– Чжао Цзя, рано ты радуешься, – бесстрастным тоном заявил я, – по-моему, он и эту ночь не переживет…
– Жизнью ручаюсь, ваше превосходительство, а если бы вы сумели доставить мне еще
Расхохотавшись, я нагнулся, выхватил из сапога острый кинжал, ринулся вперед и нанес удар в грудь Сунь Бину. Но мой кинжал вонзился не в Сунь Бина, а в Сяоцзя. В решающий момент тот закрыл смертника своим телом.
Как только я вытащил кинжал, тело Сяоцзя осело у ног Сунь Бина, брызнувшая из него горячая кровь обожгла мне руки. Чжао Цзя взвыл:
– Сынок мой…
Чжао Цзя швырнул мне в голову черную чашу. По лицу моему, распространяя душистый аромат, растекся горячий женьшеневый отвар. Я невольно вскрикнул, но не успел мой крик стихнуть, как Чжао Цзя, выгнувшись, как свирепый черный барс, бросился на меня. Твердой, как железо, головой он ударил меня ниже живота. Я взмахнул руками и рухнул навзничь на помост. Воспользовавшись возможностью, Чжао Цзя тут же вскочил на меня. Его с виду слабые и без костей ручки, как когти коршуна, вцепились мне в горло. Одновременно он с кашлем впился мне зубами в лоб. В глазах у меня потемнело, я судорожно барахтался, но мои руки походили на мертвые сухие ветви…
В тот самый миг, когда я увидел печальное лицо жены среди облаков, руки Чжао Цзя вдруг ослабли, и он перестал грызть меня. Согнув колени, я скинул его и с трудом сел. Чжао Цзя лежал, скорчившись, на земле, из спины у него торчал кинжал, его маленькое худое лицо жалко подергивалось. Рядом с ним застыла Сунь Мэйнян. Мертвенно-бледное лицо кривилось, ее черты изменились, она уже была больше злой дух, чем человек. Лунный свет, как вода, лунный свет, как серебро, лунный свет, как лед, лунный свет, как иней. Я никогда больше не увижу такого лунного света. Я всмотрелся в лунный свет и будто увидел, как племянник из семьи Лю внезапно появляется перед Юань Шикаем и, подобно моему младшему брату, вынимает из-за пазухи два сверкающих золотых пистолета, чтобы отомстить за своего отца, за шестерых благородных мужей, за великую империю Цин…
Голова идет кругом. Я встал, протянул к ней руку:
– Мэйнян… Любимая…
Она же издала дикий вой, повернулась и сбежала с эшафота. Ее тело легко и невесомо плыло в воздухе, словно комок хлопка. Стоит ли мне устремляться за ней? Нет, не стоит, мои дела скоро будут завершены, и в каком-нибудь другом мире мы рано или поздно воссоединимся. Я вытащил кинжал из спины Чжао Цзя и вытер лезвие об одежду. Подошел я к Сунь Бину и при свете фонаря и луны – темно-желтом свете фонаря и ясно-серебристом свете луны, – вгляделся в спокойное выражение его лица.
– Эх, Сунь Бин, много чего я сделал непростительного, но бороду тебе вырвал не я.
С этими искренними словами я вонзил кинжал ему в грудь. Из глаз Сунь Бина вдруг вырвались сверкающие искорки и озарили его лицо невероятным светом – еще более ярким, чем свет фонаря и свет луны. Изо рта его хлынула кровь, а вместе с ней вылетела из нее прерывистая фраза:
– Представление… окончено…
Послесловие взамен предисловия. Вспять семимильными шагами
Когда в процессе написания романа друзья интересовались у меня, о чем, собственно, будет книга, единственное, что мне удавалось выдавить из себя, был невнятный лепет. Подобрать правильные слова оказалось крайне сложно. И только отдав вконец исправленную рукопись в редакторский отдел, я, освобожденный от этой непомерной ноши, дал себе пару дней на отдых и вдруг обнаружил ответ. Мой роман – о голосах.
Названия каждой главы Книг I и III – «Голова феникса» и «Хвост барса» – отсылают читателя к повествовательной манере («Бахвальство Чжао Цзя», «Негодование Цянь Дина», «Сунь Бин говорит об опере» и так далее). В «Брюхе свиньи» – Книге II – мы вроде бы переходим к более беспристрастному голосу всезнающего рассказчика. Однако и рассказчик в своем причудливом повествовании постоянно обращается к народному говору и певучим оборотам. То есть и здесь перед нами вновь маячит многоголосие (пускай преимущественно в исполнении одного человека). Да и первоначальный посыл, который надоумил меня на написание произведения, пришел ко мне извне. Не я придумал роман, меня призвали его писать голоса.
Двадцать лет назад, когда я только вступил на писательский путь, в моих мыслях регулярно давали о себе знать два голоса, которые, словно пресловутые лисы-оборотни, постоянно заговаривали со мной, неизменно доставляя мне лишь беспокойство и тревогу.
Первый голос имел очень четкую ритмику речи, он был звонким и уверенным, в нем чувствовалась сила. Его тональность приобретала необычайно величавый оттенок: смесь черного и голубого. И каждое изречение голоса было весомым, как стальной брусок. При этом звучал он крайне холодно и неприветливо. Это был глас поезда, того старого паровоза, который сто лет назад мчался по железной дороге Цзяочжоу – Цзинань. Сколько я себя помню, каждый раз, когда на улице стояла пасмурная погода, у нас дома всегда можно было слышать свисток поезда – зов тоскливый и далекий, как мычание коров в глубинке. Переклички поезда растекались по земле, разносились по всей нашей деревне, добирались до наших домов и врывались в сны, вынуждая каждого из нас возвращаться к яви. А затем слышалось, как поезд проносился по железному мосту над рекой Цзяохэ. Ясный, как лед, звук. Так и сохранилась у меня ассоциация: когда на улице сырая погода, а небо затягивают облака – я сразу думаю о свистке поезда и о том грохоте, с которым состав проезжал по мосту. Я тут же вспоминаю детские годы, проведенные в компании голода и одиночества. И каждый раз, когда я пробуждаюсь от этого отчетливого гласа посреди ночи, в моей голове ясно всплывает множество историй о поездах и железной дороге, которые я слышал, как из уст, полных крепких зубов, так и изо ртов, в которых зубы уже были редкими постояльцами. Сюжеты являются ко мне вместе с голосом, и они начинают проноситься передо мной нескончаемой вереницей видений. Эти образы можно назвать дополнением и толкованием голоса или, по меньшей мере, теми картинами, которые голос порождает.
И я слышу, а потом и вижу: 1900-е годы, когда мои бабки и дедки еще были маленькими дитятками, питавшимися молоком матерей, – поле, где-то в пяти километрах от нашей деревни. А посреди поля – немецкий инженер, вооруженный утыканным множеством зеркалец инструментом. Стоит он посреди толпы китайских разнорабочих – у тех еще в ту пору косички были. Работяги удерживают на плечах рейки из софоры. Сверяются они между собой, в правильном ли месте прокладывают магистраль Цзяочжоу – Цзинань. Следующая картина – немецкие солдаты срезают косы пышущим силой китайским парням и укладывают обрубки волос под шпалы. А китайские молодцы, лишившись косичек, просто сидят, вмиг обратившись в деревянных чурбанов. Следующая картина – немецкие военные на мулах вывозят целый выводок китайских ребятишек в тайное место где-то в Циндао, ножницами обрезают им языки и заставляют их учить немецкую речь, чтобы было кого поставить потом на управление железной дорогой… Вот это уж точно какая-то глупая придумка. У меня была возможность как-то переговорить с руководителем Института имени Гёте, и я его спросил: «А правда ли китайским детям подрезали языки, чтобы им немецкий было легче учить?» Он с самым серьезным видом заявил: «Ну, конечно же!» А потом громко расхохотался, тем самым показав, насколько абсурдным был мой вопрос. А ведь мы, китайцы, продолжительное время принимали такие пересуды за чистую монету, слепо верили в эти сказки. Мы даже тех соотечественников, которые умудрялись выучить иностранную речь, называли «отрастившими заново язык». А в моей голове мальчики, ехавшие на мулах, выстраиваются в длинную-предлинную шеренгу и спускаются по влажной, грязной, извилистой дорожке где-то у реки Цзяохэ. На каждого мула водрузили по плетеной бамбуковой корзинке, а в каждую корзинку усадили по мальчику. Дружина немецких солдат гонит вереницу мулов, а за длинной очередью корзинок следует череда матерей, которые проливают горючие слезы по своим ребятишкам. Скорбный плач приводит в движение все клеточки и фибры окружающего мира. В нашей семье был в самом буквальном смысле дальний родственник: он вообще жил очень далеко от нас. Так он был как раз одним из тех ребятишек, отправленных изучать немецкий язык в Циндао. Ну так вот, рассказывал он, что потом заделался главным бухгалтером на дороге Цзяочжоу – Цзинань, даже получал жалованье в аж тридцать тысяч серебром в год. Даже просто служивший при его доме некий Чжан Сяолю, вернувшись в родные края, умудрился отстроить себе целую усадебку на три входа и три выхода… А у меня в голове снова гремит тот же голос. Проявляется вот такая картина: стонет болезненно огромный дракон, укрывшийся под землей, стонет, потому что ему железная дорога продавливает спину. Выгибает с трудом дракон хребет – железная дорога тоже выгибается, и от того целый состав скатывается с полотна магистрали. Говорят, что если бы немцы не построили нам дорогу, то наш родной северо-восточный край Гаоми вполне мог бы в будущем стать столичным градом. Но огромный дракон извернулся телом, опрокинул поезд, а заодно переломил себе хребет. Вот и нарушился весь фэншуй нашей малой родины. Слышал я еще, как люди поговаривали, что, когда только-только запустили поезда по железной дороге, в Гаоми нашлось несколько добрых молодцев, которые принимали поезда за крупных зверюг, что-то типа коней-переростков, питающихся одним сеном да водой. Уверовав в эту несуразицу, парни уложили как-то на железнодорожную стрелку соломы и фасоли. Они думали тем самым завести поезд в окрестный водоем, чтобы зверь там и утонул. А поезд, разумеется, вообще не обратил внимания на их подношения. Только потом парни пообщались с теми волосатыми белыми мужиками, которые заправляли поездами, поспрашивали их. Эти господа им и втолковали, как работают их «зверюги». Долго еще потом мои земляки сокрушались, что так много хорошей соломы и фасоли выбросили впустую. Но, как всегда бывает по жизни, одна нелепость неизменно сопровождается другой. «Волосатики» сообщили нашим добрым молодцам и то, что котел, установленный на борту поезда, был выкован из цельного куска золота. А если бы не золото, то как бы котел мог многие годы и долгие месяцы хранить в себе свирепое пламя? Парни наши сразу уверовали в слова «волосатиков», потому что, как им всем было отлично известно, настоящее золото огня не боится. Как в народе говорят обычно о людях особой выдержки, мол, в огне не горят, в воде не тонут. В общем, чтобы как-то восполнить выброшенные практически на ветер солому и фасоль, сняли и унесли как-то парни один из рельсов. Поезд от того, естественно, перевернулся и съехал на дорожное полотно. И только когда парни полезли в поезд со сверлами, ожидая поживиться золотом из башки «зверюги», стало ясно, что золота там не было и в помине…
От деревушки, где я жил, до дороги Цзяочжоу – Цзинань по прямой было не более двадцати ли, но оказался я у магистрали с ватагой друзей только как-то глубокой ночью, когда мне было уже 16 лет от роду. Понаблюдали мы, как одна из этих махин, которых все местные сильно боялись, со свистом промчалась прямо мимо нас. Единственный вселяющий ужас блещущий глаз и громкий гул, который был готов сокрушить все горы и опрокинуть все моря вокруг нас, произвели на меня глубокое впечатление, от которого я по сей день отделаться не могу. И хотя мне потом приходилось неоднократно ездить по железной дороге, у меня все равно сохранилось ощущение, что поезда, на которых я езжу сейчас, и тот поезд, который мне привиделся в детстве на малой родине, – из разного помета. И – тем более – ни те «зверюги», ни та «махина» никакого отношения не имеют к поездам, о которых я много был наслышан с самых малых лет. Поезда, о которых мне рассказывали взрослые тогда, вроде были еще живыми тварями, а все последующие поезда, на которых мне приходилось сиживать, – уже обездушенные машины.
ebooksa