Избранное

— Что это за суп такой, никакого вкуса, — меланхолично говорит Ливадэ.

— Сварен из сапог Гинденбурга. Не он ли и повар?..

И снова молчание. Ливадэ подпирает рукой голову.

Его сосед слева, болтун-очкарик, наклоняет тарелку, добирая ложкой все до последней капли.

— Так и не съел?

— Не съел.

— Ну и зря, хотя, конечно, с фрикадельками лучше, вот уж суп так суп, острый, наваристый. А вчера, только я лег, поздно уже было… Водил немцев-туристов в парк. Клуж им показывал. У Вадул-Моцулуй, возле «Скорой помощи», за перекрестком, прямо на улице медведь стоит и кружку пива в лапах держит. Ох, эти немцы и пьют!..

Болтовня эта — Ливадэ слышит ее постоянно в общежитии, слышит не слушая — раздражает его до крайности.

Так бы и крикнул: заткнись! Да неудобно все же, неловко.

Слова, будто шарики жеваной бумаги, бомбардируют его со всех сторон, и ему кажется, что на лице у него остаются кровоподтеки.

Он затыкает пальцами уши. Шум разом, словно перекрыли струйку воды, пропадает. Зато из глубин поднимается глухой, внутренний, нарастающий гул, похожий на отдаленный гудок паровоза.

Или сирену тонущего корабля. Так ему кажется.

Он убирает пальцы, и внутренний гул стихает, сметенный шумным валом столовой.

— Что, Ливадэ? — кричит ему Мурешану, сосед по комнате в общежитии. — Уши прочищаешь?

— Да, — задумчиво кивает Ливадэ, даже не услышав вопроса. А когда соображает, в чем дело, с опозданием, как все застенчивые люди, решает, что отшучиваться не стоит, сойдет и так.

Принесли второе, Ливадэ попробовал, отодвинул. Сейчас бы ему встать и уйти, да неловко — за столом начальство обедает, скажет еще что-нибудь, рассердится. Но все же он набирается духу и выходит.

На улице дышится легче. Взяв из раздевалки связку книг, шагает он по Каля-Янукулуй — куда, не все ли равно, куда глаза глядят.

Вперед, вперед, и чем улица длиннее, чем тише она и чем пустыннее, тем ему легче. Прохожих почти нет, помаленьку и дома́ становятся все ниже, пустырей все больше, — мазанки с собаками у ворот и кучей ребятишек во дворе, совсем как в деревне. Город остался позади, пахнет полем.

Ливадэ останавливается. Под ногами у него земля, наконец освободившаяся от оков плит и камней. А дальше видны зеленые нивы, чернеют пашни, люди с мотыгами рыхлят землю.

На холме по курчавому кожуху целины бродят овцы.