Отец рассказывал о северянах не то же, что мать, и совсем не так. Матушка говорила о буйном море, о ледяном ветре, величественных камнях и сильных, могучих людях. Батюшка называл северян дикарями и свиньями. Они жили там, где ни один честный человек не осмелился бы поселиться: на про́клятых землях, среди духов. Они молились тварям Нави и старым языческим богам.
И первый северный город, что увидела Велга, был мрачным, гнетущим. Он склонялся над убогими, прижавшимися к земле предместьями, точно наблюдал незримым грозным оком за каждым, кто приближался к его вратам.
В стороне от дороги, на самом краю предместий, их встретил накренившийся, покрытый мхом идол. Дерево потемнело от времени, дождя, ветра и морозов, и нелегко оказалось разобрать, что пытался изобразить резчик.
– Ну и урод, – протянул презрительно Змай, косясь на идола. – Мне теперь, верно, всегда будет не по себе от одного вида ящериц и змей?
– Забавно, что это сказал человек по имени Змай, – заметила Мельця.
– Меня так матушка назвала за личные качества.
– За поганый характер? Хитрость?
– Или за то, что у тебя в штанах змеище? – хохотнул скренорец, имени которого Велга так и не запомнила.
Скренорец хлопнул Змая по плечу, не переставая хохотать, как вдруг встретился с ним глазами и тут же запнулся и как-то неловко, смущённо отошёл.
Чародей проводил его непонятным взглядом, выгнув бровь.
– Ну, хоть Змаем, а не Лягушкой, – усмехнулась Мельця.
Она держалась куда лучше остальных, ступала легко, едва ли не пританцовывая, словно и не устала совсем. К груди чародейка прижимала Мишку, а тот довольно похрюкивал, когда она гладила ему пузико.
– Лягушек не боюсь, – закатил глаза Змай.
– И не целуй. В князя они не превратятся.
– Создатель, как же я устал от твоих глупых шуток…
Мельця склонила голову, прижала Мишку крепче одной рукой, а второй замахнулась, пытаясь дотянуться до затылка Змая, но тот, конечно же, увернулся.
– Договоришься у меня!
Их перепалка хоть на мгновение заставила Велгу улыбнуться.
Всю дорогу от Змаева Ока до Щижа она держалась ближе к брату. А он не приходил в себя, и порой казалось, вовсе не дышал.
И никто не знал, оставалась ли для него надежда.