Философская мысль Китая. От Конфуция до Мао Цзэдуна

Притом что Дай Чжэня иногда называли материалистом, он совсем не придавал забвению то, что широко принято называть «духовными» ценностями. Он верил (наравне с Мэн-цзы) в то, что человеческие достоинства развиваются из подсознательных тенденций, которыми обладают все люди. «Все живые существа, – утверждал он, – знают достаточно, чтобы цепляться за жизнь и страшиться смерти. По этой причине они стремятся к тому, что сулит выгоду, и избегают всего зловредного. При всем своем различии в интеллекте все они одинаково ценят жизнь и боятся смерти. В данной сфере различия между людьми и животными отыскать не удастся».

Нельзя даже сказать, что животные не обладают добродетелями в их рудиментарном виде, какими обладают люди. А различие заключается в том, что человек может развивать свои добродетели до максимальной степени и обогащать свои знания даже до уровня знаний практически богов.

Мэн-цзы сказал: «При виде того, что маленький ребенок вот-вот свалится в колодец, любой человек тут же испытает ужас и жалость». В этой связи совершенно очевидно, что чувства, называемые нами «жалостью» и «милостью», приходят к нам в разум и душу совсем не снаружи, а составляют саму суть нашей души. Так как каждый человек упорно цепляется за свою жизнь и страшится своей смерти, поэтому его тревожит угроза жизни ребенка, и этот человек проникается к нему жалостью.

Если человек не дорожит своей жизнью и не боится смерти, откуда тогда появляется эта тревога и жалость? Те же самые рассуждения справедливы в случае с такими добродетелями, как стыд, деликатность, а также восприятие добра и зла. Если бы существовала возможность избавиться от потребности в утолении голода, жажды и телесного влечения, просто чтобы человек не испытывал воздействие внешних раздражителей, а оставался в состоянии полнейшего покоя, откуда тогда появятся представления о стыде, деликатности, а также добре и зле?

То же самое можно сказать, утверждает Дай Чжэнь, обо всех остальных добродетелях. Дело тут совсем не в избавлении от естественных потребностей и побуждений человека; наоборот, при правильном понимании и направлении эти потребности и побуждения служат той самой почвой, на которой человеческие добродетели произрастают. Древние мудрецы, утверждает он, совершенно справедливо считали, что источник добродетелей следует искать «за пределами естественных потребностей, а также тела и рассудка человека».

Если вспомнить о том, что это было написано китайским ученым во время американской революции или Войны за независимость США, его воззрения поразительно совпадают с положениями современной западной психологической теории. В своих основных предположениях он, вероятно, не намного больше сотни лет отстает от самых дерзких достижений психологической теории ученых Европы. Значительную роль сыграло то, что Дай Чжэнь проявлял глубокий интерес к таким наукам, как математика и астрономия. Наравне со всеми остальными китайскими ученым своего времени он находился под влиянием западной науки с ее открытиями; однако влияния западной психологической теории в его трудах на первый взгляд не просматривается.

Обратите внимание на то, что львиную долю своих размышлений, посвященных психологии, он изложил в абзацах (наподобие приведенных выше) своих комментариев к трактату «Мэн-цзы». Значительная часть его трудов заключает усилия по освоению смысла подлинного учения Конфуция и Мэн-цзы, которое он наравне с остальными прогрессивными учеными своего времени считал совпадающим со стремительно развивавшимися тогда научными воззрениями. Понятно, что их не обошло заблуждение, заключавшееся в преувеличении заслуг древних мудрецов. Но не приходится сомневаться еще и в том, что философия Конфуция и Мэн-цзы намного удачнее совмещалась с передовой наукой, чем неоконфуцианство, сложившееся под влиянием индийской теории.

Взгляды Дай Чжэня во многих отношениях представляются принадлежащими настоящему ученому. Ху Ши обращал внимание на высокую его квалификацию в математике и астрономии, и он признавался в том, что на него произвело глубокое впечатление, когда ему объяснили движение небесных тел по постоянным траекториям, поддающимся вычислению и нанесению на схему. Точно так же он верил в необходимость для каждого человека заниматься познанием мира путем постоянного приобретения знаний, проведения исследований и анализа.

Такое фактически эмпирическое представление (разделявшееся некоторыми остальными учеными данного периода) играло незначительную роль в китайской науке на протяжении тысячелетий. Конфуций делал упор на роли опыта и созерцания как инструментов, с помощью которых человек мог получить знания об истине и добре. Зато Мэн-цзы, подчеркивая важность индивида, говорил, по крайней мере какое-то время, о знании как врожденном качестве человека. Мэн-цзы к тому же склонялся к преувеличению авторитета совершенномудрых мужей древности. По мере развития конфуцианства все меньше и меньше возможности оставлялось для человека с точки зрения его способности сделать некий фундаментальный вклад в обогащение уже известных истин. Ему позволялось толкование произведений китайской классики, но отклоняться от них он не мог.

В неоконфуцианство внедрили новый стандарт постоянной догмы в виде понятия вселенского ли, или принципа. Этот ли назвали абсолютной истиной, «вечной и непреложной», постоянной и не поддающейся изменению во времени. Как только неоконфуцианцы выдвинули суждение о том, что их философия соответствовала вселенскому ли, никому даже в голову не приходило оспаривать его, чтобы не попасть в разряд непроходимых глупцов. Император и все остальные сановники, занимавшие высшее положение в Поднебесной, утверждали, что их пожелания и решения осенялись вселенским принципом права в виде ли, апелляции по поводу которого подавать было уже некуда. Дай Чжэнь подверг всю эту концепцию фронтальной критике. Он написал:

«Это слово ли появляется очень редко в «Шестикнижии», в высказываниях Конфуция и Мэн-цзы, а также во всевозможных летописях и собраниях сочинений. Однако в наши дни даже самые скудоумные и жестокие из мужчин, при предъявлении решения или упрека в адрес кого-то, кто оказался объектом их гнева, оправдывают себя, выкрикивая слово «ли».

Причина такого поведения заключается в том, что со времен династии Сун в нашу жизнь внедрилась привычка считать ли неким сущим понятием, дарованным Небесами и укоренившимся в рассудке. В результате те, кто позволяет себе обозначенные выше поступки, считает свои примитивные суждения воплощением ли. Следовательно, люди нахрапистые, пользующиеся влиянием и положением в обществе, а также бойкие на язык, присваивают себе право на обладание ли, тогда как люди слабые и робкие, неспособные на жаркие дебаты, оказываются побитыми тем же самым ли. Увы!..

Сюзерены помыкают вассалами под знаменем ли, а те, кто возрастом постарше и принадлежит к аристократическому сословию, используют то же самое броское словечко ради выдвижения претензий к тем, кто помоложе, и к простолюдинам. Даже прекрасно зная, что не правы, они настаивают на своей якобы правоте. Но если вассал, младший по возрасту человек или простолюдин попытается возразить, утверждая, что ли на его стороне, тогда даже в случае его правоты его осудят просто за неповиновение…

Когда человека осуждают по закону, всегда находятся те, кто проявляет к нему сострадание. Но когда его осуждают по критерию ли [вселенскому принципу абстрактной справедливости как таковой], кто может испытать к нему какую-либо жалость?.. Где в «Шестикнижии» или трудах Конфуция с Мэн-цзы указано, что ли представляет собой такой внешний объект, существующий вне пределов человеческих чувств и желаний, а также предназначенный в зародыше их подавлять?»

Вместе с Мэн-цзы и современными психиатрами Дай Чжэнь полагал, что человеческие желания следует не подавлять, а согласовывать с общественными нуждами. Он писал: «Конфуцианский благородный муж просто пытается уложить человеческие желания в правильное русло. Бесполезно пытаться управлять течением реки тупым его перегораживанием. Если перегородить его с востока, оно прорвется на западе; или даже хуже: оно сметет вашу запруду и создаст неконтролируемый паводок. Точно так же при попытке насилия над собой или управления другими людьми примитивным подавлением человеческих желаний можно преуспеть в обуздании этих желаний на некоторое время, но в конечном-то счете они неизбежно обойдут все преграды. Подобных поступков конфуцианский благородный муж позволить себе не может. Вместо этого он сосредоточивает свое внимание на правильном пути и неуклонно побуждает людей поступать только так, как предназначается этим путем».

В представлении Дай Чжэня, равно как Конфуция и Мэн-цзы, Путь (Дао) служит способом человеческого сотрудничества ради всеобщего блага. «Добродетельный муж, – говорил Дай Чжэнь, – стремится прожить свою собственную жизнь полноценно, помогает остальным людям тоже прожить свою жизнь сполна». «Прежде чем переходить к каким-либо действиям в пользу постороннего человека, следует трезво задать себе такой вот вопрос: «А мне надо, чтобы кто-то делал ради меня что-то подобное?» Прежде чем поручать постороннему человеку какое-то дело, следует трезво спросить себя самого: «А я мог бы с ним справиться?»

Если бы таким самым духом прониклось правительство, никакой деспотизм конечно же не выжил бы в нашем мире. Дай Чжэнь писал: «Увы! Нынешние мужчины перестали думать. Путь совершенномудрых существовал ради возможности для каждого человека во всем мире выражать свои чувства и удовлетворять свои желания. В результате миром управляли вполне толково». Но позже конфуцианцы, сетовал он, скроили из своей философии самую настоящую смирительную рубашку, предназначенную для того, чтобы скрутить и погасить устремления человеческой души.

Дай Чжэнь служил при дворе императора Цяньлуна и пользовался его большим благоволением. Этот император отличался исключительной последовательностью в своих усилиях по искоренению любых подстрекательств к мятежу. Поэтому он приказал уничтожить множество книг, причислив их к бунтарским прокламациям. Напрашивается такой вот вопрос: а читал ли он когда-нибудь очерки Дай Чжэня с нападками на философские основы деспотизма?

Если он читал, то ничего опасного в них не увидел, да и особых причин для тревоги в них по большому счету не наблюдалось. Однако какими бы самостоятельными отдельные китайские ученые ни притворялись, основная масса интеллектуалов Поднебесной продолжала традицию ортодоксальной философии, которая позволяла им преодолевать систему государственных испытаний, оказавшуюся неприступной для Дай Чжэня. Когда проблемы мира приобрели слишком сложный вид, большинство из них обращались к абстракциям неоконфуцианства ради «утешения служителей науки».

Как это ни парадоксально, предельно критический настрой научных кругов при династии Цин подвиг многих обладателей самых острых умов к отказу от рассмотрения политических, социальных и экономических проблем в пользу рассмотрения более конкретных предметов.