Оппенгеймер умел включать и выключать личное обаяние по желанию. Знавшие его по Беркли помнили, что имеют дело с человеком, наделенным особым талантом втягивать других в свой круг общения. А те, кто, как Дороти Маккиббин, встречали его впервые в Нью-Мексико, не могли побороть в себе желание угодить ему. «Он побуждал вас совершать невозможное», – вспоминала Маккиббин. Однажды ее вызвали из Санта-Фе на объект и спросили, не согласится ли она помочь в разрешении острого жилищного кризиса, взяв на себя управление гостевым домом в десяти милях вверх по дороге и превратив его в гостиницу на сто человек. «Я никогда прежде не управляла отелем», – возразила она. В этот момент открылась дверь кабинета Оппенгеймера, его хозяин высунул голову и сказал: «Дороти, я хотел бы, чтобы вы попробовали». И снова закрыл дверь. Маккиббин согласилась.
«Мне кажется, он использовал людей без особого сожаления, – вспоминал Джон Мэнли. – Если он видел, что человек ему полезен, он спокойно использовал его». В то же время Мэнли считал, что многие, включая его самого, были даже рады услужить Роберту – настолько хитро он их эксплуатировал. «Он, на мой взгляд, прекрасно понимал, что другие видели, как и что происходит. Это напоминало балет: все знали постановку и свою роль в ней, никто никого не держал в неведении».
Роберт прислушивался к другим и часто следовал их совету. Когда Ханс Бете высказал мысль, что всем бы пошел на пользу еженедельный открытый коллоквиум, Оппенгеймер немедленно его поддержал. Узнав об этом, Гровс попытался наложить запрет, однако Оппенгеймер настоял на том, что свободный обмен мыслями среди носителей «белых пропусков» крайне важен для дела. «Подоплека нашей работы настолько сложна, – писал Оппи Энрико Ферми, – а информация была в прошлом настолько раздроблена, что нам, похоже, очень пойдет на пользу спокойная, обстоятельная дискуссия».
Первый коллоквиум состоялся в опустевшей школьной библиотеке 15 апреля 1943 года. Стоя перед небольшой учебной доской, Оппенгеймер бегло поприветствовал собравшихся и представил своего бывшего ученика Боба Сербера. Серберу было поручено сделать краткий обзор текущих задач для без малого сорока ученых. Заикающийся, говорящий по бумажке Сербер вдруг оказался в центре внимания. «Секретный режим был никудышный, – писал потом Сербер. – В коридоре стучали молотками плотники, в один момент сквозь картонную панель потолка просунулась чья-то нога – очевидно, работающего под крышей электрика». Через несколько минут Оппенгеймер послал Джона Мэнли шепнуть докладчику на ухо, чтобы тот перестал использовать слово «бомба» и заменил его на что-нибудь более нейтральное вроде «изделия».
«Назначение проекта, – сообщил Сербер, – состоит в изготовлении практичного боевого оружия в форме бомбы, в котором энергия высвобождается за счет цепной реакции быстрых нейтронов в одном веществе или нескольких веществах, в которых может происходить деление ядер». Обобщая выводы, сделанные на летней встрече в Беркли, Сербер объявил, что, по их расчетам, атомная бомба способна произвести взрыв с тротиловым эквивалентом 20 000 тонн. Однако для любого такого «изделия» потребуется высокообогащенный уран. Сердечник из обогащенного урана размером примерно с дыню будет иметь вес пятнадцать килограммов. Оружие можно сконструировать и на базе еще более тяжелого элемента – плутония, получаемого с помощью захвата нейтронов с использованием урана-238. Плутониевая бомба потребует еще меньшей критической массы – сердечник из плутония весил бы всего пять килограммов и не превышал бы размерами апельсин. Сердечник, из чего бы он ни состоял, должен быть окружен толстой оболочкой из обычного урана размером с баскетбольный мяч. Конечный вес любого из двух устройств составил бы около тонны, что делало возможным доставку оружия по воздуху[16].
Большинство слушавших Сербера ученых разбиралось в теоретических возможностях новой физики, однако изолированность от коллег в других областях не позволяла им вникать в детали. Мало кто подозревал, как много коренных вопросов были уже решены – по крайней мере, в общих чертах. На пути создания действующего оружия все еще сохранялись большие препятствия, но они были преодолимы. По поводу некоторых физических принципов атомной бомбы пока сохранялись сомнения, однако реальные затруднения теперь были связаны с конструкцией и начинкой. Производство достаточного количества урана-235 или плутония требовало наличия огромных промышленных мощностей. Но и в случае получения достаточного количества оружейного урана никто пока не знал, каким образом сконструировать атомную бомбу, чтобы получить эффективный взрыв. Однако даже такой скептик, как Ханс Бете, понимал, как сам позднее говорил: «Нет никаких сомнений: как только плутоний будет изготовлен, атомная бомба тоже будет изготовлена». Поэтому главный посыл выступления Сербера состоял в том, чтобы показать ученым: им поручена миссия, способная внести перелом в ход войны. Осознание этой задачи само по себе поднимало боевой дух. Вступительная речь Сербера достигла задуманного Оппенгеймером результата: ученые прониклись ощущением великой миссии и пониманием того, что рычаги истории находятся в их руках. Вот только получится ли опередить немцев? Успеют ли они закончить работу, чтобы выиграть войну?
За две недели Сербер прочитал еще четыре одночасовые лекции, раскручивая задуманный Оппенгеймером творческий диалог. Помимо других вопросов Сербер кратко обрисовал механику процесса, который он назвал «выстрелом», – задачу соединения урана или плутония в критическую массу для вызова цепной реакции. Сербер остановился на самом простом способе – «пушке», позволяющей создать критическую массу путем отстрела уранового цилиндра в мишень из некоторого количества урана-235, что вызвало бы взрыв. Другой проект Сербера предлагал «смонтировать части заряда на кольце, как показано на [приложенной] схеме. Если взрывчатое вещество распределить по кольцу и одновременно подорвать, то части заряда устремятся внутрь и образуют сферу». Идея имплозивной схемы впервые была предложена старым другом Оппенгеймера Ричардом Толменом летом 1942 года, после чего Сербер подготовил для Оппенгеймера пояснительную записку на эту тему. Толмен впоследствии составил еще две пояснительные записки об имплозивном способе. В марте 1943 года Ванневар Буш и Джеймс Конант попросили Оппенгеймера уделить больше внимания имплозивной схеме детонации. Оппенгеймер ответил: «Этим занимается Сербер». Хотя Толмен не предлагал сжатия твердого материала с целью повышения его плотности, эта мысль достаточно оформилась, чтобы попасть – пусть даже в виде сноски – в тезисы лекции Сербера. Этого хватило, чтобы пробудить любопытство у другого физика – Сета Неддермейера, который попросил Оппенгеймера разрешить ему исследовать возможности такой схемы. Вскоре Неддермейера и небольшую группу ученых можно было видеть на испытаниях имплозивных зарядов в одном из каньонов по соседству с Лос-Аламосом.
Лекции Сербера была уготована долгая жизнь. Пользуясь тезисами Сербера, Эд Кондон отпечатал на пишущей машинке обзорную лекцию на двадцати четырех страницах. Ее размножили на мимеографе и переплели в брошюру под названием «Лос-Аламосский букварь», которую выдавали новоприбывшим ученым. На лекции Сербера побывал Энрико Ферми, после чего сказал Оппенгеймеру: «Я вижу, что ваши люди горят желанием сделать бомбу». Оппенгеймер заметил налет удивления в высказывании Ферми. Коллега только-только приехал из Чикаго, где среди ученых наблюдалась странная покорность судьбе, в то время как в лаборатории Оппи царили возбуждение и приподнятость. Все – хоть в Лос-Аламосе, хоть в Чикаго – считали, что бомбу, если ее вообще возможно создать, первыми сделают немцы. Но в отличие от Чикаго, где этот вывод вызывал у ведущих ученых тревогу и угнетенность, в Лос-Аламосе под ненавязчивым руководством Оппенгеймера это понимание, казалось, лишь подгоняло людей на трудном пути.
Однажды Ферми отвел Оппенгеймера в сторону и предложил новый способ массового истребления немцев. Продукты радиоактивного распада, предположил он, можно было бы использовать для отравления продовольственных ресурсов. Оппенгеймер отнесся к идее серьезно. Попросив Ферми больше ни с кем ее не обсуждать, Оппенгеймер доложил о предложении генералу Гровсу, а потом обсудил его с Эдвардом Теллером. Теллер якобы ответил, что в ядерном реакторе во время цепной реакции можно выделить стронций-90. Однако в мае 1943 года Оппенгеймер рекомендовал приостановить работу над предложением, причем по шокирующей причине. «Работу в этом направлении, – писал он Ферми, – мне кажется, не стоит даже начинать, если мы не сможем отравить достаточно продовольствия, чтобы погубить хотя бы полмиллиона немцев, потому что из-за неравномерности распространения действительное число пораженных, несомненно, окажется намного ниже». От идеи отказались, но лишь потому, что она не гарантировала уничтожения населения противника в достаточном количестве.
Война побуждала порядочных мужчин выдвигать прежде недопустимые идеи. В конце октября 1942 года Оппенгеймер получил конверт со штампом «секретно» от старого друга и соратника Виктора Вайскопфа, который сообщал ужасную новость, полученную в письме от живущего в Принстоне физика Вольфганга Паули. Паули писал, что его бывший немецкий коллега, нобелевский лауреат, физик Вернер Гейзенберг, был назначен директором Института кайзера Вильгельма, центра ядерных исследований в Берлине. Кроме того, Паули узнал, что Гейзенберг планировал выступить с лекцией в Швейцарии. Вайскопф обсудил событие с Хансом Бете, и оба пришли к одному и тому же выводу – надо было что-то делать. «Я считаю, – писал Вайскопф Оппенгеймеру, – что лучше всего организовать похищение Гейзенберга в Швейцарии. Именно так поступили бы немцы, если, скажем, вы или Бете приехали бы в Швейцарию». Вайскопф даже вызвался добровольно участвовать в такой операции.
Оппенгеймер без промедления ответил, поблагодарив Вайскопфа за «интересное» письмо. Он сообщил, что уже слышал о предстоящем визите Гейзенберга в Швейцарию и обсудил вопрос с «надлежащими властями» в Вашингтоне. «Вряд ли вы услышите об этом что-либо еще, тем не менее я хотел бы поблагодарить вас и заверить, что делу будет оказано должное внимание». «Надлежащие власти», с которыми Оппи действительно успел переговорить еще до получения письма, были представлены Ванневаром Бушем и Лесли Гровсом. Им же Роберт отдал письмо Вайскопфа. При этом он высказался против предложения, так как похищение Гейзенберга, даже если бы оно удалось, показало бы нацистам, какое большое значение союзники на самом деле придавали ядерным исследованиям. С другой стороны, Оппенгеймер не удержался и сказал Бушу, что «намеченный визит Гейзенберга в Швейцарию предоставляет нам неординарную возможность».
Много позже Гровс всерьез вернулся к идее похищения или убийства Гейзенберга. В 1944 году он отправил агента Управления стратегических служб Морриса Берга в Швейцарию, где в декабре того же года бывший игрок в бейсбол следил за немецким физиком, но в итоге не решился совершить покушение.
Глава шестнадцатая.
…эти меры ставят вас в положение, в котором вы пытаетесь выполнить очень трудную работу со связанными за спиной руками…
Первый настоящий административный кризис разразился в самом начале весны. Получив «добро» от генерала Гровса, Оппенгеймер назначил своим заместителем бывшего геттингенского однокурсника Эдварда У. Кондона. Кондон должен был освободить Оппенгеймера от части административной нагрузки и служить связующим звеном с начальником военного гарнизона Лос-Аламоса. Кондон, блестящий физик и опытный руководитель лаборатории, был на два года старше Оппи. Получив степень доктора наук в Беркли в 1926 году, Кондон продолжил образование постдоком в Геттингене и Мюнхене. Потом десять лет преподавал в нескольких университетах, в том числе в Принстоне, и опубликовал первый учебник квантовой физики на английском языке. В 1937 году он покинул Принстон и стал заместителем директора по науке в «Вестингауз электрик компани», крупном промышленном научно-исследовательском центре. В течение нескольких лет он заведовал в этой компании исследованиями в области ядерной физики и микроволновых радаров. К осени 1940 года Кондон переключился на военные проекты – в основном радиолокацию – в радиационной лаборатории МТИ. Короче говоря, если смотреть на заслуги, то для управления лабораторией в Лос-Аламосе у Кондона имелось куда больше опыта, чем у Оппи.
В 1930-е годы Кондон был не так политически активен, как Оппенгеймер, и уж совершенно точно не имел никаких связей с Коммунистической партией. Он считал себя либеральным сторонником «Нового курса», верным демократом и голосовал за Франклина Рузвельта. Выросший в семье квакеров, Кондон однажды сказал другу: «Я присоединюсь к любой организации, преследующей благородные цели. И мне нет дела, состоят ли в ней коммунисты». Как идеалист и поборник гражданских свобод, Кондон верил, что добротная наука не может существовать без свободного обмена идеями, и рьяно выступал за поддержание регулярных контактов между физиками Лос-Аламоса и других лабораторий страны. Такие действия неизбежно навлекли гнев генерала Гровса, то и дело получавшего от своих подчиненных в погонах доклады о нарушениях режима секретности. «Для меня ограничение доступа к сведениям за пределами своей сферы, – повторял Гровс, – является ключом к соблюдению секретности».
В конце апреля 1943 года Гровс с негодованием узнал, что Оппенгеймер ездил в Чикагский университет, где обсуждал график производства плутония с заведующим металлургической лабораторией (метлабом) Манхэттенского проекта, физиком Артуром Комптоном. Но в грубом нарушении режима секретности генерал обвинил Кондона. Прибыв в Лос-Аламос, генерал ворвался в кабинет Оппенгеймера и обрушил на него и его зама поток упреков. Кондон отстаивал свою позицию, однако, к своему удивлению, заметил, что Оппенгеймер его не поддерживает. Не прошло и недели, как Кондон подал рапорт об увольнении. Он рассчитывал работать над проектом до самого конца, а получилось, что продержался всего шесть недель.
«Больше всего меня возмущают чрезвычайно жесткие меры безопасности, – писал он в заявлении об уходе. – Я не компетентен судить о разумности этих мер, потому как совершенно не в курсе масштабов вражеского шпионажа и саботажа. Хочу лишь сказать, что на меня чрезмерная озабоченность безопасностью действовала болезненно и угнетающе, особенно разговоры о цензорской проверке писем и телефонных звонков». Кондон был «шокирован настолько, что не поверил своим ушам, когда генерал Гровс принялся отчитывать нас. <…> Я встревожен тем, что эти меры ставят вас в положение, в котором вы пытаетесь выполнить очень трудную работу со связанными за спиной руками…» Если ему и Оппенгеймеру не разрешалось встречаться с таким человеком, как Комптон, не нарушая режим секретности, то «научное состояние проекта безнадежно».
Кондон решил, что сделает на благо победы больше, вернувшись в «Вестингауз» и разрабатывая технологию радиолокации. Он ушел от Оппенгеймера огорченный и обескураженный отказом последнего защитить его от нападок Гровса. Кондон не знал, что Оппенгеймер сам еще не получил секретный допуск. Бюрократы армейской службы безопасности все еще пытались помешать оформлению допуска, и Оппи понимал, что не мог давить на Гровса в вопросах секретности, не рискуя потерять свое место.
Оппенгеймер много поставил на хорошие отношения с Гровсом. Осенью предыдущего года оба оценили друг друга и понадеялись, что смогут доминировать в отношениях друг с другом. Гровс считал харизматичного ученого незаменимым для успеха проекта. Так как за Оппенгеймером тянулся хвост участия в левых политических акциях, Гровс полагал, что сможет использовать прошлое Оппи, чтобы держать его под контролем. Роберт строил не менее прямолинейные расчеты. Он понимал, что Гровс не выгонит его, пока будет видеть в нем наилучшего – причем с большим отрывом – кандидата на должность заведующего лабораторией. Оппи сознавал, что его связи с коммунистами давали Гровсу определенный козырь, но надеялся, что, продемонстрировав уникальные способности, убедит генерала, что ему можно позволить руководить лабораторией по своему усмотрению. На самом деле Оппенгеймер разделял мнение Кондона, он тоже был убежден, что слишком обременительный режим секретности действовал на ученых как удавка, но рассчитывал со временем взять верх. В конце концов, Гровс нуждался в навыках Оппенгеймера так же, как Оппенгеймер нуждался в одобрении Гровса.