Однажды Аддис позвонил Оппенгеймеру и пригласил его в свою стэнфордскую лабораторию. Они встретились без посторонних, и Аддис сказал: «Вы даете деньги [на дело испанской республики] через организации помощи. Если хотите, чтобы от них была польза, передавайте их через коммунистов… тогда они точно дойдут». После этого Оппенгеймер стал регулярно лично передавать наличные средства доктору Аддису – обычно в лаборатории медика или у него дома. «Он объяснил, – говорил Оппенгеймер, – что эти деньги… будут потрачены непосредственно на борьбу». Однако через некоторое время Аддис предложил, что взносы лучше передавать через Айзека Фолкофа, члена Коммунистической партии из Сан-Франциско с большим стажем. Оппенгеймер давал деньги наличными, полагая, что жертвование средств на военное снаряжение вместо медицинской помощи могут расценить как незаконный акт. Его ежегодные взносы в фонд помощи Испании через Коммунистическую партию достигали тысячи долларов в год – внушительной суммы для 30-х годов прошлого века. После победы фашистов в 1939 году Аддис и вслед за ним Фолкоф собирали деньги на другие нужды, например поддержку усилий партии по сплочению сезонных сельхозрабочих Калифорнии. Судя по всему, последний взнос Оппенгеймер сделал в апреле 1942 года.
Фолкоф, бывший работник швейной промышленности, стоял на пороге восьмидесятилетия и страдал параличом руки. На момент встречи с Оппенгеймером он возглавлял финансовый комитет партии в Области залива Сан-Франциско. «Он был уважаемым старым леваком, – вспоминал Стив Нельсон, политкомиссар бригады имени Авраама Линкольна, ставший в 1940 году председателем Компартии Сан-Франциско. – У меня нет в мыслях принижать его – этот парень побывал в шкуре рабочего, интересовался философией. Он хорошо разбирался в марксистской философии. А следовательно, пользовался престижем, уважением и доверием. Он вращался в среде интеллигентов, примкнувших к движению, и собирал их взносы». Нельсон подтвердил, что Фолкоф получал деньги от обоих братьев Оппенгеймеров.
Когда Роберту в 1954 году задали вопрос об этих пожертвованиях, он ответил: «Вряд ли мне приходило в голову, что эти взносы могли пойти не на те цели, на которые я их давал, или что намерения могли быть пагубны. В то время я не считал, что коммунисты опасны, и некоторые из целей, которые они декларировали, виделись мне полезными».
Коммунистическая партия часто стояла на передовом рубеже и поддерживала такие прогрессивные начинания, как десегрегация, улучшение условий труда для сезонных сельхозрабочих или борьба с фашизмом во время гражданской войны в Испании, и Оппенгеймер все больше подключался к этой деятельности. В начале 1938 года он выписал «Пиплз уорлд», новую партийную газету для Западного побережья. Он регулярно ее читал, проявляя интерес, как потом объяснял, к тому, как «формулируются вопросы». В конце января 1938 года его имя попало на страницы газеты, когда «Пиплз уорлд» сообщила, что Оппенгеймер, Хокон Шевалье и несколько других преподавателей Беркли собрали 1500 долларов на покупку санитарной машины для испанской республики.
Весной того же года Роберт и 197 других преподавателей и научных сотрудников подписали петицию в адрес президента Рузвельта с призывом отменить эмбарго на поставки оружия испанским республиканцам. В том же году Роберт вступил в Западный совет Союза потребителей. В январе 1939 года он был назначен членом исполнительного комитета калифорнийской организации Американского союза защиты гражданских свобод. В 1940 году он значился в списке спонсоров «Друзей китайского народа» и вошел в национальный исполнительный комитет Американского комитета защиты демократии и свободы мысли, публиковавшего сведения о бедствиях интеллектуалов Германии. За исключением ACLU комиссия палаты представителей по расследованию антиамериканской деятельности в 1942 и 1944 году назвала все эти организации «коммунистическими вывесками».
Особенно много Оппенгеймер работал в группе № 349 профсоюза учителей. «На факультете наступил период больших трений, – вспоминал Шевалье. – Те немногие из нас, кто придерживался левых взглядов, отчетливо чувствовали, что старики смотрят на нас исподлобья». Консерваторы «всегда побеждали» на собраниях факультетского совета. Большинство преподавателей Беркли отказывались иметь какие-либо дела с профсоюзом. Исключение составили профессор психологии и преподаватель Джин Тэтлок да Эдвард Толмен, брат друга Оппенгеймера по Калтеху Ричарда Толмена. Роберт четыре года упорно стремился увеличить численность профсоюза. По отзывам Шевалье, он редко пропускал профсоюзные собрания и никогда не отказывался от самых неблагодарных поручений. Шевалье запомнил, как однажды они до двух часов ночи надписывали конверты, чтобы разослать их нескольким сотням членов профсоюза. Работа была муторная, их дело не пользовалось популярностью. Однажды вечером Роберт получил задание выступить в актовом зале одной из школ Окленда. Мероприятие было широко разрекламировано, и учительский профсоюз ожидал, что послушать, как Оппенгеймер объясняет выгоды членства в профсоюзе, придут сотни учителей средних школ. Явилось же меньше дюжины человек. Роберт тем не менее вышел и произнес свою речь в своей типичной мягкой манере едва слышным голосом.
Некоторым казалось, что за политической деятельностью Оппенгеймера стояли личные мотивы. «Любой сразу видел, что он тяготится своими талантами, богатством родителей и отделяющим его от других расстоянием», – заметила Эдит Арнстейн, подруга Тэтлок и член Компартии. Даже в начале 1930-х годов, не будучи политическим активистом, Роберт внимательно следил за событиями в Германии. Уже через год после прихода Гитлера к власти Оппенгеймер начал жертвовать значительные суммы, чтобы помочь немецким физикам-евреям выехать из нацистской Германии. Это были люди, которых он знал и кем восхищался. С не меньшей болью он отзывался о судьбе своих немецких родственников. Осенью 1937 года тетка Роберта Хедвиг Оппенгеймер-Штерн (младшая сестра Юлиуса) и ее сын Альфред Штерн с семьей в статусе беженцев прибыли из Германии в Нью-Йорк. Роберт официально за них поручился, оплатил все расходы и вскоре уговорил поселиться в Беркли. Щедрость Роберта в отношении Штернов не была отдельным эпизодом. Он всегда относился к ним как к своей семье. Несколько десятков лет спустя, когда Хедвиг Штерн умерла, ее сын написал Оппенгеймеру: «Пока она была в состоянии думать и чувствовать, всегда помнила о вас».
Той же осенью 1937 года Роберта познакомили с еще одним беженцем из Европы, доктором Зигфридом Бернфельдом, многоуважаемым венским учеником Зигмунда Фрейда. Спасаясь от нацистской чумы, он сначала перебрался в Лондон, где еще один фрейдист, доктор Эрнест Джонс, посоветовал ему: «Отправляйтесь на запад, не задерживайтесь здесь». В сентябре 1937 года Бернфельд осел в Сан-Франциско, где, по его сведениям, имелся всего один практикующий аналитик. Его супруга Сюзанна тоже занималась психоанализом. Ее отец был директором крупной картинной галереи, которая помогла приобрести известность у германской публики таким художникам, как Сезанн и Пикассо. По прибытии в Сан-Франциско, чтобы выручить деньги на проживание, Бернфельды продали одну из последних картин, оставшихся от обширной коллекции. Доктор Бернфельд, речистый педагог и увлеченный идеалист, был одним из немногих фрейдистов, пытавшихся поженить марксизм с психоанализом. В молодости Бернфельд активно занимался политикой, сначала как сионист, потом как социалист. Высокий и сухопарый, он носил «поркпай» – фетровую шляпу с круглой плоской тульей и слегка загнутыми полями. Оппенгеймеру понравился фасон, и вскоре он тоже начал носить «поркпай».
Спустя всего несколько недель после приезда в Сан-Франциско доктор Бернфельд учредил экуменическую группу ведущих интеллектуалов города для периодического обсуждения психоанализа. Помимо Оппенгеймера доктор Бернфельд пригласил в качестве регулярных участников междисциплинарной учебной группы докторов Эдварда Толмена, Эрнеста Хилгарда, Дональда и Джин Макфарлейн (друзей Оппенгеймера), Эрика Эриксона (психоаналитика немецкого происхождения, прошедшего обучение у Анны Фрейд), педиатра доктора Эрнста Вольфа (который станет начальником Джин Тэтлок в клинике для детей с психическими отклонениями при больнице «Маунт-Сион»), профессора философии из Беркли доктора Стивена Пеппера и широко известного антрополога доктора Роберта Лоуи. Они встречались в частном порядке, пили хорошее вино, курили сигареты и рассуждали о таких психоаналитических вопросах, как «страх кастрации» и «психология войны».
Первые контакты с психиатрами в молодости оставили в памяти Оппенгеймера неприятные ощущения, что, несомненно, пробудило у него интерес к этой теме. Особенный интерес у него, должно быть, вызвала работа Эриксона над проблемами «формирования идентичности» у молодых людей. Затянувшийся подростковый период, сопровождаемый «хроническим злокачественным расстройством», как утверждал Эриксон, иногда указывал на то, что человек испытывает затруднения с избавлением от нежелательных частей своей личности. Стремясь к «цельности» и в то же время опасаясь угрозы потери идентичности, некоторые молодые люди переживали такие мощные вспышки гнева, что в безотчетном припадке агрессии могли наброситься на других. Поведение Оппенгеймера и трудности, которые он испытывал в 1925–1926 годах, во многом подтверждали правильность этого утверждения. В поисках прочной идентичности он с головой ушел в теоретическую физику. Однако шрамы не рассосались до конца. По наблюдениям физика и историка науки Джеральда Холтона, «некоторый психологический ущерб так и не был преодолен, не в последнюю очередь ранимость, которая пронизывает личность, словно геологический разлом, и при очередном землетрясении обязательно выйдет наружу».
Бернфельд иногда рассказывал о конкретных историях болезни. Подражая своему учителю Фрейду, он читал лекцию без бумажки, куря одну сигарету за другой. «Бернфельд – один из самых красноречивых ораторов, кого я встречал, – вспоминал другой психоаналитик, доктор Натан Адлер. – Я был весь внимание – не только из-за того, что он говорил, но и как. Его речь приносила эстетическое наслаждение». Оппенгеймер был единственным физиком в группе. Многие запомнили, что он проявлял «невероятный интерес» к психоанализу. Роберт всегда сочетал интерес к физике с любопытством к психологии. Достаточно вспомнить жалобу Вольфганга Паули Исидору Раби в Цюрихе на то, что Оппенгеймер «похоже, считает физику досугом, а психоанализ – истинным призванием». Метафизика по-прежнему пользовалась у него приоритетом. Поэтому с 1938 по 1941 год Роберт находил время для участия в семинарах Бернфельда, чья учебная группа в 1942 году превратилась в Институт и общество психоанализа Сан-Франциско.
Увлечению Оппенгеймера психологией способствовали его пылкие, нередко взбалмошные отношения с Джин Тэтлок, ведь она, в конце концов, готовилась стать психиатром.
Не входя в состав группы, Джин тем не менее лично знала многих ее членов и позднее в процессе обучения сама прошла психоаналитическое обследование у доктора Бернфельда. Меланхоличная и углубленная в себя, Тэтлок делила с Робертом одержимость сферой подсознания. К тому же для такого политического активиста, как Оппенгеймер, решение изучать психоанализ под руководством марксиста-фрейдиста не выглядит случайным.
Некоторым из старых друзей, в особенности Эрнесту Лоуренсу, неожиданный всплеск политической активности Оппенгеймера пришелся не по душе. Лоуренс с готовностью сочувствовал преследуемым родственникам друга, однако сам считал, что события в Европе не касаются Америки. Он то же самое говорил и Оппи, и его брату: «Ты слишком хороший физик, чтобы лезть в политику». Такие вещи, полагал Лоуренс, должны быть уделом тех, кто в них разбирается. Однажды он вошел в радиационную лабораторию и увидел, что Оппи написал на доске: «Вечеринка с коктейлями у Броди в поддержку испанских лоялистов, приглашаются все». Лоуренс уставился на объявление и, кипя от негодования, стер его с доски. В его глазах политическая деятельность Оппи была досадной помехой.
Глава девятая.
Мы оба [Шевалье и Оппенгеймер] одновременно были и не были [членами Коммунистической партии]. Как хотите, так и понимайте.
Двадцатого сентября 1937 года Юлиус Оппенгеймер скончался от сердечного приступа в возрасте шестидесяти семи лет. Роберт понимал, что Юлиус растерял былую живость, однако внезапная смерть отца стала для него потрясением. После смерти Эллы в 1931 году у Юлиуса сложились близкие, доверительные отношения с сыновьями. Он часто навещал обоих, и нередко друзья Роберта становились его друзьями.
Восемь лет экономической депрессии несколько сократили состояние Юлиуса. Но даже на момент его смерти, поровну поделенное между Фрэнком и Робертом, оно составило внушительную сумму в 392 602 доллара. Ежегодный доход от наследства давал братьям в среднем десять тысяч долларов сверх того, что зарабатывали они сами. Однако, проявив свойственную ему раздвоенность чувств в отношении семейного богатства, Роберт немедленно завещал свою долю имущества Калифорнийскому университету на стипендии аспирантам.
Братья Оппенгеймеры всегда были чрезвычайно близки. У Роберта возникали тесные отношения со многими людьми, но ни с кем не были так глубоки и прочны, как с родным братом. Их переписка 1930-х годов отражает эмоциональную насыщенность, нехарактерную для братьев, тем более для братьев с восьмилетней разницей в возрасте. Письма Роберта нередко звучали так, словно их написал не старший брат, а отец. Временами тон старшего брата принимал раздражающе-покровительственный оттенок, хотя Фрэнк и без того стремился подражать Роберту. Фрэнк терпеливо сносил слова и поступки волевого старшего брата и лишь много лет спустя признался, что «юношеская нахрапистость… не покидала моего брата чуть дольше, чем следовало».
Фрэнк и Роберт были друг на друга похожи и непохожи одновременно. Младший Оппенгеймер ни у кого не вызывал неприязни. Он был копией Оппи без острых углов, обладал не меньшими талантами, чем старший брат, без резкости последнего. «Фрэнк – приятный, милый человек», – отзывалась о нем физик Леона Маршалл Либби, дружившая с обоими братьями. Она называла Фрэнка «дельта-функцией». Эта математическая функция, используемая в физике, равна нулю везде, кроме одной точки, где она обращается в бесконечность, а ее интеграл по любой окрестности этой точки равен единице. Фрэнк располагал неисчерпаемым запасом доброй воли и хорошего настроения. Роберт сам много лет спустя признал: «Как человек он лучше меня».