Никто в этом и не сомневался. Можно как угодно восхищаться традиционным образом жизни и философской мыслью Китая, однако они не предназначались для противостояния агрессивному нажиму со стороны Запада. Они служили всего лишь обеспечением традиционной структуры китайского общества. Во главе всего стоял император. Основой служила огромная масса простого народа, почти поголовно земледельцев. Между ними в качестве посредников и соглядатаев за тем, чтобы император и народ выполняли свои обязанности, как было предписано обычаем, находились ученые-сановники, сведущие в классике и воспитанные на конфуцианских добродетелях.
Самая мощная привязанность индивидуума принадлежала его семье, выполнявшей множество функций, которые на Западе делегировались государству. Важность для него могли представлять сторонние учреждения, такие как деревенский сход или решение гильдии, к которой он мог принадлежать. Но само государство от рядового китайца находилось где-то очень далеко. В спокойные времена государство не вмешивалось в жизнь народа, а больше выступало в качестве третейского судьи между вступившими в конфликт группами населения. Бытие в Китае регулировалось мощной десницей обычая от императора вниз до его подданных, но во многих отношениях старый Китай выглядел либеральным государством.
Это государство представляло собой структуру, но едва ли эта структура перерастала в организацию. Любая организация, достойная такого названия, должна быть прочно скрепленной, но все же гибкой, способной функционировать установленным образом при любых изменениях обстоятельств. Китайская империя такими атрибутами не располагала (в XIX и XX веках, во всяком случае). Император теоретически числится деспотом, однако президент Соединенных Штатов Америки уполномочен требовать от собственных сограждан повиновения своим распоряжениям в такой степени, о которой император Китая мог только мечтать. Высокопоставленные сановники и генералы редко бросали вызов императору, но они часто не выполняли его указания, при этом приводя несостоятельные доводы. Их можно было подвергнуть наказанию, если это позволяло положение семьи, клана или рода в обществе, и вот угроза наказания в таком случае обычно заставляла сановников повиноваться приказам императора.
В любой организации власть зависит не от индивидуума, а прежде всего от положения, которое он занимает в обществе. В дисциплинированной армии рядовые солдаты подчиняются сержантам, а полковники – генералам. На фабрике труженик подчиняется своему мастеру, а вице-президент страны подчиняется президенту. В Китае, однако, многое зависело от индивидуума, его дружеских связей, семейных уз, положения в обществе. Государственного чиновника или сотрудника организации нельзя было уволить со службы, каким бы бестолковым он ни казался, если у него водились связи с достаточно высокопоставленными людьми.
Построение человеческих отношений в Китае выглядело намного более сложным, чем на Западе. Европейцы склонны к обезличиванию народа, превращению его в винтики своих механизмов, им хотелось бы переставлять людей как пешки на шахматной доске. Если они выполняют свою работу, к удовлетворению начальников, тогда ладно, потерпим; в противном случае от строптивцев избавляются. В Китае приходилось брать в расчет все разнообразие отношений, в том числе привычные права и привилегии. Если земельное право и обычаи артели вступили в противоречие, суды иногда выносили решение в пользу артели. Даже цены на товары согласовывались в каждом случае между покупателем и продавцом по отдельности таким манером, чтобы человек с выигрышными личными особенностями и даром ведения торга мог купить товар намного дешевле, чем конкурент, одаренный меньше.
Китайское общество выглядело намного более «человечным», чем европейское, и не таким практичным. Когда вымуштрованные западные армии сражались против китайских армий, командиры которых исполняли приказы, как им заблагорассудится, иноземцы всегда били китайцев. Кроме того, строительство боевых кораблей, изготовление артиллерийских орудий и выпуск бесчисленных предметов материально-технического снабжения, необходимых для ведения современной войны, требует индустриальной мощи. А индустриальная мощь не приходит в отсутствие жесткой и даже жестокой организации.
Все больше китайцев приходило к пониманию того, что им придется отказаться от своего традиционного образа жизни ради достижения цели по изгнанию иноземцев и восстановлению независимости отечества. Китаю неизбежно предстояло пережить до некоторой степени все ту же «вестернизацию».
Вполне естественно, что образец пришлось выбирать среди государств западной демократии. Для любого народа, готовящего революцию, будь то политическую или социальную, наиболее наглядными прецедентами представлялись французская и американская революции. И древней философией Китая предусматривалось, как любили на то указывать такие деятели, как Сунь Ятсен, немало идей, удивительно напоминавших принципы западной демократии.
Западные демократические государства в Китае представляли многочисленные христианские миссионеры, многие из которых не только проповедовали Евангелие, но к тому же служили учителями или лекарями. Их роль в деле агитации за признание достижений западной культуры китайцами переоценить было бы трудно.
«Науку и демократию» навязали китайцам в качестве светочей на пути, обязательно ведущем к совершенно новой жизни. Великобританией восхитились за ее политические права, а также экономическую и военную мощь. Перед революционным обществом, основанным Сунь Ятсеном в 1905 году, ставилось в качестве цели достижение «свободы, равенства, братства» для всех китайцев. В 1912 году с провозглашением Китайской Республики доктор Сунь объявил на церемонии принесения им присяги президента, что китайцы «продолжили историческую борьбу французского и американского народа за республиканские институции».
В условиях всеобщего опьянения «наукой и демократией» подавляющему большинству реформаторов практически ничего не оставалось говорить о традиционной культуре Китая, от которой им было мало пользы. О собственной китайской философии не забыли, но внимания на нее обращали совсем немного. Попытки возрождения устойчивого интереса к буддистскому учению привлекли к нему только ограниченную по численности секту. Даосизм и моизм продолжали изучать, но скорее как академическое наследие, чем фактические философские движения.
Притом что Ху Ши и еще несколько предводителей китайских интеллектуалов признавали «демократический дух классического конфуцианства», попыток применения его в качестве основы современной демократической философии предпринималось совсем мало. Дискредитация конфуцианства в конечном счете случилась из-за дурных ассоциаций, связанных с ним. Две тысячи лет назад императоры начали использовать его (в искаженном виде) в качестве маскировки своего произвола. На протяжении последнего столетия консерваторы, пытавшиеся заблокировать все изменения, чаще всего выступали под знаменем конфуцианства. После распада Китайской Республики в ходе гражданской войны на несколько частей кое-кто из самых печально известных милитаристов прикинулись особенно рьяными конфуцианцами. Когда японцы между 1931 и 1945 годами оккупировали большую часть Китая, они попытались восстановить культ Конфуция, чтобы придать их режиму больше привлекательности для китайцев. Не всякой философии дано возвыситься в условиях таких катастрофических политических провалов.
Конфуцианство продолжает оказывать глубокое влияние на каждого китайца, нравится ему это или нет, так как оно служило существенным компонентом культуры, в которой он воспитан таким, какой он есть. Со всем этим не поспоришь, как писал Чэнь Моцзе (в транскрипции путунхуа): китайские мыслители в целом «соглашаются с тем, что западной философии принадлежит будущее, в отличие от конфуцианства, которое большинство из них считали философией прошлого».
С 1917 года интеллектуалы Китая находились под глубоким влиянием движения, известного одновременно как «Новая волна» и «Китайское возрождение». Среди тех, кто стоял у его истоков, следует упомянуть самого известного на Западе китайского ученого из питомцев американского философа Джона Дьюи по имени Ху Ши, и, соответственно, его относят к поборникам прагматизма. Все началось со смелого предложения, чтобы китайские книги и статьи писались на разговорном языке.
С незапамятных времен практически все серьезные произведения в Китае писались литературным языком, в некоторой степени отличавшимся от языка разговорного одновременно грамматическим и словарным строем. К тому же сложился обычай в использовании письменного литературного китайского языка в весьма высокопарной манере с такими многочисленными туманными ссылками на классическую литературу, что читать такие произведения могли только ученые мужи, да и то подчас они сталкивались с непреодолимыми трудностями в понимании смысла. Так получалось, что писатели подчас уделяли намного больше внимания написанию произведений в возвышенном стиле, чем ясности выражения своих мыслей. Войну всему этому литературному творчеству объявил Ху Ши и многие примкнувшие к нему единомышленники; они боролись за то, чтобы китайский письменный язык максимально приблизить к языку разговорному, чтобы мысли авторов выражались как можно яснее. Затеянное литературными мятежниками сражение на протяжении некоторого времени бушевало с большой яростью, и они все-таки добились практически всех своих целей. Сегодня в Китае даже те, кто продолжает писать классическим литературным стилем, обычно излагают свои мысли просто и понятно для современного читателя.
Участники данного движения занялись реформой не одной только литературы. Она превратилась в центр, вокруг которого сплачивались в боевые ряды многие из тех, кто боролся за торжество новых идей. О настоящем «возрождении» в том смысле, что подавляющее большинство его проповедников черпали главное вдохновение из нового толкования культурного наследия Китая как такового, речи не шло. Тем не менее такое новое толкование играло важную роль в движении новой волны.
В самом начале оно представляло собой по большому счету ниспровержение авторитетов; один из его главных знаменосцев даже поменял свое имя, и теперь его с китайского языка можно было бы перевести как «Фома, не верующий в святость старины». Оно без промедления направилось в конструктивное русло, а его участники использовали одновременно и поворотные результаты трудов китайских ученых предыдущего поколения, и методы современной науки в оценке литературного наследия прошлого, а также открытия археологических поисков. В результате китайские ученые на протяжении XX века узнали об истинной природе своей истории и традициях больше, чем в любой из предыдущих периодов своих изысканий.
Китайские ученые изучали классику на протяжении двух тысяч лет, и в течение практически всего этого времени знание классики обеспечило самые надежные условия для достижения высокого политического положения, общественного престижа и даже финансового процветания. Когда в 1905 году для чиновников отменили официальные испытания, мощный стимул для изучения классики ушел в прошлое. Позже, после 1920 года активисты движения «Новая волна» настояли на том, чтобы учебники для начальных и средних школ составляли на разговорном, а не литературном языке. Теперь многие образованные китайцы почувствовали значительные затруднения, когда брались за чтение классики. К тому же многие из них обнаружили, что значительный объем всей традиционной литературы Китая настолько трудно разобрать, что они не стали утруждать себя знакомством с ней. Дело даже не в том, что произошел некоторый разрыв с прошлым. Появилась тенденция к образованию разреженного идеологического пространства.
Пусть даже реформаторы в целом осуждали консерватизм, совсем не все они выступали за отмену культурной традиции Китая как отжившего свое явления. Сунь Ятсен, который как никто другой постарался на поприще упразднения империи, сохранил определенно китайские черты в конституции, которую предложил для своей республики. Он утверждал: «У Европы нам следует перенять только науку, а политическую философию оставить без внимания. Что же касается истинных принципов политической философии, то европейцы должны узнавать их у народа Китая».
При более благоприятных обстоятельствах в целом представляется возможным, что Китай постепенно превратится в страну, обладающую многими чертами западной демократии, но все еще сохраняющую по большому счету суть собственной традиционной культуры. Демократия представляет собой систему компромиссов, а «Срединный путь» компромисса издревле считался в Китае главным принципом бытия. Поборники западной демократии выше всего ценят свободу и права индивидуума, а также отрицают неограниченную власть, принадлежащую государству; те же самые принципы проповедуют конфуцианцы. Все гуманистические и либеральные основы, из которого выросла западная демократия, имеют много общего с лучшими традициями китайской философской мысли.