Чародей

Милая Барб!

Ты не поверишь, как изменился весь дом теперь, когда Дражайшая получила настоящий заказ – даже два, если считать работу для доктора Халлы. Настолько, что мы – это придумала Дражайшая – вознесли благодарность в храме Святого Айдана, и не только устную, но и осязаемую. Я обещала вышить фелонь – ну ты знаешь, это вроде плаща, который священник надевает поверх стихаря, когда служит мессу. У них есть какие-то облачения, но совершенно ужасные; и если мы с Эм и можем чем-то помочь приходу, это пожертвовать новые облачения, сделанные с бо́льшим вкусом и лучшим качеством работы. Большинство облачений сшито монахинями – они прекрасно шьют, но, дорогая, что за узоры! Разрази меня гром! Худший образчик поздневикторианской продукции, облезлая, поношенная мишура. А ты помнишь, что много лет делала моя бабушка для Королевской Школы Вышивки, когда была энтузиасткой: она не только покровительствовала школе и поддерживала ее финансово, но и сама орудовала иголкой так, что загляденье. Я не сомневаюсь: весь талант, весь глазомер, какой у меня есть, – это от бабушки. Поэтому я разработала потрясающе красивый рисунок, который будет выполнен в технике аппликации (кажется, я правильно написала), и теперь не покладая рук его воплощаю. Материал я достала через костюмера «Гильдии актеров», то есть практически по себестоимости, по оптовой цене; большая часть его – на самом деле мебельная ткань, потому что ткань для облачений должна быть тяжелой, и на ней я вышиваю потрясающие символы, скопированные из книги рукописей; достаточно большие, чтобы создавать сильное впечатление (об этом монахини, бедняжки, не знают ничего), репсом потрясающих цветов. А для видимых стежков – золотая нить, которая стоит целое состояние, и с ней очень трудно работать, она царапает пальцы. [1] Я тружусь над этим каждую свободную минуту. Я отложила свои гравировки, пока шитье не будет готово, но в таком большом хозяйстве, как у нас, масса работы по дому и еще выпечка на воскресенье.

В церкви нашему будущему подарку очень рады, и отец Чарльз не сомневается, что мы – ветви, исторгнутые из огня[72]. Отец Хоббс в этом не так уверен и робко заикается, что дорогую ткань можно было бы продать за большое количество пенсов и дать нищим.[73] Но о. Чарли говорит, что нищие обогатятся, увидев своего священника в торжественном облачении, приличествующем для служения Богу; давать нищим необязательно значит пихать котлеты в глотки бродяг и тунеядцев, которых отец Хоббс зовет божьими людьми. Так что бедному отцу Хоббсу пришлось закрыть рот и смириться, что он и проделал с ангелической улыбкой.

Разумеется, я на стороне Чарли. Нельзя бесконечно приносить красоту в жертву пользе, потому что польза – особенно если речь идет о пользе для бедных – это бездонная яма. У нас просто нету столько денег, чтобы удовлетворить все их нужды. Не котлетой единой жив человек. Питание нужно и духу, а не только брюху, которое наш друг Хью Макуэри зовет «мессер Гастер». Я полагаю, это из обожаемого им Рабле. Я сама Рабле не читала, но согласна, что мессер Гастер имеет право на свою долю – только не на весь пирог, иначе цивилизация кончится. В конце концов, была ли от бедных кому-нибудь когда-нибудь хоть какая-нибудь польза? Они только клянчат. Они – бремя, которое мы, обеспеченные люди, должны нести, но нельзя отдать им все. Может, ты думаешь, я заговорила, как старый скупердяй Скрудж? Видела бы ты, как эти божьи люди околачиваются вокруг дома священников при церкви. Они сожрали бы отца Хоббса, обглодали бы до кочерыжки, если бы не отец Чарли.

Но касательно ветвей, исторгнутых из огня. Это правда, что мы с Дражайшей теперь регулярно бываем у Святого Айдана и даже причащаемся – хотя я наотрез отказываюсь перед этим ходить к исповеди. Чтобы я стала рассказывать Томми Уимблу, какой я была плохой девочкой, согрешала осуждением и т. д.? [2] Как же, держи карман! Нас привлекает красота богослужения. Ты когда-нибудь была на канонической мессе? Я имею в виду не католическую мессу – от нее теперь остались рожки да ножки, – а настоящую, в Высокой англиканской церкви. Дорогая, следующий же раз, как будешь в Лондоне, иди прямо в церковь Святой Девы Марии на Борн-стрит, – и тогда поймешь, что я имею в виду.

Мы бываем на торжественной канонической мессе, в которую входят григорианские песнопения соответствующего дня в исполнении ритуального хора (Дарси Дуайер со товарищи), а также missa brevis и мотет в исполнении хора на галерке – так пели бы ангелы, умей они петь, а они, наверное, умеют. Служба начинается с интроита – крестного хода священников, мирян и алтарников: они несут крест и свечи и кадят – целые облака ладана – из серебряного кадила. Трое священников – диакон (обычно Уимбл) в золотой шелковой далматике поверх стихаря – это нечто вроде рубахи, отделанной кружевом; священник, совершающий евхаристию (как правило, отец Хоббс), в золотой шелковой фелони поверх стихаря; и третий, иногда это мирянин, но чаще всего Чарли Айрдейл в золотой шелковой тунике поверх стихаря. И у всех на головах биретты – ну, знаешь, такие квадратные шапочки с помпонами, и они их снимают и снова надевают каждый раз, когда во время службы поминается Господь (мне это не нравится – папочка всегда говорил, что поминутно снимают шляпу только приказчики в лавке). [3]

Евангелие для чтения выносят на аналой торжественной процессией; оно завернуто в золотую шелковую обложку с кистями, и перед чтением снова обильно кадят. Кадят они вообще со страшной силой, порой даже дышать трудно, но этот дым, предположительно, возносит наши молитвы к небесам, прямо к престолу Божию. Я подозреваю, что в древности, до появления водопровода, каждение также помогало заглушать ужасную вонь немытых прихожан. Но это – Осуждение, к каковому, по словам о. Чарли, я склонна. Он и не подозревает насколько.

Часть службы, которая меня больше всего раздражает, – проповедь; она не входит в собственно мессу, и перед ней можно уйти, но по отношению к друзьям это будет выглядеть грубо. С высоты великолепия литургической прозы и отличного слога Кранмера вдруг валишься вниз, к тому, что тебе хочет сообщить какой-то левый чувак. Хуже всего в этом отношении наш дорогой друг отец Чарли Айрдейл. Иногда мне кажется, что он натурально съезжает с катушек. Он бубнит и бубнит о святости и о необходимости жить святой жизнью. [4] Не просто хорошо делать свою работу и вести себя прилично по отношению к другим людям, но отдать всё и последовать за Христом – как будто мы можем все поскидывать обувь и таскаться по Торонто босиком по февральскому снегу, призывая прохожих к покаянию, исцеляя увечных и время от времени клянча еду у богатых, как поступал сам Иисус. Во всем нужен здравый смысл, даже в религии. А когда Чарли говорит о святости, у меня мурашки ползут, потому что он очень явно имеет в виду отца Ниниана Хоббса, который только что совершал евхаристию, а теперь не то погрузился в глубокую безмолвную молитву, не то дремлет всего в нескольких футах от него! Хотела бы я знать, что затевает Чарли. Время от времени он зачитывает отрывки из «Золотой легенды» (по мне, лучше бы он читал из «1000 и 1 ночи»), и все они каким-то образом сходятся опять к отцу Хоббсу. Или начинает рассказывать нам о духовных упражнениях Игнатия Лойолы, намекая, что духовные отжимания чрезвычайно пошли бы нам на пользу и сделали бы нас гораздо более достойными пастырской заботы сами-знаете-кого. Я тебе говорю, это действует на нервы.

Мы часто видим Чарли: не только у себя на воскресеньях, когда он заходит съесть булочку с кремом и поболтать с Катбертом Уогстаффом или пошутить с Джерри Брумом. (Я тебе рассказывала про Джерри? Он приехал в Канаду на гастроли с труппой Плейфера. Они привезли «Оперу нищих», и Брум пел Филча. Ему понравилось в Канаде, он решил, что здесь хорошие перспективы, и остался. Он поет партию Рассказчика в «Страстях по Матфею» под управлением Гоу и любит шутить. Он обычно приветствует Антона Мошелеса словами: «Очень жаль, что тебя опять беспокоит горло». Это он так намекает на манеру Антона носить красивые шейные платки. Антон не понимает его заезженной шутки, но терпеливо улыбается.) На чем я остановилась? Я порхаю мыслями, как мисс Маучер. Ах да, Чарли и его странности. Как-то я его приперла к стенке насчет Лойолы. «Я слышала, один большой ученый в Оксфорде говорил, что набожность Лойолы и все эти упражнения вполне могли быть сублимацией или даже извращением его сексуальности. Что вы на это скажете? Ну то есть сегодня, когда появилось столько сексуальной свободы и начали понимать, что секс не обязательно привязан к размножению, и в разных видах любви теперь видят то, чем они на самом деле являются, – любовь». Но Чарли только опустил ресницы и произнес: «Вполне возможно, что с Божественной точки зрения все это генитальное удовлетворение и одержимость сексом – всего лишь извращение религиозности!» Ну что можно ответить на такое? Я задала вопрос доктору Халле, и он ответил, что, возможно, в словах Чарли что-то есть. А потом Макуэри, который обожает становиться на сторону оппозиции – все равно какой, – заявил, что Лойола был мазохистом и странным человеком, и каково мнение Чарли о кампании Лойолы за исправление римских проституток, и не может ли это происходить от подавленной сексуальности, как подобное же занятие, которому в молодости предавался великий канадский премьер-министр Уильям Лайон Маккензи Кинг? [5] Чарли ответил, что Лойола заботился о проститутках из христианской любви к ближним, а в наш безумный научный век очень легко очернить что угодно с помощью так называемой психологии. Они едва не поссорились, и мне пришлось утихомиривать их сконами со взбитыми сливками.

Но любовь – что же думать о любви? На наших воскресеньях я иногда вижу на другом конце комнаты Джойс Барму и Эдэра Скотта: они стоят по отдельности, но поток обожания, идущий от нее к нему и обратно, – сильный, прекрасный и – я готова поклясться – священный. А как же мы с Дражайшей? Редкие появления у нас Гасси Гриля заставили меня заново понять, как много Дражайшая для меня значит, особенно теперь, когда у нее с Гасси завязалось что-то вроде дружбы, основанной на шутках и, помоги нам Господь, пародийной куртуазности с его стороны и пародийной девичьей скромности – с ее. Это меня скоро с ума сведет. Но пока еще не свело. Что-то я сегодня расписалась. Извини.

ЧипсВиньетки

1. Чипс ругается над огромной охапкой тяжелой материи.

2. Отец Уимбл, брови уехали вверх почти до границы волос, в полумраке исповедальни.

3. Изометрическое изображение процессии, чрезвычайно выразительное, под таким углом, словно на нее смотрят с хоров церкви.

4. Чарли бубнит за аналоем. Какой безумный вид у него на рисунке Чипс! Ее глаз художника даже острее, чем мой – врача.

5. Очень странное изображение святого Игнатия Лойолы и Маккензи Кинга – они понимающе перемигиваются. Вот ведь прохиндеи!

15

Слова Чипс, что Чарли съезжает с катушек, лишь в несколько преувеличенном виде отражали мнение, которого держались и которое обсуждали самые разные люди в конгрегации Святого Айдана. Кто-то восторгался энергией и энтузиазмом Чарли и был готов последовать за ним в любой крестовый поход. Другие считали, что его требования превышают пределы разумного – как в отношении молитвы, так и в почти средневековом подходе к богослужению и христианской жизни. Но без сомнения, при нем приход Святого Айдана был жив и действовал; Чарли не терпел никакого лаодикийства, никакой теплохладности. Кое-кто из прихожан отпал, перейдя в другие приходы с менее требовательными священниками; однако почти все ушедшие приплелись обратно, смиренно признав, что у Святого Айдана религия – гораздо более живое и интересное дело, чем где-либо еще. Приход Святого Айдана объединял самых разных людей – от носильщиков с вокзала до интеллектуалов из университета. В приходе было много порядочных людей, которые искали духовного руководства и места в жизни и нашли то и другое в великолепных службах и в отточенных, кратких и жгучих проповедях Чарли.

Он, как и все священники, просил пожертвований, но помимо этого требовал совершенно иного подхода к повседневной жизни, ощущения, что Отец, Сын и Святой Дух присутствуют в каждом заурядном деле.

Твой труд – для Господа всегда,Как ни черна работа.Подмел – и чище этот мирТы сделал для кого-то[74], —

– заявлял он, и люди, сроду не слыхавшие о Джордже Герберте, приходили в восторг от этой декларации, облагораживающей – нет, практически освящающей – их нудную тяжкую повинность. Но еще Чарли требовал, чтобы они умели воспринимать красоту. Когда вокруг такой зеленый город, как Торонто – «Ветвист меж башенок, околоколен»[75], – провозглашал он словами другого великого поэта-священника, – ибо «Над скорбным миром реет Дух Святой, / Укрыв крылами, – ах! – и грудью согревая»[76], – оглянитесь вокруг, устремив взор не на унылые дома, но на небо, на деревья и на сады, коими домовладельцы потрудились прославить доброту Природы, она же – доброта Бога, и увидите подлинный лик этого города.

Конечно, красота присуща не только природе. Красота, сотворенная человеком, позволяет нам ощутить присутствие Святого Духа. Чтобы это стало очевидно, Чарли нашел и приобрел за свой счет хорошую дорогую копию картины «Свет миру» Холмена Ханта, сделанную Ф. Г. Стивенсом, учеником Ханта. Картина эта всем знакома: Христос, в терновом венце и с нимбом, с фонарем в руке, стоит у двери скромного жилища. Он поднял правую руку, намереваясь постучать в дверь, частично скрытую разросшейся травой и плющом; на Его лице ожидание – возможно, с тенью сомнения. На золотой раме помимо названия картины значился текст, который она иллюстрировала: «Се, стою у двери и стучу: если кто услышит голос Мой и отворит дверь, войду к нему и буду вечерять с ним, и он со Мною»[77]. Картину повесили на одной из колонн у главного входа в храм. Чарли сказал, что это его подарок приходу – в благодарность за двадцать лет священнического служения.