Дарвинизм в XXI веке

Здесь надо сказать еще вот что. Ни один хищник не будет систематически охотиться на добычу, чьи боевые возможности сколько-нибудь сопоставимы с его собственными. Героические лоси, сокрушающие трех-четырех волков прежде, чем пасть от клыков остальных, водятся только в мультфильмах и в таксидермических группах старых зоомузеев. На самом деле гибель такого специализированного хищника, как волк, в схватке даже с самой крупной и могучей жертвой — редкий несчастный случай, результат роковой ошибки или исключительного невезения. Даже при обратном соотношении потерь (один волк за трехчетырех добытых лосей) волчья стая не пережила бы и одной зимы. Тем более это справедливо для человеческих семейных групп (будь то сапиенсы или неандертальцы): если вспомнить, с какой скоростью люди размножаются и сколько времени им нужно для достижения полной зрелости, то будет ясно, что для стаи таких хищников регулярно охотиться на сколько-нибудь опасную дичь — верное самоубийство. Допустить же, что сапиенсы могли регулярно убивать неандертальцев, практически не неся при этом потерь сами, было бы слишком невероятно — если вспомнить, что по силе, сплоченности, интеллекту и вооружению противники были примерно равны.

Разумеется, хищникам-конкурентам, в том числе стайным, случается вступать в прямые схватки друг с другом. И порой бывает так, что победителям в такой схватке достается не только предмет спора — добыча или территория, — но и тела одного-двух противников. В таких ситуациях победившая сторона обычно безо всякой брезгливости употребляет эти почетные трофеи в пищу наравне с основной добычей (не пропадать же добру!). Можно не только допустить, но и предполагать с большой долей уверенности, что примерно так и складывались отношения сапиенсов и неандертальцев при непосредственной встрече. Но такие инциденты все же остаются случайными эпизодами (как правило, связанными с тем, что проигравшие фатально ошиблись в оценке соотношения сил или вообще не ожидали нападения) и практически не влияют на численность участвующих в них видов — не говоря уж о том, чтобы привести к полному истреблению одного из них.

Все вышесказанное относится не только к сакраментальному «съели», но и к более общему варианту данной версии, согласно которому исчезновение неандертальцев — результат прямого истребления их сапиенсами (вне зависимости от того, что делали с телами убитых). Насколько реально истребить прямым преследованием многочисленный, хорошо приспособленный к условиям своего обитания вид, показывает хотя бы эпопея борьбы с волками. На протяжении всей своей истории человек использовал для уничтожения этого вида все имевшиеся в его распоряжении средства — которые становились все изощренней. К середине прошлого века, когда борьба достигла апогея, техническое превосходство человека стало подавляющим: нарезное оружие, капканы, яды, отстрелы с самолетов и вертолетов. Волков убивали любыми способами, во все сезоны, на всех территориях (включая заповедники), без каких-либо ограничений.

Результаты, как известно, были скромными: волков удалось разве что вытеснить из некоторых хорошо освоенных и сильно преобразованных человеком регионов (да и в этом «достижении» основную роль сыграло не прямое преследование, а изменение ландшафта, то есть разрушение естественной среды обитания волков). Там же, где привычная среда обитания хищников не была разрушена или сильно фрагментирована (разбита на мелкие островки), все попытки уничтожить их оказались тщетными. Конечно, волк отличается редкой сообразительностью, высочайшей групповой сплоченностью и огромной экологической пластичностью — но вряд ли неандерталец проигрывал ему в любом из этих качеств. Не говоря уж о том, что вооружен он был не хуже (или почти не хуже), чем его предполагаемые погубители.

Отвлечемся на время от простых, драматичных, просящихся в голливудский фильм версий вроде гигантских извержений или кровавых битв, завершающихся каннибальскими пиршествами. Зададим сугубо теоретический вопрос: а что вообще происходит, когда в места обитания одного вида приходит другой, ведущий очень сходный с первым образ жизни и нуждающийся в тех же ресурсах?

В начале этой книги (см. главу «Забытый кит») мы говорили о принципе Гаузе: два вида не могут занимать одну и ту же экологическую нишу в одном и том же сообществе в течение сколько-нибудь длительного времени — либо они ее как-то разделят (хотя бы частично), либо один вид полностью вытеснит другой. Это общее правило относится и к взаимоотношениям между видами рода Homo, в том числе — между сапиенсами и неандертальцами. Беда в том, что поделить нишу им было очень трудно: оба вида сделали эволюционную ставку не на частные специальные приспособления, а на универсальную адаптацию — накопление и переработку знаний. Разделить эту нишу, пойти по пути специализации не представляется возможным: ее врожденные (то есть более-менее жестко контролируемые генами и поэтому попадающие под действие отбора) поведенческие основы принципиально неспецифичны. Проще говоря, если мозг такого существа освоил возможность, например, счета, то он с одинаковым успехом будет считать плоды на ветке, гусей в стае, соплеменников в пещере, камни в куче и звезды на небе. И так во всем: любое совершенствование мозга приведет к улучшению не какой-то одной функциональной возможности (с одновременным проигрышем в других — как, скажем, увеличение клыков дает преимущество в схватке, но затрудняет перетирание грубой растительной пищи), а всех, которые требуют работы мозга. А если самые важные адаптации не формируются эволюционно (путем отбора случайных наследственных изменений), а изобретаются и в дальнейшем наследуются через обучение и подражание, то любое достижение одного вида — новый способ обработки кремня, новый охотничий прием и т. д. — может быть быстро перенято другим видом. Все это делает специализацию по основным занятиям невозможной — и тем самым исключает раздел экологической ниши.

Сапиенсы и неандертальцы обречены были оставаться в одной нише и тем самым подпадали под действие механизма конкурентного исключения — будничного, незаметного и неотвратимого. Оба вида поколение за поколением жили в одних и тех же местах, собирали одни и те же плоды, семена и корешки, охотились на одних и тех же зверей и зверьков, становились жертвами одних и тех же хищников и болезней. В голодные и суровые годы тех и других становилось меньше, в обильные и благодатные — больше. И ни те, ни другие, скорее всего, даже не замечали, что с каждым поколением, с каждым столетием доля одних в общем гоминидном населении данной местности становилась все меньше, а доля других — все больше. Слепой, безличный, равнодушный эффект Гаузе выполнял свою работу, мягко, но неуклонно подталкивая один из видов в сторону небытия.

Единственное, что могло бы предотвратить такой финал, — это восстановление пространственного разделения. Если бы, скажем, соревнование проиграли сапиенсы, они могли бы отступить назад в Африку[305] (хотя не очень понятно, что удержало бы победителей-неандертальцев от того, чтобы последовать туда за ними). Но проигравшими оказались неандертальцы, которым отступать было некуда — ареной состязания стали их родные края.

Чем именно они оказались слабее своих соперников? На этот счет опять-таки существует множество гипотез. Исследование костей плечевого сустава останков неандертальцев и современных им сапиенсов показывает, что у неандертальцев отсутствуют изменения, образующиеся при регулярном бросании тяжелых предметов — что наводит на мысль, что неандертальцы сильно уступали сапиенсам в кидании камней и метательных орудий. Исследование костей стопы показывает, что они вряд ли были способны к долгому, многокилометровому бегу. Третья группа исследователей доказывает, что неандертальцам было трудно при необходимости переключиться с промысла крупных копытных на ловлю мелких зверьков вроде кроликов (что, правда, звучит странно, поскольку ранее было показано, что они успешно добывали рыбу, птиц и даже тюленей и дельфинов). Есть гипотезы, что неандертальцы были менее способны к координации действий в группе (в том числе и в бою), что их широченные ноздри хуже согревали холодный воздух, увеличивая риск простуды (что совсем уж странно: формировавшийся близ великих ледников неандерталец должен быть лучше приспособлен к холоду, чем африканец-сапиенс) и т. д. и т. п. Лично мне больше всего нравится парадоксальная гипотеза, что слабым местом неандертальцев был их большой мозг: у среднего неандертальца он был примерно на 10 % больше, чем у среднего сапиенса того времени. Мозг сапиенсов, обеспечивавший такие же когнитивные возможности, но более компактный, должен был немного снизить смертность женщин при родах. Правда, новорожденные неандертальцы вроде бы не отличались по размеру мозга от сверстников-сапиенсов (впрочем, черепов неандертальских младенцев на сегодняшний день найдено — буквально раз-два и обчелся), да и родовые пути у их матерей вроде бы были попрямее — если верить компьютерным реконструкциям тазовых костей неандерталок, виртуально «собранным» из мелких кусочков. Но даже если бы все известные факты идеально ложились в эту гипотезу, она все равно так и осталась бы чисто умозрительной. Как, впрочем, и все вышеупомянутые и любые другие, подобные им. Кроме того, согласно другим исследованиям, у неандертальцев, видимо, были свои козыри: бóльшая физическая сила, меньшая восприимчивость к некоторым инфекциям, возможно, что-нибудь еще.

Так или иначе по совокупности всех этих (и, вероятно, многих других) качеств победа в многотысячелетнем матче досталась сапиенсам. Можно по-разному представлять себе, как выглядело угасание отдельных кланов и племен европейских аборигенов. Может быть, последние из них, оказавшись не в силах поддерживать нормальную клановую жизнь, присоединялись к родственным и дружественным группам. Или они жили и умирали отшельниками в своих угодьях и пещерах. Может быть, кто-то из них заканчивал жизнь среди победителей-сапиенсов — на правах живого трофея, гения места, колдуна или чуть ли не ручного зверя («Я живу, но теперь окружают меня звери, волчьих не знавшие кличей…»). А кого-то, вероятно, и правда съели — когда в их клане осталось слишком мало взрослых мужчин, чтобы оказать серьезное сопротивление. (Как мы уже знаем, ни тот, ни другой вид людей каннибализмом отнюдь не брезговал.) Но стерильный слой, разделяющий культурные отложения неандертальцев и сапиенсов в ряде европейских, кавказских и палестинских пещер (см. выше), свидетельствует, что, по крайней мере, часто все выглядело иначе. Пещеры не брали штурмом, не забивали дубинами их хозяев и не жарили затем куски их плоти на их же собственных еще не потухших очагах — пещеры опасливо обходили стороной еще много лет после того, как в этих очагах потухал последний уголек. Обходили, вероятно, до тех пор, пока память о «других людях» не тускнела в коллективном сознании бесписьменного общества настолько, что переставала пугать.

Конечно, такой сценарий — тоже фантазия. Но так или иначе вся история рода Homo показывает фатальную неспособность его видов ужиться на одной территории друг с другом. Становление хабилисов сопровождалось исчезновением австралопитеков, становление эректусов — исчезновением хабилисов. Расцвет неандертальцев положил конец существованию их предков — гейдельбержцев. Исчезновение флоресских «хоббитов» подозрительно совпадает по времени с приходом на острова Южных морей сапиенсов. И как ни мало мы знаем о денисовцах, факт тот, что их сейчас на свете нет[306].

Трудно отделаться от впечатления, что все это — следствия одной и той же причины: невозможности раздела экологической ниши между двумя видами разумных существ.

Homo homini lupus est («человек человеку — волк») — гласит известная латинская пословица. Похоже, что она сильно приукрашивает реальность. Никакие самые лютые волки не могут полностью уничтожить целый вид людей. Это делают — и не могут не делать — только другие люди.

Глава 22. Стоп-кадр эволюции

Итак, в длительном матче-турнире нескольких видов рода Homo победителями оказались наши предки — сапиенсы. Согласно наиболее распространенным сегодня среди специалистов-антропологов представлениям, этот вид сформировался всё в той же «колыбели человечества», что и все его предки — в восточной Африке. Наиболее древние останки, относимые к «анатомически современным людям» (то есть сапиенсам), — черепа, найденные в местности Омо в Эфиопии, — датируются 195 тысячами лет. Непосредственным предком сапиенсов считается всё тот же гейдельбергский человек, только не европейские, а африканские его популяции, иногда выделяемые в особую форму Homo helmei.

Правда, в 2017 году были обнародованы результаты новой датировки ископаемых останков из марокканского местонахождения Джебель-Ирхуд. Сами эти останки известны довольно давно: первый (и самый сохранный) череп был найден там еще в 1961 году. Прежние датировки, сделанные при помощи различных косвенных методов, сильно различались, давая разброс от 40 до 170 тысяч лет. Сами кости считались принадлежащими безусловным сапиенсам, сохранившим, однако, ряд черт предков-гейдельбержцев (в частности, удлиненную форму мозговой части черепа) и выглядевшим поэтому даже более архаичными, чем люди из Омо. Спор шел только о том, являлись ли архаичные ирхудские сапиенсы обычными для своего времени (если они жили 170 тысяч лет назад) или представляли собой уникальную реликтовую популяцию, намного пережившую свое время (если их возраст — всего 40 тысяч лет). Однако новая датировка, проведенная тремя независимыми методами, дала совсем другие цифры:

люди из Джебель-Ирхуда жили около (или даже чуть больше) 300 тысяч лет назад. Если эти датировки верны, они заставляют совсем по-иному взглянуть на мозаичность и морфологическую «промежуточность» ирхудских черепов: напрашивается вывод, что их обладатели были ничем иным, как переходной формой между Homo heidelbergensis (или, если угодно, Homo helmei) и Homo sapiens. Что, с одной стороны, делает становление нашего вида столь же хорошо и надежно документированным, как становление неандертальцев (хотя и создает дополнительные трудности с точки зрения систематики:

как прикажете проводить видовые границы в этом теперь уже почти непрерывном ряду переходящих друг в друга форм?!), а с другой — несколько усложняет географический аспект этого процесса. Получается, что ареной его была не только полоса между Индийским океаном и Великими озерами с продолжающей их долиной Белого Нила, а весь африканский континент — по крайней мере, вся та его территория, что не занята тропическими лесами.

Нота-бене: невозможно не заметить, что такая картина очень похожа на теорию «широкого моноцентризма», выдвинутую в 1947–1949 годах известным советским антропологом Я. Я. Рогинским. Суть ее сводится к тому, что Homo sapiens сформировался единожды и в одном месте, но это «место» измерялось многими тысячами километров. На этом обширном пространстве жило много популяций непосредственных предков людей, и различные черты будущих сапиенсов возникали первоначально в разных местах, а затем распространялись на весь ареал благодаря межпопуляционным скрещиваниям. Наш вид — потомок не одной какой-то локальной прогрессивной популяции, а большой системы сопряженных популяций. Правда, Яков Яковлевич расширял границы арены этого процесса не на запад от восточной Африки (как это видится теперь), а на восток и север — в Южную и Переднюю Азию, восточное Средиземноморье и, возможно, на Балканы. Тем не менее сходство его концепции с теми представлениями, которые складываются в палеоантропологии сегодня, очевидно. Так что остается лишь в очередной раз пожалеть, что теории советских ученых оставались мало известными за пределами СССР.

Но, как бы то ни было, с возникновением «анатомически современных людей» эволюция нашего вида не завершилась. Расселяясь по планете, сапиенсы менялись в соответствии с условиями новых местообитаний и образом жизни и все больше отличались как от своих африканских предков, так и друг от друга. Нагляднее всего поздняя эволюция разных ветвей человечества проявляется в характерных различиях разных человеческих рас (традиционно рассматриваемых как подвиды нашего вида — хотя исследования последних десятилетий показывают, что их статус и отношения между ними весьма различны). Мнения антропологов о том, являются ли характерные черты той или иной расы адаптивными для тех условий, в которых она формировалась, или представляют собой просто случайные особенности небольшой (и, вероятно, связанной близким родством) группы основателей данной ветви человечества, сильно расходятся. Исключение представляет разве что вопрос о цвете кожи: современные популяционно-генетические и палеогенетические исследования показывают, что самые разные группы древних людей закономерно «светлели лицом» по мере удаления от экватора и вновь темнели, если возвращались к нему. Так что, видимо, степень пигментации кожи — признак адаптивный: в высоких широтах выгодно иметь светлую кожу, чтобы как можно полнее использовать скудный паек солнечного ультрафиолета для синтеза витамина D, необходимого для формирования костей. Близ экватора же этого ультрафиолета настолько много, что приходится поглощать львиную долю его меланином, дабы избежать слишком частых соматических мутаций в клетках кожи, которые в конце концов приведут к развитию злокачественных опухолей.