Белый дом и Госдепартамент не приняли по материалам перехвата никаких решений. Гувер требовал от агентов копать дальше. В конце 1945 года ФБР перехватило разговор в доме Фрэнка Оппенгеймера на окраине Беркли. На встрече Нового года 1 января 1946 года Бюро подслушало разговор Оппи, приехавшего к брату в гости, с Пински и Эделсоном. Партийные работники пытались убедить ученого выступить с речью об атомной бомбе на митинге, который они готовили. Оппи вежливо отказался (зато это согласился сделать Фрэнк). Эделсон и Пински не удивились. Они уже успели поговорить об ученом с другим партийным функционером Барни Янгом, который сказал, что партия пыталась связаться с Оппенгеймером, но тот «ничего не сделал для поддержания контакта». Старый друг Оппи Стив Нельсон, возглавлявший оклендскую парторганизацию, несколько раз пытался возобновить дружбу – Оппи так и не ответил.
Стив Нельсон и Оппенгеймер больше никогда не встречались. Возможно, другие партработники считали, что Оппи как-то еще связан с партией. Но даже Хокон Шевалье знал, что Оппенгеймер никогда не подчинялся партийной дисциплине. Как раньше, так и теперь Роберт шел «своим личный курсом». Поэтому всем, кроме самого Оппенгеймера, было трудно понять, в чем на самом деле заключалась его связь с Компартией и что она для него значила. ФБР так и не смогло доказать принадлежность Оппенгеймера к партии. Тем не менее целых восемь лет Гувер и его агенты каждый год выдавали по 1000 страниц пояснительных записок, докладов о наблюдении и расшифровок подслушанных разговоров, связанных с Оппенгеймером, – все для того, чтобы дискредитировать своевольного мыслителя. 8 мая 1946 года было начато прослушивание его домашнего телефона в Игл-Хилл.
Гувер без каких-либо угрызений совести управлял расследованием лично. В начале марта 1946 года для того, чтобы привлечь бывшую секретаршу Оппи в Лос-Аламосе Энн Уилсон в осведомители, ФБР воспользовалось услугами католического священника. Отец Джон О’Брайен, пастор из Балтимора, заявил, что знает Уилсон как «католичку», и предположил, что сможет убедить ее сотрудничать с ФБР «в целях разработки информации о контактах и действиях Оппенгеймера, особенно относительно возможного разглашения секретов ядерной бомбы». Гувер дал добро на попытку, нацарапав на заявке: «Хорошо, но только если святой отец не будет болтать об этом деле».
После этого отец О’Брайен запросил компрометирующую информацию на Оппенгеймера, которая позволила бы «поговорить по душам» с девушкой. Куратор из ФБР сказал, что такая тактика ненадежна – по крайней мере, пока они не прощупают Уилсон. Пастор встретился с Уилсон вечером 26 марта 1946 года. На следующее утро он позвонил в ФБР и отрапортовал, что «девушку не удалось склонить к сотрудничеству ввиду ее религиозных убеждений и патриотизма…» Верная, смелая Уилсон сказала пастору, что «ни капли не сомневается в чистоте помыслов Оппенгеймера». Хотя Уилсон была знакома со священником – высоким, светловолосым, красивым мужчиной, ее бывшим школьным учителем и близким другом семьи, девушка отказалась передавать какую-либо информацию. Она «высказала возмущение тем, что органы безопасности» следят за Оппенгеймером. Уилсон сообщила, что Оппенгеймер раньше говорил ей о наблюдении за ним, и ее это возмутило.
Слежка раздражала Оппи. Однажды в Беркли, разговаривая с бывшим учеником Джо Вайнбергом, он вдруг указал на латунную пластину на стене и спросил: «А это что, черт возьми?» Вайнберг попытался объяснить, что университет снял старый домофон и заделал дыру в стене пластиной. Однако Оппи перебил его: «Это скрытый микрофон, и он там был всегда». После чего выскочил из кабинета, хлопнув дверью.
Надо признать, что Оппенгеймер был не единственной мишенью Гувера. Весной 1946 года ФБР вело расследование действий десятков высокопоставленных чиновников в администрации Трумэна и распространяло бредовые подозрения. Основываясь на показаниях так называемых «надежных информаторов», Бюро ставило под сомнение благонадежность многих госслужащих, связанных с выработкой политики в области атомной энергии, в том числе Джона Дж. Макклоя, Герберта Маркса, Эдварда У. Кондона и Дина Ачесона.
Расследования, которые Гувер вел против Оппенгеймера и членов администрации Трумэна в 1946 году, послужили прелюдией к политике антикоммунизма. Для устранения политических оппонентов или затыкания ртов стало использоваться предъявление им обвинений как «коммунистам», «симпатизирующим коммунизму» и «коммунистическим попутчикам». По сути, эта тактика была не нова – на государственном уровне такие обвинения били наповал уже в конце в 1930-х годов. Однако растущая трещина в отношениях между США и СССР позволяла легче доказывать необходимость защиты «атомных секретов», а эта необходимость, в свою очередь, оправдывала плотную слежку за всеми, кто был связан с ядерными исследованиями. Гувер подозревал любого, кто отклонялся от самых консервативных взглядов по ядерным вопросам, и ни один человек, работавший в области атомной энергии, не вызывал у него больше подозрений, чем Оппенгеймер.
Однажды под вечер в студеную рождественскую неделю 1945 года Роберт приехал к Исидору Раби в его нью-йоркскую квартиру на Риверсайд-драйв. Друзья наблюдали из окна гостиной закат и плывущие по Гудзону желтые и розовые от лучей заходящего солнца льдины. После этого сидели в сгущающейся темноте, курили трубки и обсуждали угрозу атомной гонки вооружений. Раби потом утверждал, что это он «родил» идею международного контроля, а Оппи ее «продавал». Разумеется, Оппенгеймер обдумывал этот вопрос со времени своих бесед с Бором в Лос-Аламосе. Хотя допустимо, что эта вечерняя беседа побудила Оппи уточнить идею и выработать конкретный план. «Мне пришло в голову, – вспоминал Раби, – что здесь есть два момента: она [бомба] должна находиться под международным контролем, потому что, если она будет находиться под национальным контролем, начнется соперничество; [во-вторых] мы поверили в ядерную энергию, от которой зависело продолжение индустриальной эпохи». Поэтому Раби и Оппенгеймер предлагали создать международный орган с настоящими полномочиями, который контролировал бы и атомную бомбу, и мирное применение атомной энергии. Наказанием для потенциальных нарушителей в случае, если они тайком завладевали ядерным оружием, могло быть принудительное закрытие электростанций.
Четыре недели спустя, в конце января 1946 года, Оппенгеймер воспрянул духом, услышав, что несколькими месяцами раньше между Советским Союзом, Соединенными Штатами Америки и другими странами начались переговоры и было заключено соглашение о создании Комиссии ООН по атомной энергии. В ответ Трумэн назначил специальный комитет для выработки конкретных предложений о международном контроле над ядерными вооружениями. Комитет должен был возглавить Дин Ачесон, прочими членами являлись такие светила американской внешней политики, как заместитель военного министра Джон Дж. Макклой, Ванневар Буш, Джеймс Конант и генерал Лесли Гровс. Ачесон посетовал личному секретарю Герберту Марксу, что ничего не смыслит в атомной энергии, и тот предложил сформировать консультативный совет. Блестящий, общительный молодой юрист Маркс когда-то работал под началом председателя администрации долины Теннесси Дэвида Лилиенталя и теперь предложил привлечь его к разработке толкового плана. Не будучи ученым, Лилиенталь, либерал и сторонник «Нового курса», имел богатый административный опыт работы с сотнями инженеров и технологов. Он умел придать их наметкам солидность. Лилиенталь быстро согласился стать председателем консультативного совета, в который набрали еще четырех человек: президента «Нью-Джерси белл телефон компани» Честера И. Барнарда, вице-президента «Монсанто кемикл компани» доктора Чарльза А. Томаса, вице-президента «Дженерал электрик компани» Гарри А. Уинни и… Оппенгеймера.
Роберт страшно обрадовался назначению. Он наконец дождался возможности заняться решением крупных проблем, связанных с контролем атомной бомбы. Комитет Ачесона и комиссия экспертов начали встречаться без четкого графика, намечая предварительный план действий. Будучи единственным экспертом по физике, Оппенгеймер неизбежно доминировал на обсуждениях и произвел на этих волевых мужчин большое впечатление четкостью мысли и дальновидностью. Он жаждал единодушия и был полон решимости достигать его. Оппи с самого начала очаровал Лилиенталя.
Их первая встреча состоялась в номере Оппенгеймера в отеле «Шорхэм». «Он расхаживал туда-сюда, – писал в своем дневнике Лилиенталь, – произнося невнятное “хы” между фразами и глядя в пол – довольно странная привычка. Очень выразительно… Я ушел со встречи с симпатией и под большим впечатлением от яркого ума Оппенгеймера, но смущенный потоком его слов». Позже, проведя в компании Оппи больше времени, Лилиенталь осыпал его комплиментами: «Стоит прожить жизнь только ради того, чтобы знать, что человечество способно породить такого сына…»
Генерал Гровс не раз наблюдал умение Оппи располагать к себе людей и на этот раз решил, что тот перегибает палку: «Все перед ним преклонялись. Дошло до того, что Лилиенталь мог спросить у Оппи, какой галстук надеть сегодня утром». Джек Макклой тоже поддался чарам. Макклой встречался с Оппи в первые годы войны и считал его человеком широкой культуры, обладателем «тонкого, почти музыкального ума» и интеллектуалом, наделенным «величайшим обаянием».
«Все участники, я думаю, сходились во мнении, – писал потом Ачесон в своих мемуарах, – что наиболее побудительным и творческим умом среди нас обладал Роберт Оппенгеймер. Он относился к исполнению обязанностей конструктивно и с величайшим тактом. Роберт в прошлом бывал неуступчив, резок и подчас педантичен, но с нами таких проблем не возникало».
Ачесон восхищался сообразительностью, четкостью мысли и даже острым языком Оппенгеймера. В начальный период Оппи частенько бывал у Ачесона дома в Джорджтауне. После коктейлей и ужина он занимал место у маленькой доски с мелком в руке и объяснял хозяину дома и Макклою премудрости атома. Чтобы подчеркнуть свои мысли, он рисовал маленькие фигурки из палочек, представлявшие собой электроны, нейтроны и протоны, гонявшиеся друг за другом, но чаще ведущие себя непредсказуемым образом. «Наши недоуменные вопросы, похоже, вызвали у него досаду, – писал потом Ачесон. – Он с некоторым раздражением отложил в сторону мел и воскликнул: “Это безнадежно! Мне кажется, вы действительно поверили, будто нейтроны и электроны – маленькие человечки!”».
К началу марта 1946 года консультативный совет подготовил доклад объемом в 34 000 слов, написанный Оппенгеймером и отредактированный Марксом и Лилиенталем. В середине марта величавый вашингтонский особняк Думбартон-Оукс, украшенный произведениями искусства византийской эпохи, на десять дней стал местом проведения четырех длившихся весь день совещаний. На стенах высотой в три этажа висели величественные гобелены, в углу купалась в солнечных лучах картина Эль Греко «Встреча Марии и Елизаветы». Под стеклянным колпаком стояла византийская скульптура кошки из черного дерева. Ближе к концу дискуссии Ачесон, Оппенгеймер и другие члены совета по очереди зачитывали вслух черновые отрывки доклада. Когда они закончили, Ачесон снял очки для чтения и объявил: «Это – блестящий, глубокий документ».
Оппенгеймер убедил других экспертов пойти на создание отчаянно смелого и исчерпывающего плана. Полумерами, уверял он, не обойтись. Простого запрета атомного оружия было мало при отсутствии у других народов уверенности, что запрет будет соблюдаться. Режима международных инспекций тоже было недостаточно. Чтобы наблюдать хотя бы за одним газодиффузионным заводом в Оук-Ридже, потребовалось бы 300 инспекторов. А что инспекционный режим мог поделать со странами, объявившими, что они исследуют лишь мирное применение ядерной энергии? Оппенгеймер объяснил, что инспекторам было бы крайне трудно обнаружить переброску обогащенного урана или плутония с гражданских ядерных электростанций на военные объекты. Мирное использование атомной энергии было неразрывно связано с технической возможностью производства атомной бомбы.
Обрисовав проблему, Оппенгеймер в очередной раз указал, что выход из положения дает международное братство современных ученых. Он предложил учредить международную организацию, полностью контролирующую все аспекты атомной энергии и распределяющую выгоды от нее в качестве поощрения между отдельными странами. Такая организация контролировала бы разработку технологии исключительно в мирных целях. Оппенгеймер считал, что в перспективе «без всемирного правительства не может быть постоянного мира, а без мира неизбежно начнется ядерная война». Вопрос о всемирном правительстве пока явно не стоял, поэтому Оппенгеймер предлагал всем странам пойти в области атомной энергии на «частичный отказ» от суверенитета. Согласно его плану, Агентство по ядерным разработкам получило бы суверенные права владения всеми урановыми рудниками, атомными электростанциями и лабораториями. Производить атомные бомбы не должна ни одна страна, в то же время ученым повсеместно разрешалось бы использовать атом для мирных целей. В начале апреля он объяснил свой замысел в следующих словах: «То, что здесь предлагается, есть частичный отказ – достаточный, но не более того – для создания Агентства по ядерным разработкам, исполнения им функций разработки, использования и контроля, защиты мира от применения атомного оружия и направления ядерной энергии на пользу всего мира».
Полная прозрачность должна была воспрепятствовать накоплению любой страной мощного индустриального, технического и материального потенциала, необходимого для тайного создания атомного оружия. Оппенгеймер понимал, что изобретение ядерного оружия уже не отменить, оно перестало быть тайной. Но еще можно было создать прозрачную систему, при которой в случае появления такого оружия у преступного режима цивилизованный мир мог хотя бы получить заблаговременное предупреждение. В одном вопросе политический интерес Оппенгеймера возобладал над суждением ученого. Он предложил безвозвратно «денатурировать» или загрязнять расщепляющиеся материалы, чтобы сделать производство бомбы невозможным. Однако вскоре выяснилось, что процесс денатурации урана и плутония вполне обратим. «Оппенгеймер дал маху, – говорил Раби, – предположив, что уран можно испортить или денатурировать, брякнул совершенную глупость. <…> Это был такой прокол, что я даже не стал его укорять».
Ощущение назревшей необходимости, разделяемое практически всеми членами совета, выразилось в поддержке плана такими лицами, как бизнесмен Чарльз Томас из «Монсанто» и юрист-республиканец Джон Дж. Макклой с Уолл-стрит. Герберт Маркс позднее заметил: «Лишь такая страшная вещь, как бомба, могла подвинуть Томаса на поддержку передачи рудников под международное управление. Не забывайте: он вице-президент фирмы стоимостью сто двадцать миллионов долларов».
Вскоре доклад Оппенгеймера, получивший название доклада Ачесона – Лилиенталя, был передан в Белый дом. Оппенгеймер был доволен – теперь-то уж президент точно поймет насущную необходимость контроля над атомом.