— Я все свои слова помню, — Виктор не моргает. — Мне до старческой забывчивости, хочу думать, далеко.
— Ну, может, до забывчивости еще далеко, но маразм уже тут, — усмехаюсь я. — И еще бы я к твоим словам о мамке, сестре добавила, что я приняла роль твоей четвертой дочери. Вот это ближе к истине.
Воцаряется молчание.
Мамки-сестры в отношениях мужика душат заботой и опекой.
Мне тяжело признать, но Виктор часто нянькался со мной, и я была вечно-голодная до его заботы, покровительства, защиты и тепла.
— Такой вот изврат, — усмехаюсь я. — И по большей части я скучала по тебе, как по папуле, который больше не обнимет, одеялком не накроет и не порадует каким-нибудь маленьким сюрпризом.
Задумываюсь, опять усмехаюсь и говорю:
— Даже не так, Вить. Я скучала по тебе, как по функции, а не как о человеке. Не как о мужчине. Не как о партнере.
Виктор молчит.
И мне сейчас куда больнее, чем в тот момент, когда он сказал, что любит другую, а я стала для него родственницей.
Тогда было больно из-за растерянности, отчаяния, обиды и злости, а сейчас от осознания того, что я искала в Викторе того, кем он не может быть для меня по определению.
— Это просто какой-то пипец, — смеюсь я.
— Согласен, — Виктор медленно кивает.
— Будь я твоей мамочкой, Вить, — хмыкаю, — то мимо меня не пролетели твои метаморфозы. Такие дела.
Встаю, кутаясь глубже в плед, и неторопливо шагаю прочь:
— Я без понятия, какой можно сделать вывод из нашего разговора кроме того, что жениха ты мне не найдешь. Мы оба с тобой тугие до безобразия.
— Я сегодня понял одно…
Заинтригованная его тихим и мрачным голосом, я оглядываюсь.
— Что не хочу тебя терять.
— Ну, мы же не чужие друг другу люди, — слабо улыбаюсь. — Я бы тоже не хотела, чтобы с тобой что-то случилось, Вить.