Избранное

Она с трудом поднялась со стула, от долгого сидения у нее занемели ноги, ломило спину. Вперевалку она поковыляла в дом. Не ожидая, что муж скоро вернется, она и есть ничего не приготовила, сама-то она ела что и как придется, много ли одной-то старухе нужно? Кукурузную кашу сварила — и сыта. А то и просто накрошит хлеба в молоко — похлебала, и довольна. Она сняла ложкой с простокваши верхний слой сметаны и положила в тарелку. И опять у нее стал дергаться левый глаз. Вот уже несколько дней у нее левый глаз дергался, и ей объяснили, что по примете, когда левый глаз чешется или дергается, то это либо к деньгам, либо к неприятностям.

А прошлой ночью она сон видела, и снилось ей… Что ж это ей снилось? Совсем запамятовала… Ах да!.. Приснилось ей, будто она бродит по болоту по колено в грязи и ищет оброненный платок; Грязь — это уж точно к болезни, а вот платок или шляпа и того хуже — к смерти… И если во сне зуб выпадает — тоже к смерти… Ох уж эти сны! Что за напасть такая! Мало ли что человеку приснится? Покуда тело лежит да отдыхает, душа человеческая бродит по свету неизвестно где, все видит, все примечает, а потом, глядишь, все, что привиделось, сбывается. Значит, сны, выходит, от бога, бог и посылает как упреждение… ну, конечно… И вдруг мысль ее переносится на много лет назад, будто передвинутые назад стрелки убежавших часов. Она была уже замужем, и Симион у нее уже родился, был он, правда, совсем крохотный, только-только ходить учился.

Уркан как всегда отсутствовал, бродил где-то около Клужа, но жена ждала его со дня на день, потому как он обещался скоро вернуться. Молодая, расторопная, она легко управлялась с хозяйством, бывало, все окончит засветло, запрет дом и ложится спать. Так случилось и в тот раз… И дряхлая, семидесятилетняя Урканиха исчезает, на ее месте появляется та давняя, здоровая, крепкая, в красной косыночке, румянощекая молодуха с пышной, налитой грудью, такой, что и под рубашкой не умещается. Окромя хозяйки и сына, мирно посапывающего в колыбельке, никого в доме не было. Она разделась, собираясь лечь, да на минутку остановилась посреди комнаты, под лампой, висящей у потолка, хотелось глянуть, кто ж это ее весь день кусал, блоха или какой другой паразит похуже того. Она расстегнула ворот рубахи и ничего там не увидела, разве что свою пышную грудь, а еще ниже под рубахой крутые крепкие бедра бабы в самом что ни на есть соку. Она улыбнулась и вдруг… Всю ее прямо заколотило от страха, она в ужасе запахнула ворот рубахи: ей почудилось, будто кто-то тихонько стукнул в окно и позвал: «Эй, Аника, отвори!»

Она тут же узнала лицо Уркана, приплюснутое к стеклу, но голос, голос был какой-то чужой, совсем непохожий. Едва оправившись от испуга, трясущимися руками отперла она дверь и впустила мужа, а он, всегда статный, прямой, вошел как-то воровато пригнувшись и оглядываясь по сторонам. Лицо у него было в грязи и исцарапано до крови. В ту ночь он принес столько, что это составило половину их состояния…

И снова стрелки часов убегают вперед, и снова она семидесятилетняя старуха, одна-одинешенька стоит посреди темной комнаты, и чудится ей, будто тем же неузнаваемым голосом Уркан просит: «Эй, Аника, отвори!»

«Ох-хо-хо! На ходу засыпаю и сны вижу, старость не радость!» — подумала она, лишь теперь только поняв, что, сама того не заметив, уснула, стоя с тарелкой сметаны в одной руке и с крынкой простокваши в другой.

Она торопливо вышла во двор: Уркан-то небось давно у ворот, стоит, удивляется, почему она не встречает, не помогает ему мешок с плеча снять.

Но нет, зря она беспокоилась. Уркан был еще далеко, почти на том же месте, что и прежде, когда она его впервые заприметила. Он беззаботно сидел на обочине и не думал подниматься.

«Какого черта он расселся посреди дороги? До дому осталось два шага!» — с досадой подумала старуха.

Поначалу, поджидая мужа, она, бывало, раз по сто выбегала из дому, места себе найти не могла, а завидев издали, бежала за ворота и дальше по дороге, как чумная бежала, но мало-помалу привыкла, до того привыкла, что научилась до минутки рассчитывать время и подходить к воротам в самый раз, когда Уркан к ним подходит, помогала ему снять мешки с плеча, вводила в дом… Но сейчас она почему-то опять разволновалась, как бывало в те далекие времена, хотя тревожиться было не с чего… Старуха приставила ладонь ко лбу и снова посмотрела вдаль. Уркан все так же сидел у дороги, будто и не собирался идти домой. Старуху взяло зло: она нетерпеливо махнула ему рукой: иди, мол! Чего сидишь?

Старик заметил, что она ему машет, тяжело поднялся, так тяжело, будто на плече сто пудов нес, не меньше, и медленно поплелся домой. Урканиха вышла на дорогу его встречать.

— Ты что это, старый, посередь дороги уселся, на глазах у людей? Еще подумают, коробейник ты, — проворчала она.

Уркан ничего не ответил. Он остановился, опираясь обеими руками на палку, и зашатался, будто ноги его не держали.

— Что это с тобой?

Старик поднял руку, чтобы утереть пот со лба, палка в его руке дрогнула, и он чуть было не упал.

— Худо мне. Захворал я, — вымолвил он так тихо, что старуха скорей догадалась, чем услышала, что он сказал.

Она сняла у него со спины мешок, обхватила за плечи и повела к дому. Впервые за долгие годы она не замкнула дверь, не закрыла подушками окна, только швырнула мешок под кровать. Она хотела покормить старика, но он отказался даже от своей любимой простокваши, которую пил с удовольствием не только в такую жару, но и за пасхальным столом. Она помогла ему разуться, надела на него чистую рубаху и уложила в постель, пусть отлежится. Но старику не полегчало, а становилось все хуже и хуже, лицо у него раскраснелось от жара, а он все жаловался на холод. Урканиха прикрыла его тулупом, на ноги ему положила подушки. Все это она проделала быстро, по-молодому деловито, как бы понимая, что только так поможет человеку опамятоваться.

— Ты поспи, поспи. Пропотей как след, и хворь твою как рукой сымет, вот увидишь. Уж я-то знаю. Напился небось вспотевший холодной водицы?

Но старику не верилось, что ему полегчает.

— Горю весь… думал, до дому не дотащусь, — простонал он.