В Вассарском колледже Джин изучала английскую литературу и писала статьи для институтского «Литературного обозрения». Будучи дочерью ученого-англиста, она часто слушала в детстве, как родители читают вслух труды Шекспира и Чосера. Подростком провела целые две недели в Стратфорде-на-Эйвоне, где каждый вечер смотрела пьесы Шекспира. Ее ум и потрясающая красота вызывали у одноклассниц оторопь. Джин всегда выглядела не по годам зрелой, «получив от природы и благодаря опыту такую глубину, какой большинство девушек достигали только к окончанию колледжа».
Ее впоследствии будут иронично называть «преждевременной антифашисткой» – за раннюю оппозицию Муссолини и Гитлеру. Когда преподаватель дал ей почитать «Художников в униформе» Макса Истмена, надеясь, что книга послужит противоядием от опрометчивого восхищения русским коммунизмом, Джин по секрету сказала подруге: «Если бы я разуверилась в том, что в России все было лучше, я бы не захотела жить».
1933–1934 годы Джин провела в Калифорнийском университете в Беркли слушательницей подготовительного курса медицины, Вассарский колледж она окончила в 1935 году. Кто-то из друзей потом написал ей: «Врачом тебя побудили стать твоя общественная сознательность и раннее знакомство с Юнгом…» Во время учебы в Беркли она находила время писать репортажи и статьи для «Вестерн уоркер», органа Коммунистической партии на тихоокеанском побережье Америки. Джин платила членские взносы и дважды в неделю присутствовала на партийных собраниях. За год до встречи с Робертом Джин писала Присцилле Робертсон: «Если я себя кем-то и считаю, то исключительно “красной”». Истории о социальной несправедливости и неравенстве легко пробуждали в ней гнев и сильные чувства. Работа репортером для «Вестерн уоркер» еще больше разжигала ее негодование, ведь ей приходилось освещать такие события, как суд над тремя детьми, арестованными за продажу экземпляров «Вестерн уоркер» на улицах Сан-Франциско, или процесс по делу двадцати пяти рабочих лесопильного завода, поднявших бунт в калифорнийском городе Юрика.
И все-таки Джин, как и многим другим американским коммунистам, было чуждо доктринерство. «Я нахожу невозможным быть ревностной коммунисткой, – писала она Робертсон, – то есть каждый день дышать, говорить и действовать как коммунист». Более того, она избрала карьеру психоаналитика-фрейдиста, а в то время Коммунистическая партия считала Фрейда несовместимым с Марксом. Это идейное несоответствие, похоже, не смущало Тэтлок, что, вероятно, объясняло ее то вспыхивающий, то затухающий энтузиазм по отношению к партии. (В подростковом возрасте она восставала против религиозных догм, навязываемых Епископальной церковью. Джин рассказала подруге, что каждый день оттирает то место на лбу, где его коснулась рука священника при крещении. Она терпеть не могла религиозную «туфту» любого рода.) В отличие от многих товарищей по партии Джин сохраняла «ощущение неприкосновенности и смысла личной души», хотя те из друзей, кто делил с ней увлечение психологией, но отвергал политическую активность, ее раздражали: «Их интерес к психоанализу сводится к неверию в какие-либо другие положительные виды общественной активности». Для нее теоретическая психология была сродни искусному хирургическому вмешательству, «способу лечения определенных отклонений».
Короче, Джин Тэтлок была сложной натурой, и только такая женщина была способна привлечь внимание физика, наделенного острым чутьем к психологизму. По словам общего друга, она «была достойна Роберта во всех отношениях. У них было много общего».
Когда осенью между Джин и Оппи завязались близкие отношения, все быстро поняли, что их чувства очень глубоки. «Все мы немножко завидовали, – писала позже одна из самых близких подруг Джин Эдит Арнстейн Дженкинс. – Я, например, восхищалась им [Оппенгеймером] со стороны. О его раннем развитии и гениальности уже слагали легенды. Он ходил своей дерганой походкой, выворачивая мыски ботинок наружу, – еврейский пан с голубыми глазами и растрепанной, как у Эйнштейна, прической. А когда мы сошлись поближе на встречах в поддержку Испании, то увидели, как эти глаза держат твой взгляд, – насколько лучше других он умел слушать, подчеркивая свое пристальное внимание восклицаниями “Да! Да! Да!”, и как он, задумавшись о чем-нибудь, ходил туда-сюда, а окружающие его молодые апостолы от физики подражали его дерганой походке с наклоном вперед и его манере, слушая, вставлять “Да! Да! Да!”».
Джин Тэтлок не могла не заметить эксцентричность Оппенгеймера. Возможно, она принимала близко к сердцу странные увлечения Роберта именно потому, что сама очень глубоко – до самой подноготной – чувствовала жизнь. «Не забывай, – писала она подруге, – что он выступал перед знающими людьми в возрасте семи лет, не видел детства и сильно отличается от всех нас». Подобно Оппенгеймеру она испытывала явную тягу к самоанализу. Джин не зря избрала карьеру психоаналитика и психиатра.
Студенты знали, что до встречи с Тэтлок Оппенгеймер увлекался многими другими женщинами. «Полдюжины точно наберется», – считал Боб Сербер. Однако Тэтлок была особым случаем. Они встречались наедине, Оппи редко показывался с ней в кругу друзей с факультета физики. Друзья видели их вместе лишь на нерегулярных вечеринках в доме Мэри Эллен Уошберн. Сербер запомнил, что Тэтлок была «очень хороша собой и спокойно чувствовала себя в любой компании». Он также заметил, что в политическом плане Джин определенно стояла «на левых позициях, причем намного левее всех нас». Хотя она совершенно очевидно была «очень умна», он видел в ее характере и темную сторону. «Не знаю, страдала ли она от биполярного расстройства, однако временами впадала в жуткую депрессию». Когда Джин впадала в уныние, Оппи тоже грустил. «Он по нескольку дней не выходил из угнетенного состояния, – говорил Сербер, – потому что у Джин возникли какие-то проблемы».
И тем не менее их отношения преодолевали спады и продолжались три года. «Роберт был по-настоящему влюблен в Джин, – скажут потом друзья. – Он любил ее больше всех. Он был ей предан». Вполне естественно, что активность и общественная сознательность Джин пробудили в Роберте то самое чувство социальной ответственности, которое так часто обсуждали в Школе этической культуры. Ученый вскоре подключился ко многим инициативам Народного фронта.
«Начиная с конца 1936 года, – объяснял Оппенгеймер на допросе в 1954 году, – мои интересы начали меняться. <…> Я непрерывно чувствовал тлеющую ярость из-за того, как обходятся с евреями в Германии. У меня были там родственники [тетка и несколько двоюродных братьев и сестер], позже я помог вывезти их в Америку. Я видел, что экономическая депрессия творит с моими студентами. Нередко они не могли найти работу, а если находили, то совершенно не ту, какой заслуживали. На их примере я начал понимать, насколько глубоко события в мире политики и экономики способны затронуть жизнь человека. Я ощутил потребность принимать более полное участие в жизни общества».
На тот момент его, в частности, затронула тяжелая доля мигрантов, работавших на фермах. Один из соседей-студентов Оппенгеймера, Аврам Йедидия, познакомился с физиком, когда работал в 1937–1938 годах в Управлении чрезвычайной помощи штата Калифорния. «Он проявил глубокий интерес к невзгодам безработных, – вспоминал Йедидия, – засыпал нас вопросами о работе с мигрантами, приезжавшими в наши края из «пыльного котла» Оклахомы и Арканзаса. <…> По нашим тогдашним представлениям – причем, кажется, Оппенгеймер их тоже разделял – мы считали свою работу насущной или, говоря нынешним языком, “релевантной”, в то время как его работу – заумной и далекой от жизни».
Депрессия заставила многих американцев пересмотреть свои политические взгляды. Тем более это относилось к Калифорнии. В 1930 году трое из четырех избирателей штата голосовали за республиканцев. По прошествии восьми лет сторонники демократов превышали республиканцев два к одному. В 1934 году писатель-разоблачитель Эптон Синклер чуть не стал губернатором, принимая участие в выборах на платформе «Покончим с бедностью в Калифорнии» (EPIC). В редакторской статье «Нейшн» констатировала: «Если революция где-то назрела, то в Калифорнии. Ни в каком другом месте борьба между трудом и капиталом не была так широка и ожесточенна, а потери так велики. Ни в каком другом месте личные свободы, гарантированные конституцией, не попирались так грубо». В 1938 году на пост губернатора был избран еще один реформатор – Калберт Л. Олсон, демократ, поддержанный Коммунистической партией штата. Избирательная кампания Олсона проходила под лозунгом «объединенного фронта против фашизма».
Хотя левые задавали тон во всей Калифорнии, Коммунистическая партия штата даже в кампусах Калифорнийского университета оставалась в крохотном меньшинстве. В округе Аламида, где находился Беркли, партия насчитывала от пятисот до шестисот членов, включая сотню докеров, работавших на верфях Окленда. На общенациональном партийном уровне коммунисты Калифорнии считались умеренными. Имея в 1936 году всего 2500 членов, партия штата к 1938 году увеличила свою численность до 6000 человек. По всей стране Компартия США насчитывала примерно 75 000 членов, однако многие из новых членов не задерживались дольше одного года. Таким образом, в 30-е годы XX века в Компартию США – по крайней мере, на короткое время – вступили около 250 000 американцев.
Многие демократы и сторонники «Нового курса» не видели ничего зазорного во вступлении в КП США с ее многочисленными культурными и образовательными инициативами. В некоторых кругах Народный фронт даже пользовался большим престижем. Многие интеллигенты, не вступая в Компартию сами, соглашались присутствовать на писательском конгрессе, спонсированном КП, или бесплатно учить рабочих в «Центре народного образования». Поэтому в том, что молодой ученый из Беркли приобрел в период депрессии вкус к интеллектуально-политической жизни Калифорнии, не было ничего необычного. «Мне нравилось новое ощущение товарищества, – позже свидетельствовал Оппенгеймер, – и в то время я чувствовал, что становлюсь частью своей эпохи и своей страны».
Дверь в мир политики Роберту «открыла» Тэтлок. Ее друзья стали его друзьями – в том числе члены Коммунистической партии Кеннет Мэй (аспирант Беркли), Джон Питмен (репортер «Пиплз уорлд»), Обри Гроссман (адвокат), Руди Ламберт и Эдит Арнстейн. Одной из самых близких подруг Тэтлок была Ханна Питерс, врач, родившаяся в Германии, с которой она познакомилась на факультете медицины Стэнфорда. Доктор Питерс, которая вскоре стала личным врачом Оппенгеймера, была замужем за Бернардом Питерсом (урожденным Пьетрковски), еще одним беженцем из Германии.
Родившийся в 1910 году в Познани, Бернард до того, как Гитлер пришел к власти в 1933 году, изучал электротехнику в Мюнхене. По его словам, он не состоял в Компартии Германии, однако посещал коммунистические митинги как зритель, а один раз присутствовал на демонстрации против нацизма, во время которой получили травмы два человека. Вскоре Бернард был арестован и заключен в Дахау, один из первых нацистских концлагерей. Продержав его в лагере три ужасных месяца, Бернарда перевели в мюнхенскую тюрьму и потом без каких-либо объяснений выпустили на свободу. (Согласно другой версии событий, Бернард сумел бежать из тюрьмы.) Он несколько месяцев ехал на велосипеде по ночам через юг Германии и Альпы в Италию. Там он нашел свою родившуюся в Берлине двадцатидвухлетнюю подругу Ханну Лилиен, бежавшую в Падую, чтобы изучать медицину. В апреле 1934 года пара эмигрировала в Соединенные Штаты. Они поженились в Нью-Йорке 20 ноября 1934 года и после того, как Ханна в 1937 году получила диплом медицинского института Лонг-Айленда, переехали в Область залива Сан-Франциско. Одно время Ханна работала на факультете медицины Стэнфордского университета над научно-исследовательским проектом вместе с доктором Томасом Аддисом, другом и наставником Джин Тэтлок. В то время, когда Оппенгеймер через Джин познакомился с Питерсами, Бернард работал портовым грузчиком.
В 1934 году Питерс написал очерк объемом 3000 слов об ужасах Дахау. Он в тошнотворных подробностях описал пытки и казни заключенных без суда и следствия. Один из заключенных умер у него на руках через несколько часов после избиений. «Вся кожа была содрана со спины, с нее свисали ошметки мышц». Можно не сомневаться, что Питерс рассказывал о зверствах нацистов друзьям на Западном побережье. Прочитал ли Оппенгеймер очерк Питерса или услышал подробности от него самого, неизвестно, но история задела его за живое. От рассказа о необычной судьбе Питерса веяло правдивостью и конкретикой. Филип Моррисон, один из аспирантов Оппенгеймера, тоже считал, что Питерс был «немного не такой, как большинство из нас, – более возмужавший, его отличали особенная серьезность и глубина… его опыт шел намного дальше нашего. <…> Он видел и испытал на себе мрак варварства, окутавший нацистскую Германию, поработал с докерами залива Сан-Франциско».
Когда Питерс проявил интерес к физике, Оппи предложил ему прослушать курс в Беркли. Бернард проявил себя талантливым учеником. Несмотря на отсутствие у Питерса университетского диплома, Роберт устроил его в аспирантуру Беркли. Вскоре Бернард стал официальным стенографистом курса квантовой механики и под руководством Оппи подготовил диссертацию. Поэтому неудивительно, что Оппи и Джин Тэтлок часто встречались с Ханной и Бернардом Питерсами. Хотя супруги всегда отрицали принадлежность к Коммунистической партии, они не скрывали своих левых политических взглядов. К 1940 году Ханна открыла врачебную практику в бедном районе Окленда, и этот опыт «укрепил растущую годами убежденность в том, что адекватное медобслуживание могло обеспечить только сочетание медицинского страхования и федеральной поддержки». Ханна также настаивала на равенстве всех рас, принимая у себя чернокожих пациентов, в то время как большинство белых врачей этого не делали. Такими взглядами она заработала ярлык радикала, и ФБР решило, что Ханна является членом Компартии.
Новые друзья вовлекли Оппенгеймера в мир политического активизма. Однако было бы неправильно относить политическое пробуждение Роберта только на счет Тэтлок и ее окружения. В 1935 году отец дал Роберту почитать книгу «Советский коммунизм – новая цивилизация?», приукрашенное описание советского государства, сделанное хорошо известными британскими социалистами Сиднеем и Беатрисой Вебб. На Оппенгеймера написанное о советском эксперименте произвело благоприятное впечатление.
Есть сведения, что летом 1936 года Оппенгеймер взял с собой в трехдневную поездку на поезде до Нью-Йорка все три тома «Капитала» на немецком языке. По свидетельству друзей, к прибытию в Нью-Йорк все три тома были проштудированы от корки до корки. В действительности же первое знакомство с трудами Маркса произошло еще раньше – весной 1932 года. Гарольд Чернис запомнил, как Оппи приезжал к нему в Итаку, штат Нью-Йорк, весной и хвастал, что прочитал весь «Капитал». Чернис в ответ только рассмеялся. Он не считал друга любителем политики, но знал, что тот много читает: «Наверно, кто-то сказал ему: “Как? Ты о ней еще не слышал? Не читал?” И он тут же побежал читать чертову книгу!»