Не отнимая платка от носа, он наблюдал за алькальдом, пока тот не закончил опрыскивание.
– Должно быть, она у него нечиста, раз он боится, что его отравят, — сказал алькальд и поставил баллон на пол. — Он знает, что Пастора любили все.
– Сесара Монтеро тоже, — сказал падре.
– Но мертв все-таки Пастор.
Падре посмотрел на письмо. Небо багровело.
– Пастор, — прошептал он, — не смог даже исповедаться.
Перед тем как снова лечь в гамак, алькальд включил свет.
– Завтра мне станет лучше, — сказал он. — После допроса можете его исповедать. Это вас устраивает?
Падре был согласен.
– Только чтобы успокоить его совесть, — заверил он.
Величественно поднявшись, он посоветовал алькальду
не увлекаться болеутоляющими таблетками, а алькальд, со своей стороны, напомнил падре, что тот хотел отправить письмо.
– И, падре, — сказал алькальд, — поговорите, пожалуй, с зубодером.
Он посмотрел на священника, уже спускавшегося по лестнице, и, улыбнувшись, добавил:
– Это тоже будет содействовать установлению мира и спокойствия.
Телеграфист, сидя у дверей своей конторы, смотрел, как умирает вечер. Когда падре Анхель отдал ему письмо, он вошел в помещение, послюнявил языком пятнадцатицентавовую марку (авиапочта плюс сбор на строительство) и начал рыться в ящике письменного стола. Когда зажглись уличные фонари, падре положил на деревянный барьер несколько монеток и, не попрощавшись, ушел.
Телеграфист продолжал рыться в ящике. Через минуту ему это надоело, и он написал чернилами на углу конверта: «Марок по пять сентаво нет», а ниже поставил свою подпись и штамп почтового отделения.
Вечером, когда кончилась служба, падре Анхель увидел, что в чаше со святой водой плавает мертвая мышь: Тринидад ставила мышеловки на самом краю чаши. Падре схватил утопленницу за кончик хвоста.
– Может произойти несчастье, и повинна в нем будешь ты, — сказал он Тринидад, раскачивая перед ней мертвую мышь. — Разве ты не знаешь, что некоторые верующие набирают святой воды в бутылки и поят ею заболевших родственников?
– Ну и что тут такого? — спросила она.