Этого на показах тоже хватало. Самолюбование процветало вовсю: встречались люди и поверхностные, и помпезные, и такие пустые, что от одного их вида хотелось съежиться. На модных показах много от чего хочется съежиться.
К моменту, когда Мэгги добралась до Парижа, я читала в Инстаграме, Твиттере и Фейсбуке практически только ее страницы. Телефон запомнил этот мой выбор и теперь в первую очередь предлагал их мне каждый раз, когда я выходила в Сеть, так, чтобы она могла еще глубже запустить в меня свои когти. Я была похожа на человека на строгой диете, уставившегося в меню десертов, не в силах перестать его изучать.
Одно нажатие клавиши, и я вновь погружалась в расписание показов, которое знала ничуть не хуже ежедневного распорядка дня Лайлы. Так я могла видеть, где Мэгги находится в данный конкретный момент, какими канапе наслаждается и на каких местах сидит (на моих). Глазами Мэгги я, сидя в детской, наблюдала за тем, как, словно в замедленной съемке, шурша платьем, мимо меня проходит модель, видела кадры, на которых долго показывали табличку с ее именем на кресле (это должно быть мое имя, а не Мэгги), и поедала глазами блюдо за двести фунтов, которое нужно обязательно съесть в Париже и обязательно рассказать об этом подписчикам: печеный картофель, увенчанный белужьей икрой, что подают в «Кавьяр Каспиа».
Я регистрировалась на страницах Мэгги, когда кормила Лайлу, когда детка спала, когда спал Ник и когда сама я тоже должна была спать. Отрывая глаза от телефона, видела ярко-синие глазенки своей девочки с громадными зрачками, мрачно глядящие на меня в попытке понять и наполненные такой преданностью, которая может быть результатом только полнейшего доверия.
Мэгги, пьяная от собственного успеха, выглядела превосходно — в приподнятом настроении и на удивление хорошо одетая; на одном из селфи я увидела на ней такой укороченный топ, что мне захотелось закрыть глаза и умереть. Я же в это время ощущала себя портретом Дориана Грея[23]. Уставшая, неуклюжая и опустошенная женщина боролась не только с грузом новых эмоций, появившихся с рождением Лайлы, но и с неослабевающей болью старых ран — как физических, так и душевных, — которая проснулась после конца самой долгой дружбы.
Ведь, постоянно следя за постами Мэгги, я не менее регулярно проверяла в соцсетях страницы Винни. Из-за этих женщин, державших в своих руках две нити моей сущности, я иногда полностью выпадала из действительности и возвращалась к ней, только услышав настойчивые крики из корзинки Лайлы.
У меня появилась привычка рассматривать в Фейсбуке наши с Винни старые фотографии, те, что были сделаны во времена, когда в четыре часа дня надо было возвращаться домой, а о детях никто из нас и не помышлял. Эта новая привычка ни в коей мере не смягчала мою печаль и ощущение потери, но благодаря ей я отвлекалась от Мэгги и избавлялась от постоянно растущего ощущения, что все годы близости и воспоминания о совместных счастливых днях мною просто выдуманы.
Я вовсе не удивилась, когда однажды утром, перед восходом, увидела, что Винни исключила меня из списка друзей в Фейсбуке. Не удивилась, хотя это был еще один удар, нанесенный по все еще ноющему после деторождения телу.
Наша совместная история закончилась, и теперь все, связанное с Винни Кло, уменьшилось до крохотного, размером с ноготь большого пальца, изображения рядом с именем и опцией добавления в друзья. Ее послание было вполне понятно. И меня захлестнула волна печали и раздражения.
Но я знала, что это не совсем так.
Винни я впервые увидела по соседству со своим домом во вторник. Как раз отправилась, с Лайлой в коляске, в пестрый кластер магазинов, расположенный рядом с домом, — отчасти потому, что светило солнце, отчасти потому, что не знала, как еще провести утренние часы.
Чуть раньше я увидела Мэгги на показе Марка Моро, одетую в, как мне показалось, двухсотфунтовый костюм, сшитый лично маэстро.
Хуже всего было рассматривать бесчисленные повторы этой картинки, выложенные всеми значимыми в мире моды людьми, за чьими страницами в соцсетях я следила. Я также заметила, что Марк повесил свои знаменитые кашемировые кардиганы на каждое из кресел с позолотой, где была табличка с именем участника и номером. Таким образом, их присутствие на показе было вплетено в ткань истории.
Этот внутренний монолог я произносила, двигаясь по тротуару и радуясь, что никто, кроме меня, его не слышит. Я ужасный человек. И всего не могу рассказать даже Нику — у него на лице появляется болезненное выражение, как только я начинаю говорить о Мэгги. По нему видно, что он обрадуется, когда показы закончатся, и Мэгги вновь займет место за компьютером. Я, кстати, тоже. Честно говоря, уже по горло сыта самой собой.
Мой путь — а я тщательно выбрала самый длинный из всех возможных, так чтобы Лайла могла хорошенько выспаться, — пролегал мимо магазинов и нескольких начальных школ (я уже стала интересоваться, насколько они хороши, заглядывая в будущее). Затем он взбирался на холм и заканчивался около старого викторианского кладбища.
Будучи почти полностью заброшенным, оно, тем не менее, сохранило свою готическую монументальность. Остатки разбитых надгробий валялись на могилах, которые они когда-то украшали, — создавалось впечатление, что обитатели только что покинули их. Разбитые урны лежали, где упали, между участками для вечного упокоения. Фигуры, скрытые под капюшонами, возносили изъязвленные кислотными дождями кисти к небесам.