Избранное

Возвращался Уркан домой с полной торбой: была тут и рубаха почти новая, снятая с чужого плетня, и детская игрушка, случайно оставленная на дороге господским дитятей, и платок, и жестяная коробка, словом, всякая всячина… Как только он входил в дом, Урканиха мигом запирала дверь на засов, закладывала окна подушками, чтобы эта проныра Лудовика, ее невестка, не могла подглядеть, — и высыпала добро из торбы прямо на стол.

— Ох ты, невидаль какая! — восхищенно всплескивала она руками.

Уркан садился на чурбак возле печки и ни словом не отзывался на восклицания и расспросы жены.

Кряхтя, он долго развязывал ссохшиеся, скукоженные ремешки на постолах, бормотал что-то, то ли бранясь на непослушные шнурки, то ли отгоняя от себя большую белую кошку, спрыгнувшую с холодной нетопленой печки и теперь увивающуюся вокруг него, ластящуюся так, что кошачий хвост беспрестанно попадал ему в рот. Старуха каждую вещицу взвешивала на руке, подносила к глазам, отстраняла от глаз, чтобы разглядеть получше.

— Этот платочек цветастый беспременно подарим племяннице Мариоаре из Тицы, жилетку отдарим Лудовике, ей она в сам раз будет, хотя нет, она больше для старухи годится, оставлю себе. Машину отдадим племяннику Аурелу, вот уж мальчонка обрадуется, вот обрадуется! Ох ты, страсть какая! Смотри, смотри, в машинке-то господа сидят, ну прямо как живые! Чего только богатеи не придумают!.. Фу-ты ну-ты!.. Вот уж кому наверняка помирать неохота!..

Потом она одну за другой перебирала одежку Уркана, в которой он попрошайничал, — рвань, тряпье; кончиком ножа на каждой вспарывала нужную заплатку и доставала припрятанные деньги.

— Много собрал-то?

Уркан не отзывался. Старуха бережно пересчитывала деньги, раскладывала в отдельные кучки по цвету и величине, потом, завернув в тряпицу, прятала узелок в ямку под ножку кровати. Остальные вещи она рассовывала что куда: под соломенный тюфяк на постели, за икону, в сундук на самое дно.

Дав мужу поесть и оставив его одного — пусть отдохнет, выспится, — она брала пряжу и возвращалась во двор, усаживаясь на прежнее место, рядом с Лудовикой.

Лудовика казалась высокого роста, но это было не так, хотя, может, оттого она казалась рослой, что никогда не горбилась. Прямая, статная, она и голову держала прямо; из-под седой пряди волос, наползавшей на лоб, блестели ее острые, хищные глаза дикой кошки. Лицо у Лудовики широкое, скуластое, большой рот с влажными липкими губами, как у теленка-сосуна. Одевалась она всегда в черное, платком закрывала почти пол-лица и в таком виде походила на старого плешивого беркута с полинялыми, общипанными перьями. Свекровь она терпеть не могла — стоило той усесться рядом, как словно нарочно веретено в руках у Лудовики становилось скрипучее, неподатливое, а сама она беспрестанно выкусывала и сплевывала кострицу.

— Руки бы отсохли у того, кто чесал эту коноплю.

— Ох, милая, — пожаловалась в свой черед старуха, — обносился совсем мой старик, постолы худые, что делать, не знаю. Новые бы купить надо, да не на что. В доме ни гроша, у людей, что ли, занять? Может, вы пособите, дадите взаймы леев сто — двести, а?.. А какие хорошие были постолы-то, совсем новенькие… износил, старый… И одежка у него совсем поистрепалась, пуговиц и тех нет. Ну бродяга бродягой, что ты будешь делать?..

— Ладно вам скулить-то, мамаша, небось на одежку-то деньги найдутся. Всю жизнь ходит по селам побирается, неужто на постолы не скопил?.. Люди-то зря болтать не станут, а говорят, мол, старый Уркан все свое добро, попрошайничая, собрал…

— Брешут, брешут все! Ни гроша в доме нету… Напраслину возводят на моего старика…

В тот вторник старуха никак не ждала возвращения Уркана. И недели не прошло, как он ушел из дому, а собирался побывать и в Валя Флорилор, и в Кожокну и еще сделать крюк и обойти несколько сел близ Клужа, а потом, этак недели через три, вернуться дорогой, ведущей в Турду, где его должен был прихватить Симион на телеге.

«Что это он так рано?» — удивилась старуха и протяжно и громко зевнула. Зная привычку старика ходить медленно, не торопясь, а был он еще далеко от дома, она поняла, что у нее еще есть времени с полчаса, а то и больше, и снова взялась за веретено. Старик и в самом деле был очень далеко, на самом дальнем от села холме.

Уже давным-давно старуха привыкла к долгим отлучкам Уркана, бывало, что он пропадал месяц, бывало, и два, но она никогда не волновалась, знала, что рано или поздно вернется, а завидев издали, выходила навстречу к воротам, помогала снять мешки с плеча и уводила в дом.

Старуха еще раз зевнула и стала сучить нитку.

«А может, не он это? Что-то никак не разберу», — засомневалась она и, приставив ладонь козырьком к глазам, стала опять вглядываться в даль. Хотя к старости глаза у нее совсем ослабли, а смолоду была ой какой глазастой, но мужа она узнавала тотчас, как только он появлялся на горизонте, узнавала по его неторопливой, ленивой походке, по тому, как он опирался на посох.

— Он, он! Кому ж еще быть, как не ему? — заключила она вслух и добавила: — Что это он разогнался, торопится вроде?