утра мы сидели и ждали, что привезут бетон. В карты играть надоело, переговорили обо всем и со скуки молчали, время тянулось медленно.

— А потом тебе начислят девяносто рублей, — ворчливо сказал Пашка-немец. — Первая без работы не сидит.

Но никто разговора не поддержал. Бетон заказан, в любую минуту могут привезти, людей держать надо, а кого, как не нас? А про первую с ним говорить тоже не хотели, все знали, только появится возможность — Пашку они примут к себе.

— А хоть бы ты, Иван, рассказал что, — Пашка повернулся к Горбылю, — ну хоть как тебя председатель подвозил.

Все засмеялись, а я удивился, оказывается, и Пашка умеет пошутить. Дело в том, что Иван Горбыль больше всего на свете, как глухарь петь, любил рассказывать. И врал при том безбожно. То он рассказывал, что пил в Сибири спирт крепостью двести семьдесят градусов или что в озере Байкал рыбы спят, высунув голову из воды, а рыбаки тогда их хватают. То доказывал, что однажды вез на велосипеде три мешка муки — на раме, под рамой и на багажнике, сам ехал, а в последнем колесе было всего три спицы, или как он зимой поймал в одну петлю восемь зайцев.

Над ним смеялись, никаким его рассказам не верили, уличали в выдумках и обмане, но он всегда стоял на своем — хоть умри.

И, выслушав все доказательства, обвинения, упреки и ругательства, он кивал головой и говорил свою неизменную фразу: «Так-то оно так, и вот вы не верите, а если бы на этот момент вы были бы со мною и посмотрели бы своими глазами, вы бы сами сказали, что так оно и есть».

Но и это не помогало, скорее наоборот, мужики приходили чуть не в бешенство и не хотели слушать, не давали рассказывать.