Оппенгеймер. Триумф и трагедия Американского Прометея
До 1934 года Оппенгеймер почти не проявлял интереса к текущим событиям или политике – не столько из-за неосведомленности, сколько от безразличия. И уж тем более не участвовал в политических акциях. Сказку о том, что он не обращал внимания на политику и реальные события, он запустил позже – в то время, когда хотел сослаться на свою политическую наивность: он утверждал, что якобы не имел даже радиоприемника или телефона и никогда не читал газет и журналов. Он любил повторять, что услышал о биржевом крахе, случившемся 29 октября 1929 года, лишь несколько месяцев спустя. Что якобы никогда до 1936 года не голосовал на президентских выборах. «Многим моим друзьям, – свидетельствовал он в 1954 году, – мое безразличие к текущим событиям казалось неестественным, они часто укоряли меня за снобизм. Я же интересовался человеком и его опытом, глубоко интересовался наукой, однако не разбирался в отношениях человека и общества». Много лет спустя Роберт Сербер заметил, что в этом автопортрете Оппенгеймер представил себя как «оторванного от действительности, замкнутого в себе, чуждого эстетике человека, не ведающего, что происходит вокруг, то есть как полную противоположность тому, кем он был на самом деле».
В Беркли Оппенгеймер окружил себя друзьями и коллегами, остро интересующимися политическими и социальными вопросами. С осени 1931 года хозяйкой дома № 2665 на Шаста-роуд была Мэри Эллен Уошберн, высокая, властная женщина, носившая длинные цветастые платья из батика и любившая шумные компании. Ее муж Джон Уошберн работал бухгалтером и, по некоторым сведениям, преподавал экономику в университете. Их дом много лет служил центром притяжения интеллектуалов Беркли. Подобно Мэри Эллен, многие из них симпатизировали левым политикам. ФБР потом установит, что Мэри Эллен являлась «активным членом Коммунистической партии в округе Аламида».
Начиная с 1920-х годов вечеринки в доме Уошбернов посещал молодой преподаватель французской литературы Хокон Шевалье. На вечеринки приходили Серберы, а также очаровательная студентка-медичка Джин Тэтлок. Естественно, что Оппи, холостяк, снимавший квартиру на нижнем этаже, временами тоже посещал эти посиделки. Он вел себя с неизменной учтивостью и по обыкновению всех располагал к себе. Однако однажды вечером, когда он подробно разбирал достоинства какой-то поэмы, гости услышали, как изрядно подвыпивший Джон Уошберн пробормотал: «Со времен греческих трагедий никто не превзошел Роберта Оппенгеймера в его монотонной помпезности».
«Мы не увлекались политикой в прямом смысле слова», – вспоминала Мельба Филлипс. Оппи как-то раз сказал Лео Недельски: «Я знаю трех человек, кого интересует политика. Скажи, какое отношение политика имеет к правде, добродетели и красоте?» Однако после января 1933 года, ознаменовавшегося приходом к власти в Германии Адольфа Гитлера, политика начала вторгаться в жизнь Оппенгеймера. К апрелю того же года всех преподавателей-евреев Германии без церемоний уволили с работы. Годом позже, весной 1934 года, Оппенгеймер получил циркулярное письмо, призывающее делать взносы в фонд помощи немецким физикам, пытающимся эмигрировать из нацистской Германии. Он немедленно согласился отчислять три процента (около 100 долларов в год) своего жалованья в течение двух лет. По иронии судьбы одним из беженцев, кому помог фонд, был бывший преподаватель Роберта в Геттингене, доктор Джеймс Франк. Непосредственно после прихода Гитлера к власти Франк, кавалер двух Железных крестов за Первую мировую войну, был одним из немногих физиков-евреев, кому позволили сохранить свое рабочее место. Однако через год он был вынужден эмигрировать из-за отказа уволить других евреев. В 1935 году он уже преподавал физику в Университете Джонса Хопкинса в Балтиморе. Макс Борн тоже бежал из Геттингена в 1933 году и стал преподавателем в Англии.
Из Германии приходили откровенно зловещие новости. Однако в 1934 году любому человеку было бы трудно не заметить политические волнения и в родном Беркли. Пятилетняя депрессия ввергла в нищету миллионы обычных граждан. В начале года трудовые конфликты обернулись вспышками насилия. В конце января забастовку объявили 3000 сборщиков салата долины Империал. Действуя по наущению хозяев, полиция арестовала сотни работников. Забастовка была быстро подавлена, зарплата снизилась с 20 до 15 центов за час работы. После этого 9 мая 1934 года более 12 000 докеров организовали пикеты портов по всему Западному побережью. К концу июня забастовка докеров практически удушила экономику Калифорнии, Орегона и штата Вашингтон. В начале июля власти попытались разблокировать порт Сан-Франциско, полиция забросала тысячи докеров слезоточивыми гранатами, в ответ вспыхнул бунт. Через четыре дня непрерывных стычек несколько полицейских открыли огонь по толпе. Трое рабочих были ранены, двое из них скончались. 5 июля 1934 года вошло в историю под названием «Кровавый четверг». В этот день губернатор-республиканец распорядился, чтобы Национальная гвардия Калифорнии взяла городские улицы под контроль.
Через одиннадцать дней, 16 июля, профсоюзы Сан-Франциско объявили всеобщую забастовку. На четыре дня жизнь в городе остановилась. Наконец вмешались федеральные переговорщики, и 30 июля крупнейшая забастовка в истории Западного побережья закончилась. Докеры вернулись к работе, так и не добившись существенных прибавок к зарплате, однако всем было ясно, что профсоюзы одержали крупную политическую победу. Забастовка вызвала широкое сочувствие бедствующим докерам и значительно укрепила профсоюзное движение. 28 августа 1934 года в знак того, что политическая атмосфера заметно сдвинулась влево, кандидатом в губернаторы от демократов к ужасу калифорнийского истеблишмента был с заметным отрывом избран писатель-радикал Эптон Синклер. Хотя Синклер проиграл всеобщие выборы – не в последнюю очередь по причине ожесточенной клеветы и нагнетания страхов республиканцами, – политический ландшафт Калифорнии навсегда изменился.
Столь драматичные события не могли пройти мимо внимания Оппенгеймера и его учеников. Беркли раскололся на сторонников и противников забастовки. Когда докеры 9 мая 1934 года прекратили работу, консервативный сотрудник факультета физики Леонард Леб привлек членов футбольной команды Калифорнийского университета Беркли в штрейкбрехеры. Показательно, что Оппенгеймер пригласил некоторых из своих студентов, в том числе Мельбу Филлипс и Боба Сербера, на митинг докеров в большом актовом зале Сан-Франциско. «Мы сидели высоко на балконе, – вспоминал Сербер, – и под конец заразились душевным подъемом бастующих, начали выкрикивать вместе с ними: “Даешь забастовку! Даешь забастовку!”». После митинга Оппенгеймер пришел на квартиру к Эстель Каэн, где был представлен обаятельному профсоюзному вожаку Гарри Бриджесу.
Осенью 1935 Фрэнк Оппенгеймер окончил двухлетний курс обучения в Кавендишской лаборатории в английском Кембридже и получил стипендию, чтобы продолжить обучение аспирантом в Калтехе. Научным руководителем Фрэнка согласился стать старый друг Роберта Чарльз Лауритсен. Фрэнк немедленно погрузился в исследования электронно-лучевой спектроскопии, которыми занимался еще в Кавендише. «Очень приятно быть аспирантом, когда понимаешь, что нужно делать», – вспоминал он.
Роберт по-прежнему делил время между Беркли и Калтехом, ежегодно проводя конец лета в Пасадене, где останавливался у своих друзей Ричарда и Рут Толмен. Толмены построили неподалеку от кампуса беленый дом в испанском стиле с пышным садом во дворе и гостевым домиком на одну спальню, который Роберт занимал, бывая в городе. Роберт познакомился с Толменами весной 1929 года, и в то лето супружеская пара побывала на ранчо Оппенгеймера в Нью-Мексико. Роберт называл их «очень близкими» друзьями. Он восхищался «умом и широкими интересами» Толмена – «и в физике, и вообще». Восхищался он и «невероятно умной и очень милой» женой Толмена. Рут в то время заканчивала аспирантуру по клинической психологии. Для Оппенгеймера Толмены служили «чудесным островом среди кошмара Южной Калифорнии». По вечерам Толмен нередко устраивал дружеский ужин, на который приглашал Фрэнка и друзей Оппенгеймера – Лайнуса Полинга, Чарли Лауритсена, Роберта и Шарлотту Сербер, Эдвина и Рут Юлинг. Фрэнк и Рут частенько дуэтом играли на флейте.
В 1936 году Оппенгеймер активно продвигал Сербера на должность младшего научного сотрудника факультета физики в Беркли. Декан факультета Раймонд Бирдж с большой неохотой согласился выделить Серберу жалованье в размере 1200 долларов в год. Следующие два года Оппи несколько раз пытался устроить Сербера на штатную преподавательскую должность доцента. Однако Бирдж упорно отклонял ходатайства и однажды написал коллеге: «На кафедре хватит и одного еврея».
В то время Оппенгеймер не знал об этой реплике, хотя подобные настроения не были для него секретом. В 1920-е и 1930-е годы в вежливом американском обществе поднимал голову антисемитизм. Многие университеты подхватили пример Гарварда и ввели ограничительные квоты на прием еврейских студентов. Элитные юридические фирмы и общественные клубы таких крупных городов, как Нью-Йорк, Вашингтон и Сан-Франциско, практиковали расовую и религиозную сегрегацию. В этом плане калифорнийский истеблишмент мало чем отличался от истеблишмента Восточного побережья. И все же, даже не имея шансов влиться в калифорнийское высшее общество подобно своему другу Эрнесту Лоуренсу, Оппенгеймер был доволен своим положением. «Я решил, где себе постелить», – вспоминал он. И был «доволен» своей постелью.
В 1930-е годы он ни разу не выбирался в Европу. Более того – за исключением летнего отпуска в Нью-Мексико и поездок на летний семинар в Энн-Арбор даже не покидал Калифорнию. Когда Гарвард предложил удвоить его жалование, если он согласится переехать на восток, Роберт попросту отмахнулся. В 1934 году созданный в Принстоне новый Институт перспективных исследований дважды пытался переманить его из Беркли, но Оппенгеймер был непреклонен: «От меня в таком месте не было бы никакой пользы…» Он писал брату: «Я отклонил эти соблазны, ставя выше свое нынешнее рабочее место, где мне немного легче верить в собственную полезность и где доброе калифорнийское вино скрашивает сложность физики и ограниченные возможности человеческого разума». Он считал, что «не стал взрослым, но немного повзрослел». Его теоретические изыскания переживали расцвет отчасти потому, что преподавание отнимало у него лишь пять часов в неделю, оставляя «много времени на физику и кучу других вещей…». И тут он повстречал женщину, которая перевернет его жизнь.
Часть вторая
Глава восьмая.
Роберт был по-настоящему влюблен в Джин. Он любил ее больше всех. Он был ей предан.
Весной 1936 года, когда Роберт встретил Джин Тэтлок, ей было всего двадцать два года. Их познакомили на вечеринке у Мэри Эллен Уошберн, хозяйки дома на Шаста-роуд. Джин заканчивала первый курс факультета медицины Стэнфордского университета, который в то время находился в Сан-Франциско. В ту осень, вспоминал Роберт, «я начал ухаживать за ней, и мы сблизились».
Джин была стройной женщиной с густыми черными вьющимися волосами, голубыми глазами, пушистыми черными ресницами и от природы алыми губами. Некоторые считали, что она выглядит как «древнеирландская принцесса». При росте метр семьдесят три ее вес никогда не превышал 58 килограммов. В ее внешности имелся лишь один крошечный изъян – слегка опущенное веко в результате несчастного случая в детском возрасте. Но даже этот едва заметный дефект лишь подчеркивал ее шарм. Красота и робкая меланхоличность девушки пленили Роберта. «Джин ни с кем не делилась своим отчаянием», – написала впоследствии ее подруга Эдит А. Дженкинс.
Роберт знал, что Джин дочь выдающегося специалиста по Чосеру, профессора Беркли Джона С. П. Тэтлока, одного из немногих преподавателей вне факультета физики, с кем у Оппенгеймера существовало более чем шапочное знакомство. Во время обедов в клубе профессуры Тэтлок нередко поражался знанию английской литературы, которое демонстрировал молодой преподаватель физики. В свою очередь, повстречав Джин, Оппенгеймер быстро понял, что она впитала бережное отношение отца к литературе. Джин отдавала предпочтение мрачным, угрюмым стихам Джерарда Мэнли Хопкинса. Она также любила поэмы Джона Донна. Эта страсть передалась Роберту, которого через несколько лет сонет Донна «Разбей мне сердце, Боже…» вдохновит присвоить первому испытанию ядерной бомбы кодовое название «Тринити» (Троица).
У Джин имелся родстер, на котором она обычно ездила, опустив верх. Красивым контральто она распевала строки из «Двенадцатой ночи». Эта женщина свободного духа с жадным поэтическим умом всегда и при любых обстоятельствах производила неизгладимое впечатление на любую компанию. Одноклассница по Вассарскому колледжу запомнила ее как «подающую самые большие надежды среди всех девушек, кого я знала, и единственную в моем окружении, на ком уже тогда лежал отпечаток величия». Джин родилась 21 февраля 1914 года в Энн-Арбор, штат Мичиган. Она и старший брат Хью сначала росли в Кембридже, штат Массачусетс, потом в Беркли. Отец почти всю жизнь проработал в Гарварде, но после выхода на пенсию начал преподавать в Беркли. С десятилетнего возраста Джин проводила лето на ранчо в Колорадо. Подруга детства и однокурсница Присцилла Робертсон писала в посмертном «письме» Джин: «У тебя была умная мать, всегда обходившаяся с тобой мягко, не пытавшаяся тебя сломить, но тем не менее сумевшая оградить тебя от опасностей твоей пылкой юности».
Перед началом учебы в Вассарском колледже родители отправили Джин на год в Европу. Девушка жила в Швейцарии у подруги матери, страстной поклонницы Карла Юнга. Эта знакомая представила Джин сплоченной группе психоаналитиков, окружавшей бывшего друга и соперника Фрейда. Юнгианская школа с ее упором на идею коллективного характера человеческой психики пришлась юной Тэтлок по душе. К моменту отъезда из Швейцарии она всерьез заинтересовалась психологией.