Чародей

Здесь я буду откровенен, хотя может показаться, что эта откровенность не делает мне чести. В тот момент, когда я прочитал эту новость, Пенли впустил ко мне пациента. Крис так не поступила бы, но, видимо, ее не было на месте. И в следующие пятьдесят минут я полностью посвятил себя недомоганиям этого пациента. Если бы я поступил, как принято в романах, то должен был не разговаривать со старым мистером Элсуорси про его артрит, а броситься в квартиру Гилмартинов, чтобы сделать все возможное для Эсме. Но я так не поступил. Я сохранял хладнокровие, и мистер Элсуорси ушел весьма ободренный.

Шок я ощутил позже. Я позвонил, сказал несколько фраз (заведомо совершенно бесполезных), а потом поехал на квартиру, где об Эсме заботилась растерянная молодая женщина, коллега, от которой было больше беспокойства, чем толку. Эсме не нуждалась во внимании медиков: ее уже осмотрел ее собственный врач и дал что-то для успокоения нервов, которые, как мне показалось, были в завидном порядке, учитывая сложившиеся обстоятельства. Я позвонил в полицию и поговорил с врачом, который занимался этим делом, – он оказался моим старым знакомым и поведал мне все медицинские подробности, не очень информативные. Я уверил Эсме, что она может рассчитывать на любую помощь с моей стороны, сказал несколько животворящих слов глупой помощнице и вернулся в клинику. Весь день мне предстояло принимать пациентов, и только вечером, после обычного ужина в клубе, я смог задуматься про Гила.

Он вполне мог быть моим сыном; конечно, я сожалел о его смерти, и это новость меня слегка оглушила, но не буду притворяться, что обезумел от скорби. Я слегка стыдился своей бесчувственности.

Неужели я не горюю как положено? Или горевать положено согласно общественному мнению при определенных несчастьях, но это чувство не всегда является по вызову и именно в нужной форме? Я хочу быть честным, а потому скажу, что, конечно, был мрачен и сожалел о случившемся как полагается, но подлинную скорбь ощутил и в полной мере осознал потерю лишь после того, как побывал на похоронах.

Там я видел Нюэлу и, конечно, Брокки вместе с ней. Мне она показалась прекрасной в своем горе, а Брокки, к моему огорчению, заметно постарел – ведь он выглядит много старше меня, правда же? Я поздоровался с ними, но садиться рядом не стал – это могло бы выглядеть как претензии на то, что моя потеря столь же огромна.

«Голос колоний» организовал Гилу похороны по первому разряду. Эсме устроила целый спектакль, весьма меня огорчивший: когда священник произносил последние слова заупокойной службы, вдова подошла к гробу и благоговейно коснулась его. Театральная и весьма нехристианская выходка, но отсюда не следует, что она была притворством, и я не позволил себе осудить ее. Канадцы, в целом чрезвычайно мрачный народ, как правило, не горюют публично, но те, кто нарушает это правило, могут быть вполне искренни.

Нет, чемпионом по скорби оказался незнакомый мне мужчина, сидевший с коллегами Гила: его шумные рыдания смутили всех. Он был щеголем: когда он выходил из часовни, опираясь на руки двух женщин-коллег, кто-то догнал их и вручил этому человеку красивую трость, видимо забытую им. Он принял ее с видом, который совершенно не вязался с происходящим, – будто ждал, что сейчас его ударят этой тростью, и не сразу схватился за фигурную ручку.

– Поужинаете со мной сегодня? – исхитрился я шепнуть Брокки, когда похороны закончились.

4

Так мы и оказались втроем у меня в клубе «Йорк», знаменитом прибежище задерганных преуспевающих людей, и поужинали в красивом полутемном зале, где ели, приглушенно переговариваясь, еще несколько человек. Я боялся, что беседа не пойдет, но она текла свободно. Мы говорили о похоронах, о том, что на них пришло удивительно много народу, и о том, как тепло вспоминали о Гиле пришедшие. Разумеется, мы поговорили и о музыке, которую Брокки сдержанно одобрил. Поговорили и об отчасти утрированном спектакле, устроенном вдовой, – тут я впервые понял, что Нюэла и Брокки никогда особенно не любили Эсме, но изо всех сил старались принять ее в семью; я не мог не заметить, что, хоть она и поцеловала их обоих – не тепло, а с прохладцей, приличествующей похоронам, – предложения встретиться еще раз не поступило. Они гадали, в каком она финансовом положении. (На этот счет я смог их успокоить: Гил слушался моих советов по поводу инвестиций и Эсме не должна была ни в чем нуждаться.) Они не жаловались, но явно думали о том, что с ними могли бы и посоветоваться насчет устройства похорон (его взял на себя «Голос колоний», и, насколько я знаю, всеми оргвопросами занимался Макуэри). Но наконец предварительная беседа завершилась, и мы перешли к более важным вещам.

– Конечно, теперь перед нами встала проблема, – сказал Брокки. – Как ты догадываешься, мой отец оставил кругленькую сумму. Она все это время росла, потому что мы живем очень просто, но теперь у нас нет наследника. Что нам делать?

– Вы, наверное, захотите как-нибудь помочь Эсме, – сказал я.

– Не то чтобы хотим, но поможем, – поправила Нюэла.

– Но она не будет нашей наследницей в том смысле, в каком был бы Гил. Нет, это совсем не то же самое. Я не успел об этом подумать хорошенько, но прямо сейчас я склоняюсь к тому, чтобы оставить большую сумму Уэверли.

– Но на конкретную цель, лучше всего – на библиотеку, – сказала Нюэла. – Не стоит жертвовать просто на университет или на усмотрение руководства, потому что тогда все деньги захапают ученые и потратят на дорогие игрушки.

– Я удивлен, – сказал я. – Я думал, ты будешь за то, чтобы отдать деньги на медицинские исследования. Ты же врач. Ты меня поражаешь, Нюэла.

– Джон, я знаю нашего брата, исследователей, не хуже тебя. Любая из гигантских отраслей – исследования рака, СПИДа или болезни Альцгеймера – проглотит все наше состояние и даже не оближется. И какая тогда будет от него польза? Практически никакой. А вот библиотека – хорошая библиотека ведет настолько далеко, насколько простирается человеческая мысль. И вообще, с чего это ты так почтительно заговорил о медицинских исследованиях? Ты сам чрезвычайно многого достиг с помощью исключительно собственных мозгов.

– Да, но я не считаю исследования лишними. В наше время научились делать много удивительного.

– Крайне мало по сравнению с затраченными деньгами. Слишком много аппаратов, слишком много администрации и совершенно недостаточно мозгов и интуиции. В науку идет множество людей второго и третьего сорта.

– Мне кажется, ты впадаешь в крайности.