На момент встречи с Робертом на вечеринке в Пасадене Реймонд была красивой женщиной, приближающейся к тридцатилетнему возрасту. «Натали была сорвиголовой, авантюристкой, каким до определенной степени был и сам Роберт, – писал один общий друг. – Возможно, именно это роднило их. Роберт повзрослел (неужели?), Натали тоже, но в меньшей степени». Роберт звал подругу Нат, и в начале 1930-х они довольно часто виделись. Фрэнк Оппенгеймер отзывался о ней как о «замечательной леди», Роберт писал о ней брату после встречи с Натали на новогодней вечеринке в Нью-Йорке: «Нат научилась носить вечерние платья. Надевает длинные, изящные золотистые, голубые, черные вещи, изысканные длинные серьги, любит орхидеи и даже завела себе шляпку. О превратностях и испытаниях судьбы, вызвавших эту перемену, я лучше промолчу». После вечера, проведенного вместе в мюзик-холле «Радио-сити» на «бесподобном» концерте Баха, старший брат написал Фрэнку: «Последние дни были насыщены Нат, ее всегда новыми, всегда берущими за душу невзгодами». Она даже провела с Робертом и компанией в «Перро Калиенте» часть лета 1934 года. Их отношения закончились, когда Натали уехала в Нью-Йорк работать независимым редактором.
Нат была не единственной женщиной в жизни Оппенгеймера. Весной 1928 года он встретил на вечеринке в Пасадене Хелен Кэмпбелл. Хотя она была обручена с преподавателем физики из Беркли Сэмюэлом К. Аллисоном, Хелен ощутила сильное влечение к Оппенгеймеру. Он пригласил ее на ужин, они несколько раз вместе гуляли пешком. Когда Оппенгеймер в 1929 году вернулся в Беркли, их отношения возобновились с прежней силой. К тому времени Хелен вышла замуж и с веселым изумлением наблюдала, как «молодые жены влюблялись в Роберта, очарованные его красноречием, подаренными цветами и т. п.». Она осознала, что ее друг «разбирался в женщинах и что его внимание к ней не стоило принимать слишком всерьез». Ей казалось, что Роберт «любил говорить с женщинами, недовольными своей участью, и проявлял особую чуткость к лесбиянкам». Обаяния ему было не занимать.
«Все хотят нравиться женщинам, – писал Роберт своему брату в 1929 году, – и это желание не только лишь проявление тщеславия, хотя и является им в большой степени. Человек не может задаваться целью понравиться женщинам точно так же, как не может задаваться целью иметь хороший вкус, красиво изъясняться или быть счастливым, потому как подобные вещи не могут служить конкретной целью, достижению которой можно научиться. Они служат характеристикой качества жизни. Попытка быть счастливым сродни попытке построить механизм, все предназначение которого заключается в его бесшумности».
Когда Фрэнк пожаловался брату о проблемах с «jeunes filles Newyorkaises»[10], Роберт ответил: «Я должен сказать, что ты был неправ, позволяя этим созданиям беспокоить тебя… ты не должен с ними общаться, если только это не доставляет тебе истинное удовольствие. И встречаться ты должен с такими девушками, которые не только нравятся тебе, но кому нравишься ты и с кем ты чувствуешь себя комфортно. Подхватить беседу – всегда обязательство девушки. Если она не принимает на себя этого обязательства, что бы ты ни делал, переговоры не будут приятны». Очевидно, отношения с противоположным полом все еще оставались для Роберта – не говоря уже о его семнадцатилетнем брате – вопросом настороженных «переговоров».
В глазах большинства друзей Роберт представал нервирующим клубком противоречий. Гарольд Ф. Чернис в 1929 году заканчивал докторантуру на факультете древнегреческой филологии Беркли. Гарольд незадолго до этого женился на Рут Мейер, подруге детства Роберта, с которой он учился в Школе этической культуры. Чернис немедленно проникся симпатией к Оппенгеймеру: «Его внешность, голос, манеры заставляли людей влюбляться в него – и мужчин, и женщин. Почти каждого». В то же время он признавал: «Чем дольше я с ним знаком, чем больше я с ним сближаюсь, тем меньше я о нем знаю». Тонко чувствующий людей Чернис заметил разлад в душе Роберта. Он видел, что перед ним «человек очень острого ума». Люди считали Оппенгеймера сложной натурой всего лишь потому, что он интересовался столь многими вещами и так много знал. Однако на эмоциональном уровне «он хотел быть простым человеком, простым в хорошем смысле слова». Роберт, по словам Черниса, «очень хотел иметь друзей». И все-таки, несмотря на потрясающий личный шарм, «он толком не умел их заводить».
Глава седьмая.
Скажите-ка, какое отношение политика имеет к правде, добродетели и красоте.
Весной 1930 года Юлиус и Элла Оппенгеймеры приехали к сыну в Пасадену. Обвал фондового рынка осенью предыдущего года вверг страну в глубокую экономическую депрессию, однако Юлиусу повезло – в 1928 году он решил уйти на покой и продал свою долю в компании «Ротфельд, Штерн и компания». Он также продал квартиру на Риверсайд-драйв, летний дом в Бей-Шор и переехал с Эллой в квартиру поменьше на Парк-авеню. Семейное состояние Оппенгеймеров не пострадало. Роберт сразу же представил своих родителей ближайшим друзьям – Ричарду и Рут Толмен. Пожилая чета Оппенгеймеров была приглашена Толменами на «упоительный», по отзыву Юлиуса, ужин и несколько раз – на чай, потом Рут съездила с ними на концерт музыки Чайковского в Лос-Анджелесе. Заметив, что восстановленный «крайслер» Роберта издавал всяческие скрипы, Юлиус вопреки «бурным протестам» решил купить сыну новый автомобиль. «Получив его, – вскоре написал Юлиус младшему сыну Фрэнку, – твой брат теперь очень доволен и сбавил скорость, с которой ездил, на 50 %, так что надеемся, новых аварий не случится». Роберт назвал автомобиль Гамалиил – это имя носили несколько известных древних раввинов. В подростковом возрасте Роберт старался скрывать свое еврейское происхождение. То, что он перестал его стесняться, говорило о новообретенной уверенности в себе и зрелости.
Примерно в это же время Фрэнк пожаловался в письме, что брат, каким он его знал, «пропал без следа». Роберт, протестуя, возразил, что этого не может быть. И все же Роберт понимал: за два года его отсутствия во время учебы в Европе Фрэнк, который был моложе его на восемь лет, успел немного подрасти. «Чтобы ты меня ни с кем не спутал, достаточно знать, что рост у меня метр восемьдесят, волосы черные, глаза голубые, губа на данный момент рассечена и что я отзываюсь на имя Роберт».
Далее он попытался ответить на вопрос младшего брата: «Мудро ли реагировать на перемены настроения?» По ответу Роберта можно сделать вывод, что его увлечение психологией не потеряло остроты: «…по моему собственному убеждению, человек должен находить применение настроениям, но не позволять им сбивать себя с пути. Поэтому моменты веселья следует использовать для того, чтобы делать вещи, требующие веселого настроения, спокойные моменты – для работы, а уныние – чтобы дать себе выволочку».
Оппенгеймер больше других преподавателей делил со студентами свое свободное время. «Мы все делали вместе», – говорил Эдвин Юлинг. По утрам в воскресенье Оппенгеймер нередко навещал Юлинга в его квартире, чтобы вместе позавтракать и послушать по радио Нью-йоркский симфонический оркестр. Каждый понедельник вечером Оппенгеймер и Лоуренс вели открытый коллоквиум по физике для аспирантов из Беркли и Стэнфорда. Они называли эти встречи «вечерним журнальным клубом», потому что дискуссии, как правило, велись о статьях, недавно опубликованных в «Нейчур» или «Физикл ревью».
Некоторое время Роберт встречался со своей аспиранткой Мельбой Филлипс. Однажды вечером он привез ее на холм Гризли-пик в окрестностях Беркли, откуда открывался вид на залив Сан-Франциско вдали. Закутав девушку в одеяло, Роберт объявил: «Я скоро вернусь. Пойду прогуляюсь». Он вскоре вернулся и, сунув голову в окно машины, сказал: «Мельба, я хочу спуститься вниз к дому, приезжай туда на машине, хорошо?» Однако Мельба задремала и не услышала его. Проснувшись, девушка терпеливо ждала возвращения Оппи два часа, но, когда он не вернулся, остановила проезжавшего мимо полицейского и сказала: «Мой спутник ушел погулять несколько часов назад и не вернулся». Опасаясь худшего, полицейский прочесал кусты в поисках тела. В конце концов Филлипс вернулась к себе домой на машине Оппи, а полиция отправилась к нему на квартиру в клубе профессуры, где подняла сонного Оппенгеймера с постели. Извинившись, он сказал, что совершенно забыл о мисс Филлипс: «Я жутко рассеян, знаете ли. Я все шел и шел, дошел до самого дома и лег спать. Прошу прощения». История попала к репортеру полицейской хроники, и на следующий день «Сан-Франциско кроникл» поместила на первой полосе короткую заметку под заголовком «Забывчивый профессор припарковал девушку, а сам пешком ушел домой». Это была первая встреча Оппенгеймера с прессой. Заметку перепечатало множество газет по всему миру. Фрэнк Оппенгеймер прочитал ее в английском Кембридже. Разумеется, и Мельбе, и Оппи было очень неудобно, тем не менее в свое оправдание он объяснял друзьям, что предупредил Мельбу о своем возвращении домой, но та, видимо, задремала и его не расслышала.
В 1934 году Оппенгеймер переехал в квартиру на нижнем этаже маленького дома № 2665 на Шаста-роуд, примостившегося на крутом склоне холма в районе Беверли-Хиллз. Он нередко приглашал студентов на незатейливый ужин – яичницу а-ля Оппи, которую всегда подавал с мексиканским чили и красным вином. При случае тщательно и церемонно смешивал для гостей крепкий мартини, который наливал в охлажденные бокалы. Края бокалов иногда макал в сок лайма с медом. И зимой, и летом окна в квартире были раскрыты настежь, из-за чего в зимнее время гости садились поближе к большому камину – главному элементу гостиной с черной обшивкой из потемневшего дерева, украшенной индейскими половичками из Нью-Мексико. На стене висела подаренная отцом небольшая литография Пикассо. Когда все уставали от физики, разговор заходил о живописи или литературе либо хозяин предлагал поговорить о каком-нибудь фильме. Маленький дом, обшитый досками из красной сосны, выходил окнами на город и мост Золотые Ворота. Оппи называл залив Сан-Франциско «лучшей гаванью мира». От дороги наверху холма дом был почти полностью скрыт эвкалиптами, соснами и акациями. Брату Роберт писал, что обычно спит на веранде «под одеялом яки и звездами, воображая, что находится на веранде “Перро Калиенте”».
В те годы официальным нарядом Оппи служили серый костюм, синяя рубашка из грубой хлопчатобумажной ткани и громоздкие черные туфли с тупыми носами, поношенные, но начищенные до блеска. Дома он переодевался в синюю рабочую рубаху, линялые голубые джинсы, перехваченные широким кожаным ремнем с серебряной мексиканской бляхой. Длинные костлявые пальцы были желтыми от никотина.
То ли умышленно, то ли нет некоторые студенты стали подражать причудам и эксцентричным манерам своего преподавателя. Почти все будущие физики начинали непрерывно курить «Честерфилд», любимую марку Оппи, и щелкать зажигалкой всякий раз, стоило кому-то достать сигарету. «Они копировали его жесты, привычки, интонации», – вспоминал Роберт Сербер. Исидор Раби наблюдал: «Он [Оппенгеймер] был похож на паука, окруженного паутиной информации. Я как-то раз был в Беркли и сказал группе студентов: “Ага, я вижу, что на вас сегодня костюм вашего гения”. На следующий день Оппенгеймер уже знал о том, что я говорил накануне». Некоторым этот культ или мистика были не по нраву. «Нам не полагалось любить Чайковского, – сообщал Эдвин Юлинг, – потому что Чайковского не любил Оппенгеймер».
Студентам Оппи регулярно напоминали, что в отличие от большинства физиков их преподавателя интересуют книги не только по специальности. «Он читал много французской поэзии, – вспоминал Гарольд Чернис. – Читал почти все [романы и стихи], что издавались». Оппи любил древнегреческих поэтов, но не упускал из виду и современных романистов, например, Эрнеста Хемингуэя. Роберту особенно понравился роман «Фиеста».
Финансовое положение Оппи оставалось стабильным даже в период депрессии. Во-первых, в октябре 1931 года, когда он получил должность доцента, его годовое жалование составляло 3000 долларов, при этом дополнительные суммы поступали от отца. Хотя вырученных от продажи фирмы денег не хватило на создание независимого фонда, который хотел учредить Юлиус, их хватило на трастовый фонд, гарантирующий, чтобы «Роберту никогда не пришлось отказываться от своих исследований».
Подобно отцу, Роберт был щедр и, не колеблясь, угощал студентов вкусной едой и хорошими винами. Закончив семинар в конце дня в Беркли, он нередко приглашал всех участников на ужин в ресторане «У Джека», одном из наиболее уютных заведений Сан-Франциско. Сухой закон продолжал действовать до 1933 года, однако Оппенгеймер, по выражению одного старого друга, «знал все лучшие рестораны и подпольные бары города». В те годы добраться из Беркли в Сан-Франциско легче всего было на пароме. Пассажиры в ожидании рейса нередко (после 1933 года) пропускали по стаканчику в одном из многочисленных баров, окружающих пристань. В ресторане «У Джека» на Сакраменто-стрит № 615 Оппи выбирал вина и помогал студентам сориентироваться в меню, а после ужина неизменно оплачивал весь счет. «Мир вкусных блюд, хороших вин и благодатной жизни был знаком далеко не всем, – говорил один из студентов. – Оппенгеймер демонстрировал нам неведомую сторону жизни. <…> Мы отчасти перенимали его вкусы». Раз в неделю Оппи заглядывал в дом Лео Недельски, где снимали комнаты еще несколько студентов, в том числе Дж. Фрэнклин Карлсон и Мельба Филлипс. Почти каждый вечер около десяти на стол подавали чай и пирожные, все играли в блошки и обсуждали всякую всячину. Обычно большинство расходилось к полуночи, но иногда споры продолжались до двух или трех часов ночи.
Однажды вечером перед концом весеннего семестра 1932 года Оппи объявил, что Фрэнк Карлсон, иногда страдавший от приступов депрессии, нуждается в помощи с завершением диссертации. «Фрэнк выполнил всю работу, – сказал Оппенгеймер. – Теперь ее нужно переписать начисто». Студенты объединили силы и организовали небольшую «артель». «Фрэнк [Карлсон] писал, – вспоминала Филлипс, – Лео [Недельски] редактировал. <…> Я делала корректуру и вписывала все уравнения». Карлсон защитил диссертацию в июне того же года и в 1932–1933 годах продолжал работать с Оппенгеймером в роли научного сотрудника.
Каждую весну – семестр в Беркли кончался в апреле – студенты Оппи кочевали вслед за ним в находящийся на расстоянии 375 миль Калтех в Пасадене, где он вел весеннюю четверть. Необходимость прекращения аренды квартир в Беркли и переезд в летние коттеджи Пасадены, сдаваемые по 25 долларов в месяц, пыл учащихся не охлаждали. Некоторые даже ездили вслед за Робертом в Мичиганский университет, чтобы несколько недель присутствовать на летнем семинаре в Энн-Арбор.