4. Командирша – типичная английская аристократка с красивым лошадиным лицом.
5. От этого шаржа так и пышет ревностью и ненавистью!
6
Я очень хорошо помню то чаепитие. Я не хотел приглашать их, но они рвались ко мне – во всяком случае, Пэнси Фрик Тодхантер, – и я не мог дальше сопротивляться. Макуэри сказал: «Дамы умирают от желания увидеть твое обиталище, и ты обязательно должен их пригласить, если надеешься хоть когда-нибудь попасть на их воскресенья». Я не был уверен, что хочу попасть на их воскресенья, и даже не знал, что это такое, но некоторые социальные нормы обязательны к исполнению.
Я знал, что Дамы хотят поговорить про куранты и что их науськал Чарли. Если он хотел, чтобы я отключил куранты, почему сам меня не попросил? Вероятно, часы на башенке конюшни много лет молчали, но, когда конюшню ремонтировали, я пригласил мастера починить их и был в восторге, что они теперь отбивают время. Очень удобно – ненавязчиво намекает пациентам, что прием подходит к концу. Звук был приятный и наверняка никого не будил по ночам. Но Чарли хотел заткнуть мои куранты, потому что они иногда били одновременно с колоколом Святого Айдана, а Чарли считал (не без оснований), что у церкви на это прерогатива. Иногда мелодичный тенор моих курантов слышался, когда Чарли вел службу, порой даже одновременно с ударом колокола, возвещающего о возношении Святых Даров. Если бы Чарли поговорил со мной сам, я бы, может быть, что-нибудь и сделал, но, поскольку он настропалил Дам, я только улыбнулся и сказал, что моя клиника – храм богини Гигеи, а в храме обязательно должен быть колокол. Дамы не нашлись что ответить. Надо полагать, они вернулись к Чарли и доложили, что я упрям как осел. Возможно, объяснили мое ослиное упрямство снедающей меня тайной скорбью – той самой, что придает мне сходство с лошадью. Вероятно, я казался им целым стойлом вьючных животных.
Они слегка обиделись, что я не пригласил их наверх, в свою квартиру, но я решил, что так будет лучше, ведь их напугали даже картины, увиденные в приемной. В гостиной у меня висели всего две – хорошие репродукции (я предпочитаю хорошую репродукцию шедевра «подлиннику» мазни канадского художника): автопортрет Дюрера, где он явно притворяется Христом, и другая – над камином – кисти Буше, пленительный портрет обнаженной Нелли О’Морфи, аппетитной голой куколки, лежащей на животе на самом мягком диване во всей истории живописи. Розовый круп Нелли напоминал мне о благости Божией после долгих часов в обществе загнанных кляч вроде той, которую Дамы видели на проекторе в моей смотровой.
Сидя у камелька, оглядываюсь ли я когда-нибудь вокруг и мечтаю ли, чтобы рядом сидела Нюэла – с книгой, вязаньем или погруженная в грезы? Я отказываюсь дать определенный ответ на этот вопрос даже здесь, в истории болезни, недоступной для чужих глаз. Конечно, я тоскую по Нюэле, но, положа руку на сердце, должен сказать: тосковать по ней лучше, чем постоянно с ней быть. Турагенты вечно уверяют нас, что приготовления к поездке составляют половину удовольствия от нее; не менее истинно будет сказать, что тоска по любимой – один из лучших моментов любви. Я одинок, но разве не наслаждаюсь я своим одиночеством? Нюэла стала матерью. У нее крупный красный мальчик, которого назвали Коннор, по ее девичьей фамилии. Хочется ли мне, чтобы Нюэла сидела сейчас у меня на кухоньке и варила месиво, которым Коннор каждый раз уделывается по уши? И чтобы сам Коннор лежал в колыбельке у меня в спальне и оглушительно вопил, требуя некоего недостижимого удовлетворения, как умеют только младенцы? Эти соображения осложняются тем, что я знаю: Коннор может быть от меня. Когда люди так близки, как мы с Нюэлой, и так свыклись со своей страстью, они могут забыть о предосторожностях, столь важных для тех, кто поосмотрительней. Не зови стыдом, когда могучий пыл идет на приступ[65], и не теряй времени на поиски презерватива в ящике прикроватной тумбочки.
В любом случае сейчас, когда я пишу эти строки, уже много воды утекло после описываемых событий (и много презервативов смыто в унитаз). Коннор уже давно взрослый; настолько взрослый, что успел вырасти в своей профессии до редактора отдела культуры и искусства в газете «Голос колоний». Коннор женат на Эсме, которая пристает ко мне, требуя откровений о прошлом Торонто, неотделимых от откровений о моем собственном прошлом. И совершенно не важно, кто отец Коннора. Я знаю Коннора. Я хорошо к нему отношусь и знаю, что он тоже хорошо относится ко мне, но не испытываю позывов обнять его и провозгласить своим сыном. Я даже ни разу не спрашивал Нюэлу, так ли это. Мне иногда становится стыдно, что я совершенно лишен отцовских чувств, но это скоро проходит.
Гораздо яснее у меня в памяти отложилась великая битва за куранты, которая тянулась первые три года после моего вселения в конюшни «Дома пастора» при храме Святого Айдана. Она показалась бы мелочью, однако довершила раскол между мной и отцом Чарльзом Айрдейлом, моим старым школьным другом и, как я думал, другом до конца жизни. Просто удивительно, как подобные связи, которые кажутся крепкими, разрываются от сравнительных мелочей.
Чарли ничего не добился тем, что науськал Дам пожаловаться мне на куранты. Я только утвердился в решимости, что они должны звучать каждый час. Может быть, Чарли пришел ко мне и попросил сделать ему дружеское одолжение и убрать звон? Нет, он прибегнул к типичной поповской уловке: изготовил заявление и пошел по прихожанам с просьбой его подписать (сам, однако, подписывать не стал). Заявление было адресовано в полицию и содержало в себе просьбу принять меры против меня как нарушителя общественного спокойствия. Из полиции ответили не сразу. Но наконец я получил оттуда письмо с извещением, что на меня жалуются, и просьбой прекратить. Я не спеша отправил ответное письмо, поинтересовавшись содержанием жалобы. Через некоторое время из полиции прислали копию заявления, со всеми подписями.
Это было произведение искусства. Оно тоном кроткой скорби повествовало о пожилых людях, чей сон нарушают мои куранты, а также – в чуть более сильных выражениях – о хронически больных, которые лежат без сна, считая часы. Упоминалось также, что мои куранты мешают слушать колокол Святого Айдана, против которого никто не возражал, поскольку колокол – неотъемлемый атрибут церкви, освященный временем. Я уже начал получать удовольствие от этой свары с соседями.
Через некоторое время я попросил аудиенции с кем-нибудь из полицейских, кто мог бы просветить меня по данному вопросу, и мило поболтал с сержантом, который не хотел слишком глубоко входить в это дело и предложил мне обратиться в муниципалитет. Я не сразу выяснил, с кем именно там следует разговаривать, но в конце концов побеседовал с очень приятным человеком в секретариате муниципалитета. Этот сотрудник сказал, что город вряд ли станет применять ко мне какие-либо меры, и выразил недовольство тем, что полиция открыла мне имена жалобщиков. Я спросил, какие именно меры город теоретически мог бы применить: оштрафовать меня? Может быть, посадить в тюрьму? Конфисковать куранты? Приятный человек из секретариата очень разволновался от таких вопросов и сказал, что ничего подобного городу и в голову не придет, но, если я по-прежнему не отреагирую на письмо, уже дошедшее до такой высокой инстанции, как секретариат муниципалитета, некие туманные «меры» приняты будут.
– Понимаете, вы нарушаете общественное спокойствие и порядок.
– В самом деле? – удивился я. – Я не знал, что бой часов подпадает под это определение. Я всегда думал, что это значит справлять нужду на улице, бросить у себя на заднем дворе разлагающийся труп дохлой собаки и прочее в том же роде. Значит, мой колокол нарушает общественное спокойствие и порядок? Мне очень жаль. Честное слово.
Я снова выдержал мастерскую паузу перед следующим ходом, а потом отправил отцу Хоббсу письмо с просьбой зачитать его перед прихожанами в такое время, которое он сочтет удобным. В письме говорилось:
К этому времени я уже регулярно присутствовал на воскресной мессе у Святого Айдана, которая начиналась в одиннадцать утра, и с нетерпением ждал, чтобы отец Хоббс зачитал пастве мое письмо. Милый старичок огласил мою эпистолу с такой кротостью, что я почти пожалел о ссоре с его подручным. Отец Хоббс сказал, что прихожане должны оценить дух любви к ближнему, явленный в моих поступках, и даже – что высокий звон моих курантов так прекрасно гармонирует с басистым колоколом церкви, что он, отец Хоббс, всегда слушает с удовольствием. По совпадению, какого постеснялась бы литература, мои куранты прозвонили ровно в тот момент, когда отец Хоббс закончил читать письмо. Иначе прихожане услышали бы, как скрипит зубами Чарли. Но кое-кто явно расслышал, как недостойно фыркнул Дарси Дуайер на скамье хора перед алтарем, услышав, что я подписался кавалером ордена Polonia Restituta. Насколько мне известно, этот орден давно не выдается, но когда я после войны проводил отпуск в Европе, то отыскал в лавке процентщика орденский воротник. Позже я показал его Дарси, не забывшему мой триумф на конкурсе зловонного дыхания, когда я сам увенчал себя этой наградой.
Дамы в тот же день заговорили со мной о переполохе из-за курантов. Они были в восторге, что я так хитро обставил Чарли; им вся эта история казалась ужасно смешной. Чарли, как раз в то воскресенье зашедший к Дамам на то, что теперь называлось салоном, злобно смотрел на меня с другого конца комнаты и молчал. И впрямь, эта размолвка длилась несколько лет и оказалась одним из факторов, осложнивших дело о внезапной смерти отца Хоббса и не давших мне вмешаться так, как, вероятно, следовало.
7
ebooksa