Пейдж:
– Я ничего не сказала. Продолжайте!
Доу:
– Кроме того, в самом начале года был опубликован доклад ООН, где говорилось, что уровень умственного развития детей в бедных странах неуклонно растет, в то время как в богатых странах…
Пейдж:
– Но данные этого доклада были успешно опровергнуты. Было показано, что одни и те же критерии нельзя применять к детям из…
Доу:
– Все это ерунда. Извините… Я знаю об этом все. Противники доклада утверждают, что мы благодаря самым современным медицинским средствам спасаем умственно отсталых детей, а в неразвитых странах такие дети обречены на смерть, отчего общий показатель умственного развития там растет, а у нас падает. Но я говорю не об этом. Я имею в виду в общем и целом нормальных детей, без очевидных физических или умственных дефектов. И я уверен, что подсознательно люди понимают, что происходит, и они обеспокоены. К примеру, в нашем обществе существует глубоко укорененное недоверие к умственно продвинутым, образованным, компетентным людям. Доказательства? Посмотрите на ход и результаты последних президентских выборов. Широкая публика предпочла говорящую голову, которая хорошо выглядит и производит умиротворяющие звуки.
Пейдж:
– Доктор Доу, мы ведь не говорим о политике, верно?
Доу:
– Как скажете. Но мой пример иллюстрирует фундаментальную обеспокоенность, которая окрашивает наши социальные предпочтения. Я бы сказал, что на подсознательном уровне мы давно заметили, что наши дети не так умны, как их родители, что они более робки и застенчивы, чем мы, но мы всеми силами стараемся не признаваться себе в этом. Когда политики утверждают, что широкая публика не интересуется проблемами сохранения окружающей нас среды, они наполовину правы. Люди просто бояться влезать в эти дела, потому что, если копнуть по-настоящему глубоко, окажется, что возможность решения данной проблемы превосходит сами возможности нашей планеты. Или человечества. Только глобальная катастрофа, которая уничтожит большую часть нашей популяции, сможет нормализовать естественные глобальные биоциклы и гарантировать оставшимся условия выживания. Но это – не война, поскольку война уничтожит субстрат фермерства.
Пейдж:
– Спасибо за участие в нашей программе, доктор Доу, хотя я и должна сказать, что большинство людей воспримут вашу теорию как не имеющую достаточных оснований. Теперь, после небольшого перерыва, мы…
В конце длинного темного тоннеля
Господи! В Окленде был ад, но в Нью-Йорке – и того хуже! Даже в помещении, даже в вестибюле отеля с его вращающимися дверями и кондиционерами, от работы которых сотрясаются стены. Глаза у Остина Трейна слезились, а горло зудело до боли. Он боялся потерять способность говорить. Боялся сойти с ума. Однажды с ним такое уже происходило, и теперь иногда ему казалось, что потерять рассудок – гораздо лучший вариант, чем сохранить мозги. То же самое утверждали подростки, вызванные в качестве свидетелей по делу о бунте на гидропонной ферме Бамберли: один за другим скучными голосами они говорили, что больше всего в жизни им хотелось бы слететь с катушек.
Но, так или иначе, он был здесь.
Много раз во время своего путешествия он боялся, что может не добраться до своей цели. С поддельными документами на имя некоего Фреда Смита не рискнешь лететь на самолете, а потому пришлось добираться до Нью-Йорка окольными путями, на автобусах и по железной дороге. Фелиция предложила ему одну из своих машин, но об этом не могло быть и речи, потому что на машинах, чаще всего украденных, перевозили свои бомбы саботажники и террористы, и службы безопасности на автотранспорте работали тщательно. Да и скорости особой машина не даст: повсюду полицейские посты, досмотры, причем не только в городах, но и в сельскохозяйственных районах, где ищут и отлавливают похитителей грузовиков, перевозящих еду.
Проблемы такого рода и заставляли Остина Трейна медлить с выходом из подполья. Все лето он боролся с самим собой – то примет решение, то изменит его и вновь вернется к работе: пакует мусор, перевозит его на самосвале к месту хранения, загружает бесконечные вагонетки пластиком для отправки в горы, к заброшенным шахтам, где его и утилизируют, перерабатывает пищевые отходы в компост, используемый для рекультивации пустынь, ходит в башмаках с толстенными подошвами по горам битого стекла и расплющенных банок из-под напитков. В определенном смысле эта работа его завораживала. Через тысячи лет, размышлял он, этот мусор, который он помогал хоронить, может быть выставлен в музее.
Если, конечно, к тому времени еще сохранятся музеи.