С мотивом скитальчества связан мотив приюта прохожего. «Вышел Иван купеческий сын в одну деревню, деревня была ему незнакомая. Он попросился у одной старушки ночевать. Вечером он со старушкой досидел допоздна. Он рассказал ей свое похождение, она тоже рассказала про свою молодость как она жила, и случайно рассказала ему про государство, — не то сказка, не то быль, — что есть у царя дочка неописанной красоты»[25]. Это типичная для Сибири картина ночевки в чужой деревне, ночные разговоры с хозяйкой. И далее, очутившись в царстве красавицы, герой опять стал искать приют: «Пошел по улице и думал, где бы в таком укромном месте устроиться на квартирке. Он нашел одинокую старушку и стал проситься на квартиру. Она его пустила»[26].
Местный колорит в сибирских сказках сказался и на передаче пейзажа. Обычно в сказке пейзаж, как правило, отвлеченный, нереальный, застывший (крутая гора, дремучий лес, синее море, непроходимые болота). В сибирских сказках довольно часто дается яркая картина местной природы, одним из характернейших элементов которой является тайга. Герои любят тайгу, охотятся в тайге, блуждают по тайге. Тайга спасает их в критические минуты, тайга становится местом действия.
Мотив попадания героя в дремучий лес — тайгу имеет древние корни. Восходит он, как отмечает В. Я. Пропп, к обряду инициации. «Герой сказки, будь то царевич или изгнанная падчерица, или беглый солдат, неизменно оказывается в лесу. Именно здесь начинаются его приключения. Этот лес никогда ближе не описывается. Он дремучий, темный, таинственный, несколько условный, не вполне правдоподобный». И далее: «Сказочный лес, с одной стороны, отражает воспоминание о лесе как о месте, где производился обряд, с другой стороны, — как о входе в царство мертвых. Оба представления тесно связаны друг с другом»[27].
Тайга в сибирских сказках чаще всего — конкретное место действия, а не граница, отделяющая иной мир. Описание конкретизировалось, приобрело реальные черты, отразившие локальный элемент.
Воздействие лесного быта проявилось, в частности, в том, что избушка в сибирских скачках утратила свой зооморфный вид, связанный с обрядом инициации. Традиционный быт сибирского крестьянства оказал влияние на первоначальный образ. В Сибири пашня, пастбище, сенокос находились, как правило, далеко за пределами деревни. На пастбищах строились для пастухов избушки (заимки), а в тайге — зимовья, где охотники могли жить зимой. Поэтому-то в сибирских сказках вместо избушки на курьих ножках встречается чаще всего лесная обыкновенная избушка. Герой разыскивает царя Ирода: «День прошел, второй кончился. Видит, на краю леска домик стоит и бабка около ворот сидит, семечки лущит, на него поглядывает»[28]. В сказке баргузинского сказочника В. И. Плеханова о Бове-королевиче царь посылает Бову на заимку, где он должен пасти скот[29]. У Антона Чирошника в сказке «Марья-царевна»: «Была весна, пришлось безводной местностью идти, задолила его жажда, до того жажда — пересохло в роте. Хоть бы где заимочка, воды бы разжиться»[30].
Нередки в сказке местные названия, которые приближают слушателей к реальной обстановке. Так, у Н. Н. Ларионова про Змея огненного говорится: «А он там в гольцах будто бы живет» (показывает на гольцы, где живет змей огненный). У Г. А. Тугарина сибирская топонимика проявляется в сказке «Волшебное кольцо»: «Там, за Байкалом у ней первый был, настоящий жених». Змей увозит царевну за Байкал, на берегу Байкала сидит царевна в ожидании змея, который должен ее съесть. На Койморских озерах охотится герой сказки Магая «Аленушка-чудесница».
В сибирской сказке действующими лицами выступают часто животные, характерные для сибирской тайги, — соболи, белки и др. У А. А. Шелиховой (на сюжеты сказок «Лиса и петух», «Лиса и волк»): «Жили-были коток, соболек и петушок. Надо котку и собольку идти на охоту за ловлей»[31]. У Магая в сказке «Чудесная винтовка» действуют кот и соболь; в этой же сказке нашло отражение промысловое хозяйство Сибири: «Иван купеческий сын думает: все же соболя растить буду сам, еще куплю одного, будет парочка. И буду разводить соболей»[32]. В сказке Василия Пятницкого на сюжет «Неверная жена» у собаки кличка «Соболек»[33].
Своеобразие сибирской сказки проявляется также в обилии бытовых деталей, ситуаций, картин, диалогов. Земледелие, «ямщина», лесной промысел, охота, пища, одежда сибиряков, обряды — все это органически вошло в сказку. Например, очень ярко разработан эпизод сватания в сказке Г. А. Тугарина «Волшебное кольцо». Мать героя приходит к царю свататься: «Заходит она в помещение, богу помолилась, на все четыре стороны поклонилась и наверх смотрит: где тут мотня — не ошибиться бы, прямо под мотней сесть-свататься ведь пришла»[34].
Отражена в сказке и такая деталь, как выкорчевка деревьев. Первые засельщики расчищали место для пашни, отвоевывали у тайги землю, и воспоминания о событиях тех времен сохранились в сказках. В сказке А. А. Шелиховой Илья Муромец помогает родителям выкорчевывать пни[35]; в сказке Магая Портупей-прапорщик работает у хозяйки, выкорчевывает пни, распахивает пашню, за свой труд он получает коня и «саблю вострую». «Если на пути будут какие препятствия или будет тебе лес преградою, то стоит махнуть этой саблей, и она будет пролаживать дорогу», — говорит ему хозяин[36]. Особенно подробно описывается раскорчевка леса под пашни в сказке Г. А. Тугарина: «У крестьян пашни мало было. Отец думал-думал, взял топор, отправился в тайгу. Подглядел себе местечко, приходит домой, детей собрал, пошли шшотку чистить. Шшотку вычистили коло десятины, спахали ее, на другой же год вспахали, взяли посеяли пшеницу белояровую, и отец ходит, смотрит. Не по дням, по часам, как пшеничное тесто на опаре киснет, так ета пшеничка растет…»[37] Это — необычное вступление к сюжету о воре, который стал пшеницу воровать, «про кобылицу, хвост и грива золотые, алмазные копыта, златом жемчугом овиты…»[38].
В другой сказке Г. А. Тугарина — на сюжет «Волшебное кольцо» — можно видеть также отражение промысловой жизни, домашнего хозяйства, всего жизненного уклада крестьян. «Вышли, коровушку подоили — ведро молока надоили. „Ну, мамаша, стряпай же блины, давай отца поминать“. Заходит в кладовку — яйца стоят прямо корзины, крупчатка — прямо кули лежат. Взял он все ето, прямо нагреб. Заходит в помещение — и дрова поленицы. Он дрова забрал, она печку затопила, блинов настряпала»[39]. Сказочник подробно описывает подготовку к свадьбе, приглашение гостей.
У А. А. Шелиховой в сказке о лисе: «Лиса притворилась мертвой, едет мужик с рыбой, взял ету лису, положил на ету бочку, в ети омули (…). Приехал мужик в деревню и кричит: „Омулей не надо ли?“»[40]
Даже тогда, когда действие происходит, скажем, в Петербурге, дыхание тайги чувствуется постоянно. Это проявляется ив общем колорите, и в отдельных картинах, и в деталях. В сказке Магая «Аленушка-чудесница» купцы-толстосумы идут по Невскому проспекту мимо зеленого кабачка, встречают пьянчугу, который учит их, как изжить Иванушку. И вот уже Иванушка по приказу царя идет искать чудо и диво. «Наладили Иванушке разных подорожников: пирожков, пельменей наделали, одежи ему припасли, ежели холод застанет, в понягу дуктуи положили, лохматки сшили. Словом, справили его как положено»[41]. Точнее было бы сказать: словом, справили его как положено в Сибири, где трескучие морозы, где дорога лежит через тайгу. Пельмени, дуктуи[42], понята[43], лохматки[44] — все эти слова связывают действие с Сибирью.
Говоря о переносе действия в обстановку, близкую сказочнику и его аудитории, М. К. Азадовский подчеркивал социальное приурочение к местности, где бытует сказка[45]. Сибирь была прежде местом каторги и ссылки. Не удивительно, что это нашло отражение в фольклоре. В Сибири во множестве бытуют предания, легенды, повествующие о заключенных, но особенно много песен о бродягах, о ссыльнопоселенцах. Сказочники легко оперируют такими понятиями, как «тюрьма», «темница», «цепи», «оковы», «караульные», «пост» и пр., и вводят их в повествование.
Интересны детали, рассказывающие о быте, привычках, обычаях сибиряков. Один из распространенных обычаев — чаепитие. Сибиряки пьют чай каждый раз, когда принимают пищу; гостеприимная хозяйка не отпустит без «чашки чая» своего гостя. Напоить чаем — значит угостить, накормить. Сибирские сказки отразили это: «Выпил один стакан чаю без всякой прикуски, затем вышел на террасу, постоял и пошел по городу Петербургу прогуляться с печали»[46]. «Наутро встала старушка, начала варить чай и давай звать к чаю Ивана купеческого сына… Старушка налила ему чаю, но он не пил, а сильно задумался, пригорюнился»[47]. «Старуха чаем напоила и благословила на здоровье»[48]. Интересна в этом смысле концовка сказки А. А. Шелиховой о Вове-королевиче: «Вот она жить да быть и до теперя живет. И я у ей в гостях была, чай пила, с молоком и пенками»[49].
Местный колорит передан и в особенностях речи, присущей сибирякам: в диалектных словах и выражениях, синтаксических оборотах, стилистических формах. Встречаются также элементы национального словаря, органически вошедшие в лексикон старожилов Сибири: это, в основном, слова, касающиеся быта, охотничьего промысла, скотоводчества, земледелия. Например, у Магая: «Разгневался Ирод, завертелся на месте, фыркать стал, адали уросливый конь»[50]. «Царь Рафлет со страху заревел лихоматом и стал просить помощь, а волк в окно — и след простыл»[51]. Таких примеров можно привести немало.
Для уяснения сибирской сказочной традиции необходимо указать еще на одну важную особенность, присущую ей, — отражение в сказке местной былинной традиции. О влиянии былинного эпоса на сказку Нарыма указывал И. Г. Парилов[52]. Подробнее этот вопрос рассмотрен нами на примере тункинской сказочной традиции[53].
Богатая былинная традиция Сибири не была до конца выяснена в силу многих, причин, а то, что добыто собирателями, оставалось неизвестным широкому кругу исследователей, — материал либо хранился в личных архивах, либо рассредоточился по периодическим изданиям, местным краеведческим сборникам. Об уникальном по своей ценности материале, собранном в середине прошлого века С. И. Гуляевым, знали немногие; отдельные публикации записей относили к случайностям. Первая публикация текстов осуществлена лишь в 1939 г.[54]
В начале 20-х годов М. К. Азадовский в статье «Эпические традиции в Сибири» с уверенностью заявил о существовании былин в бывшей Иркутской губернии и Забайкалье. Отмечая пути проникновения эпической поэзии в Сибирь, исследователь говорит о существенной роли казачьей колонизации. Тот факт, что собиратели не нашли там былин, М. К. Азадовский объясняет отсутствием интереса и поверхностным знакомством с населением[55].
Материалом, свидетельствующим о некогда богатой былинной традиции Сибири, могут служить сказки, и не только те, что представляют собой прозаический пересказ былин, но и те, в которых связь с содержанием былин ослаблена, но зато богато сохранена былинная поэтика. Несомненный интерес представляют сказки на сюжет об Илье Муромце; их сибирская традиция знает несколько вариантов. Большинство этих сказок строится на былинной основе, однако они имеют ряд специфических черт, характерных для сказки и не характерных для былины.
Первые свидетельства бытования сказки в Сибири и упоминания о сказочниках относятся к первой половине XIX в.[56] Так, в статье С. Гуляева «О сибирских круговых песнях» содержатся сведения о широком бытовании в Сибири, наряду с другими жанрами фольклора, сказок. «Из сказочников, — пишет собиратель, — я знал одного, многим известного инвалида в Локтевском Заводе, Семена Иванова Божипа, человека неграмотного, но Обладавшего необычной памятью и даром слова. Сказки его были различного содержания; и те из них, которые заключали в себе богатырские подвиги витязей русской земли, отличались особенно плавным рассказом; выражения в них были благородны и правильны»[57].