Лилиенталь поблагодарил и заметил: «Я думаю, мы еще поборемся за эту чертовину».
Осенью того же года президент Трумэн назначил Лилиенталя председателем Комиссии по атомной энергии, и тот, выполняя требование конгресса, учредил консультативный комитет по общим вопросам, оказывающий поддержку членам комиссии. Несмотря на неприязнь Трумэна к Оппенгеймеру, «отца атомной бомбы» вряд ли можно было отстранить от работы в комитете. Поэтому, прислушавшись к рекомендациям множества советников, Трумэн назначил членами комитета Оппенгеймера, И. А. Раби, Гленна Сиборга, Энрико Ферми, Джеймса Конанта, Сирила С. Смита, Хартли Роу (консультанта из Лос-Аламоса), Худа Уортингтона (служащего компании «Дюпон») и недавно назначенного ректором Калтеха Ли Дюбриджа. Трумэн позволил этой группе самим выбрать председателя комитета. Когда газеты ошибочно сообщили об избрании на этот пост Конанта, Китти обиженно спросила Роберта, почему выбрали не его. Роберт заверил жену, что это «не главное». В действительности же Дюбридж и Раби потихоньку склоняли других к выбору председателем Оппенгеймера. Когда комитет собрался на свое первое официальное заседание в начале января 1947 года, все было уже решено. Оппенгеймера задержала снежная буря, и он лишь с опозданием узнал, что коллеги единогласно избрали его председателем комитета.
К этому времени Оппи растерял иллюзии относительно и американской, и советской позиции. Обе страны, похоже, ничего не собирались предпринимать для предотвращения гонки ядерных вооружений. Под давлением нарастающего отчаяния и новых обязанностей он начал менять свои взгляды. В январе в Беркли приехал Ханс Бете, и Оппи в ходе нескольких пространных бесед с ним признался, что «потерял всякую надежду на то, что русские согласятся с планом». Позиция СССР оставалась негибкой, их предложение о запрете бомбы, похоже, было нацелено на то, чтобы «немедленно лишить нас единственного оружия, способного остановить продвижение русских в Западную Европу». Бете высказал такое же мнение.
Весной 1947 года Оппенгеймер воспользовался своим влиянием как председатель комитета для ужесточения американской позиции на переговорах. В марте он вылетел в Вашингтон, где Ачесон познакомил его с доктриной Трумэна, о которой вскоре должны были объявить всему миру. «Он хотел, чтобы я четко уяснил, – свидетельствовал впоследствии Оппенгеймер, – мы вступаем во враждебные отношения с Советами и должны это учитывать во всех наших действиях во время атомных переговоров». Оппенгеймер исполнил указание практически без промедления и быстро встретился с Фредериком Осборном, занявшим место Бернарда Баруха на переговорах об атомной энергии в ООН. К удивлению Осборна, Оппенгеймер предложил, чтобы США покинули переговоры. Советы, считал Роберт, никогда не поддержат реально работающий план.
Отношение Оппенгеймера к Советскому Союзу укладывалось в общую канву нараставшей холодной войны. По собственным словам Роберта, его отход с позиций восторженного левацкого интернационализма начался еще в годы войны. Его также встревожила речь Сталина 9 февраля 1946 года. Вслед за большинством обозревателей на Западе Оппи охарактеризовал ее как отражение советских страхов перед «окружением и потребности в бдительности и перевооружении». Вдобавок он ощущал досаду из-за вскрывшихся случаев советского шпионажа в годы войны. Согласно показаниям осведомителя ФБР под кодовым именем Т-1, административного сотрудника кампуса в Беркли, Оппенгеймер вернулся с инструктажа в Вашингтоне «ужасно подавленным». «Т-1 сообщил, что некий неназванный государственный служащий познакомил Оппенгеймера с “реалиями” коммунистического заговора, в результате чего Оппенгеймер полностью утратил иллюзии насчет коммунизма».
Инструктаж проводился по вопросу о шпионском скандале в Канаде, разразившемся после допроса советского перебежчика, шифровальщика Игоря Гузенко, и ареста Алана Нанна Мэя, английского физика, работавшего в Монреале и шпионившего на Советы. Оппенгеймера не на шутку потрясли доказательства «предательства» со стороны коллеги-ученого. В том же году, когда ФБР вызвало его на допрос по делу Шевалье, ученый «высказал мнение, что коммунистов во многих странах за пределами Советского Союза часто вводили в такое положение, в котором они сознательно или неосознанно действовали в роли шпионов Советского Союза». Он не мог «совместить вероломство [Советов] в международных отношениях с высокими целями и демократическими устремлениями, приписываемыми Советам местными [американскими] коммунистами».
Крах плана Баруха только усугубил положение. Мечту о международном контроле пришлось отложить до изменения геополитической ситуации. Оппенгеймер понял, что идеологические разногласия между США и Советским Союзом будут преодолены не скоро. Выступая перед дипломатами и военными в сентябре 1947 года, он сказал: «Ясно, что даже для Соединенных Штатов предложения такого рода [международный контроль] подразумевают вполне реальное самоотречение. Среди прочего они подразумевают более или менее окончательный отказ от всякой надежды на то, что США смогут жить в относительной изоляции от остального мира».
Оппенгеймер слышал, что дипломаты многих стран «вытаращили глаза», ознакомившись с его далеко идущими предложениями о введении международного контроля. Их странам предлагалось пойти на большие жертвы и частично отказаться от суверенитета. Теперь он понял, что от СССР потребовались бы жертвы совершенно иного свойства. В проницательном разборе обстановки он указывал: «Все это оттого, что характер [международного] контроля находится в вопиющем конфликте с характером государственной власти в России. Столь глубокая и близкая кооперация, какую предлагал наш план контроля над атомной энергией, требовала отречения от идеологической подпорки этой власти – веры в неизбежность конфликта России и капиталистического мира. То есть мы предлагали русским пойти на радикальный отказ и пересмотр основ их государственной власти…»
Оппенгеймер понимал, что от Советов не следовало ждать «столь решительного нырка». Он не отказывался от надежды, что однажды в далеком будущем международный контроль станет реальностью. В настоящем же неохотно признавал, что США должны вооружаться. Это подвигнуло его сделать вывод, что главная задача Комиссии по атомной энергии состоит в том, чтобы «поставлять ядерное оружие, качественное ядерное оружие, много ядерного оружия». Выступая в 1946 году за международный контроль и открытость, в 1947-м Оппенгеймер смирился с мыслью об укреплении обороны, опирающейся на различные виды ядерных вооружений.
По всем внешним признакам Оппенгеймер стал пользоваться у американского истеблишмента хорошей репутацией. Он был председателем консультативного комитета по общим вопросам КАЭ, обладателем престижного секретного доступа категории Q (к атомным секретам), руководителем Американского физического общества и членом попечительского совета Гарвардского университета. Оппенгеймер вращался в кругу таких авторитетных лиц, как поэт Арчибальд Маклиш, судья Чарльз Вызански-младший и журналист Джозеф Олсоп. Теплым солнечным летним днем 1947 года Гарвард присвоил Оппенгеймеру почетную ученую степень. Во время церемонии награждения его друг генерал Джордж К. Маршалл обнародовал план администрации Трумэна вложить миллиарды долларов в программу экономического восстановления Европы, которую вскоре стали называть планом Маршалла.
Особенно близкие отношения у Оппенгеймера установились с Маклишем. Поэт присылал Оппи сонеты, они часто переписывались. Их связывали одинаковые либеральные ценности, которые, как оба считали, испытывали натиск с двух сторон – коммунистов слева и радикалов справа. В августе 1949 года Маклиш опубликовал в «Атлантик мансли» поразительно горькое эссе «Захват Америки», в котором раскритиковал послевоенное сползание страны в антиутопию. Несмотря на то что Америка была самой могущественной страной на земном шаре, американцев, похоже, охватило безумное стремление смотреть на себя исключительно под углом советской угрозы. В этом смысле, как саркастически констатировал Маклиш, Америка была «захвачена» Советами, ныне диктующими американцам, как себя вести. «Что бы ни делали русские, мы поступаем ровно наоборот», – писал поэт. Он жестоко критиковал советский деспотизм и в то же время горько сожалел, что многие американцы готовы во имя антикоммунизма принести в жертву свои гражданские свободы.
Маклиш попросил Оппенгеймера высказать свое мнение об эссе. Ответ Роберта позволяет судить об эволюции его собственных политических взглядов. Он назвал мастерским описание Маклишем «нынешнего состояния дел». Однако не согласился с предложенным поэтом рецептом – «новой декларацией революции индивидуальности». Знаменитая проповедь индивидуализма Джефферсона вряд ли была свежа и уместна. «Человек есть одновременно и цель, и средство достижения цели», – писал Оппенгеймер. Он напомнил Маклишу о «важнейшей роли, которую культура и общество непосредственно играют в формировании человеческих ценностей, спасении человека и его освобождении». Поэтому «я считаю, что требуется нечто более тонкое, чем эмансипация индивидуума от общества. Это нечто подразумевает элементарную зависимость человека от ближних, все острее проявлявшую себя последние сто пятьдесят лет».
Роберт рассказал Маклишу, как в начале года они с Нильсом Бором гуляли по заснеженным дорожкам и беседовали о дальнейшем развитии философии открытости и комплементарности. На взгляд Оппи, «без новых выводов Бора о сути отношений индивидуума и общества невозможно дать эффективный ответ ни коммунистам, ни охранителям старого, ни на наше замешательство». Маклиш лестно отозвался о письме Роберта: «Чрезвычайно мило с вашей стороны написать мне так обстоятельно. Вопрос, который вы поднимаете, разумеется, стоит в центре всего».
Некоторых друзей с левыми воззрениями трансформация взглядов Оппенгеймера застала врасплох. У тех, кто всегда считал Оппенгеймера демократом Народного фронта, не было оснований полагать, что он поменял политическую окраску. Другой стала сама постановка вопроса: после победы над фашизмом (за исключением Франко в Испании) и преодоления депрессии Коммунистическая партия перестала служить магнитом для политически активной интеллигенции. В глазах друзей-либералов, не связанных с коммунистами, Роберта Уилсона, Ханса Бете и И. А. Раби Оппи и мотивы его поступков не изменились.
А вот преображение Фрэнка Оппенгеймера происходило не так резко. Перестав быть коммунистом, Фрэнк все еще не считал, что от русских исходит угроза Америке. По этому вопросу между братьями вспыхивали серьезные политические дебаты. Роберт убеждал брата, что «русские не остановятся на достигнутом, если им дать такую возможность». Он стал сторонником жесткой линии Трумэна по отношению к Советам, а когда Фрэнк пытался спорить, «Роберт говорил, что ему известны вещи, о которых он не может рассказывать, убедившие его в том, что от русских нельзя ожидать сотрудничества».
Во время их первой встречи после войны Хокон Шевалье тоже заметил перемену во взглядах Оппи. В мае 1946 года Оппи и Китти приехали в гости к чете Шевалье в их новый дом на берегу океана в Стинсон-Бич. Оппи дал четко понять, что его политические пристрастия – по мнению Шевалье – «заметно поправели». Шевалье был шокирован некоторыми «очень нелестными» высказываниями друга об американской Компартии и Советском Союзе. «Хокон, – сказал Оппи, – поверь, я серьезно говорю. У меня есть на то причины, хотя я не могу их тебе назвать, но уверяю – у меня есть настоящая причина иначе смотреть на Россию. Они не те, за кого ты их принимаешь. Тебе не следует идти на поводу и слепо доверять политике СССР».
До Шевалье доходили слухи, еще больше подтверждавшие его собственные наблюдения. Однажды вечером в Нью-Йорке он столкнулся на улице с Филипом Моррисоном, и они разговорились о событиях, происходивших после начала войны. Шевалье считал Моррисона бывшим соратником по партии. Он также знал Моррисона как одного из близких довоенных друзей Оппи, последовавших за ним в Лос-Аламос.
«Как там Оппи?» – спросил Шевалье.
«Я его теперь редко вижу, – ответил Моррисон. – Мы перестали говорить на одном языке. <…> Он вращается в других кругах». Моррисон рассказал о разговоре с Оппи, в котором тот то и дело упоминал какого-то Джорджа. Наконец Моррисон перебил друга, спросив, кто этот Джордж. «Понимаешь ли, – сказал Моррисон Шевалье, – для меня генерал [Джордж К.] Маршалл – это генерал Маршалл или госсекретарь, но никак не Джордж. Это так на него похоже…» Оппенгеймер действительно переменился. Моррисон заметил: «Он думает, что он Бог».
После последней встречи с Оппенгеймером весной 1943 года Шевалье не раз постигало разочарование. Его попытки получить работу, связанную с военным сектором, потерпели неудачу в январе 1944 года, когда государственные органы отказали ему в секретном допуске для поступления в Управление военной информации. Знакомый, работавший в управлении, обмолвился, что досье ФБР на Шевалье содержало «невероятные» утверждения: «У кого-то на тебя явно есть зуб». Озадаченный такой новостью Шевалье остался в Нью-Йорке, где нашел подработку на вольных хлебах переводчиком и автором статей для журналов. Весной 1945 года он вернулся на свою прежнюю преподавательскую должность в Беркли. Однако вскоре после окончания войны военное министерство привлекло его в качестве переводчика для работы на Нюрнбергском военном трибунале. Шевалье вылетел в Европу в октябре 1945 года и вернулся в Калифорнию только в мае 1946 года. По возвращении в Беркли ему отказали в постоянной должности профессора. Удрученный крахом академической карьеры Шевалье решил писать роман, договор на который заключил с издателем Альфредом А. Кнопфом.