Сейчас и навечно

– Это герберы, – поведала флорист с улыбкой. – В египетские времена герберы символизировали свет и солнце. В викторианскую эпоху они стали олицетворять счастье.

– В викторианские времена… – С этими словами в моей памяти всплыл образ моего дома, дома Дарлин.

– Мои любимые цветы, – улыбнулся флорист.

Я коснулся мягкого яркого лепестка.

– И мои тоже.

С букетом из двух дюжин гербер, завернутых в зеленую папирусную бумагу, под мышкой, я запрыгнул в поезд до района Мишн, самого богемного и художественного района города.

Я шел по оживленной улице, вдоль бесчисленного количества магазинов, кафе и современных жилых комплексов. Индустриализация потихоньку высасывала жизнь из старого Сан-Франциско. Театр «Браун Бэг» казался настоящей дырой, оставшейся со времен технологического бума, и существовал благодаря чуду и силе воли города.

Я заплатил десять долларов за билет в ветхой кассе и вошел в обшарпанный холл. На стенах висели выцветшие плакаты, заменявшие обои. Вестибюль отсутствовал: небольшое помещение, одна из стен в котором была завешана черными шторами. Горстка людей слонялась в этом пространстве, разговаривая и потягивая вино у крохотной барной стойки. Я оказался единственным человеком, кто пришел в костюме.

Без десяти восемь взволнованный парень раздал программки выступлений и попросил занять места. Я вошел в зал, рассчитанный на пятьдесят мест, вместе с остальными зрителями, и заполнили мы от силы двадцать кресел.

Я положил цветы на колени и взглянул на сцену – небольшой прямоугольник черного цвета с единственной лампой по центру. От волнения у меня скрутило живот, как будто выступление предстояло мне, и я раскрыл программу с размазанными печатными буквами.

Все танцоры выступали со своими группами, и лишь у Дарлин было соло в середине шоу.

«Она никогда не говорила мне об этом».

Затем свет в зале погас, и шоу началось.

Честно говоря, оно было не очень хорошим.

Я не считал себя знатоком танцев, но в каждом номере чувствовалась самодеятельность и излишняя драматичность. Все пытались заявить о себе. За исключением Дарлин. Даже если отбросить мою предвзятость, она была завораживающей. Ошеломляющей. От нее невозможно было отвести глаз. Режиссер-тупица запихивал ее позади всех в каждом номере, но она все равно сияла ярче, чем ведущая танцовщица, к которой должны были быть прикованы все взгляды.

Спустя три выступления на сцену вышла Дарлин. Она грациозно двигалась в луче света в простом черном платье, юбка которого струилась вокруг ее длинных ног. Волосы были собраны в высокий хвост, открывающий изящные линии шеи и плеч. Как на моем любимом топе, лямки перекрещивались на спине, пересекаясь на лопатках и подчеркивая крепкие мышцы. Длинные, но прозрачные рукава платья придавали дополнительную элегантность образу.

«Господи, как она красива».

В программке говорилось, что она выступает под песню «Down», о которой я никогда не слышал. Первые ноты одинокого пианино звучали, словно ступени, устремляющиеся вниз. Дарлин застыла на месте, пока ее не пробудил яркий и ясный голос женщины.

Мой взгляд был прикован к Дарлин, я наблюдал за игрой мышц под тонкой кожей, когда она двигалась по сцене, наполняя собой небольшое пространство, струясь словно тень. Мелодичное фортепиано сменилось техно-битом, быстрым и точным.

Когда песня подошла к концу, Дарлин рухнула на спину, одной рукой опираясь на локоть, а другой потянулась к неосвещенному пространству над головой. На последней ноте ее спина выгнулась, а голова запрокинулась назад, как будто неведомая сила тащила ее вверх, а затем бросила подвешенной в тишине.