Я уже начал обрастать легендой. Я использовал нетрадиционные методы, а у профессионалов ничто не возбуждает такого подозрения, как любой намек на нетрадиционность и любые методы, не описанные сверху донизу в медицинских журналах. Возможно, это шарлатанство. А может быть, хуже того, это действенно. А шарлатанство, которое действенно, ненавистно вдвойне.
Но я не был шарлатаном. Согласно толковому словарю шарлатан – это человек, претендующий на знание того, чего на самом деле не знает. Но я ни на что не претендую – я провозглашаю, что знаю нечто, чего не знают многие мои коллеги по профессии. Наверное, это можно определить как гуманизм. Макуэри, познакомившись со мной поближе, назвал меня врачом-эклектиком, имея в виду, что я смешиваю всевозможные, далекие друг от друга вещи в нечто цельное на основе собственных вкусов или действенности полученной смеси.
Опыт, полученный на войне, внушил мне недоверие к медицине, предписывающей определенное средство при определенном наборе симптомов. Конечно, на войне, особенно рядом с линией фронта, приходилось поступать именно так; на длительные обследования времени не хватало, а единственной целью во всех госпиталях, где я работал, было поставить солдата на ноги и вернуть в строй. Медицина мирного времени в частной практике не опускалась до такого уровня, но врачи, утомленные однообразием работы, часто назначали лечение для галочки, особенно если пациент попался надоедливый или неприятный. Потому что не следует думать, будто притяжение между пациентом и врачом не работает в обе стороны. Если пациенту не нравится врач, лечение вряд ли увенчается успехом. Я даже слышал, как пациенты говорили, что их не сможет вылечить человек, который явно глупее их самих. Лично мне никогда не становилось лучше от лечения у врачей, которых я считал неграмотными, но это чистый интеллектуальный снобизм, и мне должно быть стыдно. Однако мне не стыдно. Но мне и самому никогда не удавалось значительно облегчить состояние пациента, если он мне сильно не нравился.
Я не отвергал традиционные методы лечения. Я просто хотел быть уверенным, что они подходят конкретному больному, а любому обладающему хоть каплей здравого смысла ясно, что это далеко не всегда так.
Мне было очевидно, и я полагал, любому очевидно, что тело – не механизм и разница между двумя больными значительно больше, чем между «фордом» и «роллс-ройсом», – она качественная. Я дожил до поры, когда людям начали пересаживать органы других людей – вид каннибализма, который иногда помогает. Торжество механицизма в медицине. Но очень немногие доходят до такого состояния, когда вынуждены отправляться в лавку органов в поисках запчастей.
Я верю – и, оказывается, Парацельс придерживался того же мнения, – что различных желудков, сердец, печеней и легких столько же, сколько людей на земле, и лечить их следует индивидуально, применяясь к их особым нуждам – каковы бы они ни были. А каковы они – не всегда удается выяснить в лаборатории; иногда для этого нужно отправиться в консультационную к диагносту. Лечение должно быть чрезвычайно личным, и если оно вдруг уведет в царство психики, значит врач должен последовать за ним туда. Но обычно оно происходит там, где смешиваются тело и душа, – где тело влияет на душу, а душа на тело, и нужно чертовски потрудиться, чтобы распутать этот клубок, и потребуется время, труды и сочувствие; а у затюканного врача-терапевта и его брата-специалиста всего этого не хватит на каждого попадающего к ним пациента.
Наверное, если бы меня попросили описать мой метод работы, я бы назвал его психосоматической терапией, при помощи которой я стремлюсь повлиять на синдромы болезни, разговаривая с больным, а следовательно – обращаясь к рассудку. А иногда – и именно это глодало моих чересчур рациональных коллег – спускаясь в волокнистую тьму, лежащую глубже рассудка. Возможно, излечение никогда не будет полным, но пациенту – или, едва ли не чаще, пациентке – сильно полегчает, потому что она или он научится по-иному подходить к своему индивидуальному качеству жизни и к телу, посредством которого воспринимает жизнь.
Нет, это никоим образом не психоанализ! Он – замечательное, но чрезвычайно ограниченное путешествие в человеческий разум, предпринимаемое так, словно пациенты обитают преимущественно у себя в мозгу; словно их кашли, простуды, несварения желудка, артриты, больные спины, больные сердца, астмы, кожные язвы и прочие хвори живут в ином пространстве и разбираться с ними должен кто-нибудь другой.
– Назад к Парацельсу! – вскричал Макуэри, когда я впервые описал ему свою теорию.
Нет, не только к Парацельсу, но и к другим великим, среди которых почетное место занимает Роберт Бертон, написавший «Анатомию меланхолии», чтобы вылечить собственную меланхолию. Работая в отделении «J», я обнаружил, что, если пациент начинает думать по-новому или просто несколько по-другому, ему становится лучше. Ампутированная нога от этого не отрастет, и забывшая солдата девушка не вернется, но солдат начнет по-новому смотреть на свои несчастья, и этот новый взгляд исцеляет.
Порой я даже советую пациентам заново присмотреться к религии с целью поправить здоровье, – возможно, точнее будет сказать «достигнуть благополучия». Ибо что такое здоровье?
Я утверждаю (и совершенно поражен тем, что в последнее время Всемирная организация здравоохранения со мной согласна): здоровье – это когда у человека ничего не болит особенно сильно; но распространено мнение, что здоровье – это некая норма, которой все обязаны соответствовать. Не быть здоровым, «потерять форму» – один из немногих грехов, признаваемых и осуждаемых современным обществом. Но ведь видов здоровья столько же, сколько людей. Если наша сущность требует определенных физических слабостей, какой смысл бороться, чтобы от них избавиться? И что сделали для человечества образцовые здоровяки – наши весьма ценимые и высокооплачиваемые спортсмены? Они просто сотрудники индустрии развлечений, притом не высшего сорта. Если то, что Макуэри приносит обществу, и то, что приносит удовлетворение ему самому, требует выпивки и табачной вони, зачем превращать его в унылый призрак самого себя и убивать посредством того, что обществу кажется благодеянием?
Итак, я подхожу к своим пациентам интуитивно, и мои антенны трепещут, улавливая мельчайшие сигналы тела или речи. А выяснив все, что можно, я делаю то, что кажется мне наилучшим.
Конечно, тяжкие болезни – легко узнаваемые, заразные и требующие срочного вмешательства – поддаются быстрому диагнозу, и порой для них существуют быстрые методы лечения или просто паллиативы. Когда врач имеет дело с такими больными,
Чтобы заниматься такой медициной, к какой я стремился, мне не хотелось сидеть в большом здании или клинике; мне нужны были простор и приватность, и так я очутился в конюшнях «Дома пастора».
Предложил это Макуэри:
– Очень интересное место, выглядит необычно, и тебе подойдет. Над главным въездом, достаточно широким для викторианского экипажа с кучером в цилиндре – прекрасный барельеф, изображающий трех отличных коней, которые, по-видимому, беседуют между собой. Внутренняя отделка очень красива, а на втором этаже – квартира кучера и место для пары конюхов. Потребуется большой ремонт и перепланировка, но зато у тебя будет такая клиника, какой не было никогда, ни у одного врача, ни в какую эпоху. Тебе придется иметь дело с Дамами, но они тебя не съедят, и я знаю, что им нужны деньги. Иди и победи.
Так и вышло, хотя я помню цепь событий немножко по-другому, чем излагает Чипс в письме в Англию к подруге Барбаре Хепуорт[60], как я полагаю – знакомой студенческих лет. Существует несколько таких писем.
Как они попали ко мне? Дело в том, что с течением времени я стал довольно близким другом Дам, во всяком случае настолько близким, насколько кому-либо вообще удавалось с ними сблизиться. Я был образцовым арендатором и должен сказать, что за все годы они проявили себя как добрейшие и щедрейшие хозяйки. Чипс ошиблась в своем предсказании: никто из нас не пожалел о нашем договоре. Я проводил одну из них в могилу, был свидетелем того, как другая покинула «Дом пастора», и в конце концов именно я, лошадь, снедаемая тайной скорбью, выступил душеприказчиком Пэнси Фрик Тодхантер по ее завещанию.
Разбирая по необходимости содержимое ее письменного стола, я нашел эти послания, аккуратно связанные в пачку, и письмо от поверенного Дамы Барбары, датированное 1975 годом; в нем говорилось, что, поскольку мисс Хепуорт сохранила эту корреспонденцию, по-видимому, ее следует возвратить отправительнице. Так у меня и оказалась эта весьма предвзятая повесть о событиях, многие из которых я помню и сам, с моим портретом, который меня местами изумляет, а местами огорчает.
ebooksa