Чародей

У меня нет молодых пациентов. Хвори, которые я способен лечить, – достояние среднего и преклонного возраста. У молодых другие потребности. Но я много слышу о молодежи и читаю то, что молодые пишут сами о себе. Для них любовь – насколько мне известно, это слово еще не полностью вышло из оборота – потеряла практически всякое очарование, потому что телесное единение стало намного доступней. (Хотя, вероятно, все же не так доступно, как можно подумать, читая современную литературу.) Как знает любой ребенок, который нетерпеливо ждал рождественского ужина, околачиваться вокруг стола, вдыхать ароматы, доносящиеся из кухни, и нагуливать аппетит – гораздо большее наслаждение, чем собственно поглощать пищу. Подлинное удовлетворение аппетита дается только гурманам, а гурманы отнюдь не набивают желудок до отказа при каждой возможности. Итак, в наше время любовь частично – не полностью – утратила свою магию, чрезмерно упростившись. Но конечно, похоть и одиночество никуда не делись. И сексуальное влечение, хоть и облачилось в новые одежды (или вытащило старые из чулана), ничуть не ослабело.

Но так было не всегда.

До недавнего времени большинство популярных литературных произведений кончалось у алтаря. Во время наших прапрадедов литература чрезвычайно редко заглядывала в брачную постель. Но о! – мы бы любую цену заплатили, только бы узнать, что произошло, когда мистер Рочестер в прекрасной льняной ночной рубахе с рюшами задрал хлопчатобумажную ночную сорочку миссис Р. номер два (урожденной Джейн Эйр) и занялся делом, которое для нее было, несомненно, чем-то новым и странным.

Странным на практике. Вероятно, отчасти знакомым по фантазиям и по наблюдениям повседневной жизни. Живя так, как жила Джейн, невозможно сохранять полное неведение относительно секса. Это верно и в отношении Шарлотты Бронте, единственной родительницы Джейн. И Шарлотта, и Джейн жили в деревне в век конской тяги, а лошади – создания нескромные. Да и беспутный Бренуэлл Бронте наверняка хотя бы иногда проговаривался о своих похождениях так, что слышали и сестры. Братья воротят с корню добродетель. Одна из этих сестер, героическая Эмили, во всяком случае должна была знать, что к чему, и хотя бы догадываться, что именно так тянет Хитклифа к Кэти, возлюбленной его юности: дочь преподобного Патрика Бронте не могла не знать о существовании подросткового секса – наверняка приход ее отца изобиловал примерами.

Без всякого сомнения, Джейн Эйр в первую брачную ночь легла в постель девственницей, но не дурой.

А героини Джейн Остин? Бойкая девушка вроде Элизабет Беннет не могла не набраться хоть каких-то познаний до замужества с Дарси. В ней сочетались типичные для шекспировских героинь скромность и веселый ум, а скромность совершенно не мешает понимать, что движет миром. Героини Джейн Остин с точностью до толщины волоска знали, где проходит граница между весельем и обыкновенной распущенностью.

Чистота, проистекающая из невежества, перерастает в обычную глупость, когда возраст младенческой невинности прошел. А ведь Джейн никто никогда не обвинял в том, что она ценит глупость. Но позже в том же XIX веке случилось и это, ибо нет такой отвратительной нелепости, которую человеческое общество рано или поздно не возведет в доктрину и не начнет защищать всеми орудиями из арсенала общественного идиотизма.

Еще совсем недавно заурядная литература насаждала идею, что подлинно добродетельная девица должна быть не просто невинна, но глуповата, хотя это совершенно разные вещи. Возможно, Эмилия Седли и глуповата, а вот Бекки Шарп – точно нет. Разве Бекки, воспитанная в таких условиях, могла остаться в неведении? Но Теккерей писал незаурядную литературу.

Даже дети в великих книгах не могут быть так невежественны в области секса, как может показаться при беглом чтении. Умница Мейзи из романа Генри Джеймса многое знала, о чем сообщает нам писатель, и, без сомнения, в том числе многое о половой жизни старших, и автор знал, что она знала, но из соображений приличия не мог рассказать об этом читателям.

Конечно, я, начитанный доктор Халла, знаю подобные вещи, но лишь сейчас полностью осмыслил пережитое и сделал выводы; я осознал, что любовь в литературе и любовь в жизни – одно и что умный читатель должен привносить свой собственный опыт, дополняя при чтении опыт героев романа. Романтика, настоящая любовь и обычная телесная похоть – это все части одного и того же сливового пудинга, а пудинг не исчерпывается дивным ароматом, который испускает. Чтобы доказать существование пудинга, его нужно съесть, и, лишь проглотив несколько кусочков, мы начинаем понимать, что он существует. Если книга не выдерживает этого испытания, насколько она хороша?

7

Не смерть Гила, но ее последствия заставили меня пересмотреть свою связь с Нюэлой и понять: ирландская чаровница моей молодости и жилистая гинекологиня средних лет (буду джентльменом; на самом деле она всего на три или четыре года моложе меня) – два разных человека, а я уже давно вошел в возраст, который в популярных журналах называют «молодостью старости». Если мир когда и узнает о моей беде, сочувствия ждать не приходится. Мир (в лице тех, кто дает советы по подобным вопросам в газетных колонках), без сомнения, посоветует мне искать новую партнершу – вероятно, с помощью той же газеты, по объявлениям типа: «Молодая энергичная дама 45 лет ищет настоящего мужчину, любящего оперу, ужины при свечах, прогулки в лесу, бейсбол и ловлю рыбы на мушку, для крепкой дружбы и кто знает чего еще». Я и не заметил, как отношение общества к сексу радикально (хотя, кажется, и неглубоко) изменилось. Однополая любовь, что когда-то была вынуждена о себе молчать[92], теперь никак не может заткнуться. Слова, которые я мальчиком читал на заборе, теперь каждый день попадаются в газетах и никого не удивляют. Вероятно, это отход от узколобого пуританства и глупой претензии на деликатность в журналистике, где невозможна никакая деликатность и редко встретишь даже простую человеческую порядочность. Однако я до сих пор вздрагиваю, встречая глагол «трахаться» в напечатанном виде или слыша его из уст женщины, молодой или старой; но я научился это скрывать. Для меня это слово обозначает чисто физическое совокупление, как при изнасиловании или сексе за деньги со скучающей наемной партнершей. Другого слова нет, если не считать откровенной непристойности и холодных медицинских терминов, но для меня слову «трахаться» всегда будет недоставать эльфийских чар, без которых взаимная игра полов превращается в столкновение мяса с мясом – так себе еда.

Однако от погружения в старческую немощь меня спасали пациенты. Многие из них принадлежали к типу, который Макуэри окрестил «апоретики Халлы». Этим красивым словом он называл тех из моих больных, кто чрезвычайно искусно выдвигал возражения и сомнения по поводу практически всего, могущего им как-то помочь. Если я выписывал лекарство, они заявляли, что оно недостаточно сильнодействующее, или, наоборот, действует слишком сильно, или провоцирует новые, пугающие побочные симптомы. Если я предполагал, что пациентам может быть полезно почитать, сходить на концерт, послушать музыку на домашней системе или воспользоваться новым технологическим чудом, позволяющим смотреть кино у себя дома на собственном телевизоре, эти люди обязательно заявляли, что от чтения у них «садится зрение», или им «не под силу» поход в концертный зал, или музыка «беспокоит домашних». Что же до предложения посмотреть кино дома, тут находились отговорки еще более затейливые. Им слишком больно смотреть фильмы своей молодости (или фильмы, снятые, когда они были моложе, чем сейчас), ведь те напоминают о прошлом. После Холокоста подобные глупости кажутся невыносимо мелкими. Или фильмы нелепы из-за дурацкой моды тех времен, даже не верится, что когда-то люди так одевались. Или фильм не годится для просмотра, потому что персонажи слишком много пьют, или курят, или равнодушны к нарастающей «красной угрозе», или еще что-нибудь. И конечно, братья Маркс уже никого не веселят, и моя апоретичка не сможет выдавить из себя смешок даже под угрозой расстрела.

Означает ли это, что я перестал предлагать или что мои предложения были бесполезны? Ничуть. «Какой вы счастливчик, доктор, что не утратили радость жизни. Такое несчастное создание, как я, может вам только завидовать. Нет, фильмы не помогли, и мне пришлось вернуть этот аппарат в магазин. Но я должна сказать, доктор: что мне на самом деле помогает, так это беседа с вами. Вы обладаете, как замечательно выразился кто-то, заразительным душевным здоровьем. А это великий дар».

«Дар»! Для этих несчастных я был чудом благополучия. Им и в голову не приходило, что и у меня свои заботы, разочарования, боли и болячки, ибо прерогативой на все это обладали только они. Я выглядел благополучным, поскольку того требовала моя профессия.

Слава богу, не все мои пациенты принадлежали к этой группе, иначе я бы сошел с ума. Но большинство среди них составляли люди с заразительным душевным нездоровьем – их страдания перекидывались на несчастных жен, мужей, незамужних дочерей, иждивенцев и вообще всех, кто не мог или не хотел сбежать. Я уверен, что немного помог этим страдальцам и тем отработал свой гонорар, ибо находиться в их обществе было тяжело, и если бы я не умел держать лицо как профессионал, я бы смеялся над ними или проклинал их, ибо они, бедняги, обременяли собою мир.

Время от времени попадалось что-нибудь новенькое, например «фермерское легкое», диагностированное мною у сертифицированного бухгалтера, слишком увлеченного садоводством на своем наделе городской земли. Это был явный случай экзогенного аллергического альвеолита, но я раскопал причину (и немало гордился этим). Бухгалтер последовал моему совету, перестал увлекаться компостированием и быстро выздоровел, после чего начал прославлять меня как чудотворца.

Но случались в моей практике часы, когда я жаждал обрести пациентов поинтереснее. Я читал и перечитывал «Легенду о Сан-Микеле» Акселя Мунте и мечтал, чтобы и меня звали лечить коронованных особ, светских львиц и знаменитых художников. Правда, среди моих пациентов было несколько миллионеров, но неинтересных – не великих пиратов и акул финансового мира, а всего лишь трудолюбивых юристов и промышленников; и у каждого была своя унылая история о том, как он скромно начинал и как теперь поднялся до – по моему мнению – весьма скромного интеллектуального и духовного уровня. Я хотел жить интереснее. Я знал, что я врач не хуже Мунте, что я смотрю на медицину в том же гуманистическом разрезе, но интересные пациенты мне не попадались. Я был обречен слушать то, что Вордсворт называл «печальной людской мелодией», слишком часто вырождающейся в нытье. Я был богат, поскольку полученное мною солидное наследство выросло благодаря разумным инвестициям, и к тому же, должен признаться, я немало брал с пациентов за свои услуги. Тогдашняя система здравоохранения допускала так называемую наценку, позволяя врачам брать за прием пациентов чуть больше предельной почасовой ставки, признаваемой государством. Я безжалостно накручивал цену, и мне казалось, что чем внимательнее я к пациентам, тем больше мои апоретики и несчастные страдальцы готовы платить за мое внимание.

Цинично. Непростительно. Нарушение профессиональной этики. Мои родители не одобрили бы. Англокатоличество, которое я принял (с существенными оговорками), не одобрило бы. Но разве я не отрабатывал свою ставку? Разве не раздавал щедро свое заразительное душевное здоровье тем, кто его так жаждал? Разве я не (пользуясь новомодным словечком) харизматичен? Что же до наценки, разве не предостерегал Зигмунд Фрейд психотерапевтов – не стоит устанавливать слишком низкие цены на свои услуги, ибо что дается дешево, то и не ценится дорого?

Но о! – как я жаждал увидеть у себя на приеме коронованную особу или хворую светскую красавицу!