Вторым голосом были «прекрасные мелодии» – буквальный перевод с китайского обозначения оперы маоцян, которое я через созвучие слогов «мао» как «прекрасный» и «кошка» по тексту обыгрываю в виде «кошачьих мелодий». Пьесы в этом жанре распространены в моих родных местах, что в уезде Гаоми. Арии маоцян преимущественно скорбные и печальные, особенно у героинь. Все кажется, будто бы подслушиваешь, как сраженная горем дева окропляет землю вокруг себя кровавыми слезами. Все жители моего северо-восточного края – от взрослых до малых детей – могут хоть чуть-чуть напеть какую-нибудь нежную, тоскливую мелодию из маоцян. Можно даже сказать, что маоцян передавалась из поколения в поколение среди жителей Гаоми не столько посредством учения, сколько из уст в уста. Поговаривают, что была одна престарелая тетушка из наших земель, которая перебралась к сыну, обосновавшемуся где-то к северу от провинции Шаньдун. Оказалась эта бабка на пороге смерти. Так к ней явился земляк из родных мест, привез кассету, на которой были записаны арии из маоцян. Поставил сын матери запись послушать. Только потянулись нестройные мотивы из магнитофона, как уже будто бы совсем окочурившаяся старушка вдруг села в постели. Лицо ее засияло, в глазах заблестело небесное вдохновение. Дослушала она кассету до конца и так и умерла, сидя в постели.
В детстве я часто увязывался за ребятами постарше. Вместе мы ходили в окрестную деревушку, откуда во все стороны разносился яркий свет. Там мы и слушали оперы маоцян. В небе над нами кружили светлячки, на земле под ногами искрились блуждающие огоньки, с отдаленных полян то и дело доносились переклички лисиц да завывания поезда. На краю дороги нередко можно было натолкнуться на красавиц в красных или белых одеждах. Сидели они и плакали вроде бы тихо, да так горько, что на сто верст слышно. И этот приглушенный, но пронзительный плач у меня неразрывно связан с ариями маоцян. Всем нашим ребятам было предельно очевидно, что это, разумеется, были никакие не бедные девушки, а лисицы-оборотни, а потому мы к ним даже не приближались, а осторожно, с почтительного расстояния обходили их стороной. Опер я наслушался много, могу по памяти озвучить бесчисленное множество пассажей, а то, что само в голову не приходит, вполне могу и так сымпровизировать. Когда я чуточку подрос, устроился я мальчиком на побегушках прямо в наш деревенский кружок театральной самодеятельности, играл даже маленькие роли всяких злодеев. Правда, к тому времени мы уже ставили революционные пьесы, и если мне не доставалась роль «Первого шпиона», то я играл, само собой, «Второго солдата-предателя». Ближе к концу Культурной революции обстановка в стране стала чуть проще, и в дополнение ко всяким образцовым пьесам, которые ставили по всему Китаю, мы решались играть и новые опусы собственного сочинения. Отсюда и возникла наша маоцян «Казнь сандалового дерева». Историю о том, как Сунь Бин ходил воевать с немцами в конце династии Цин – на заре Китайской республики, уже и до нас адаптировали в маоцян. Кое-кто из актеров на пенсии даже мог припомнить отрывки из тех либретто. Я проявил возникшую во мне еще с детства способность слагать из народных поговорок и частушек всякие бредовые россказни, и вместе с дядечкой-соседом, который умел играть на цитре-цинь, уверенно вещал со сцены, но даже одного иероглифа прочитать не мог, мы составили наш опус: маоцян «Казнь сандалового дерева» в девяти картинах. Учитель местной начальной школы – человек из правых уклонистов[150], но очень сведущий во всем, что касалось искусства, – помог нам со всевозможными проблемными местами. Первый раз поглазеть на поезд с товарищами я ходил как раз потому, что хотел «во имя искусства познать жизнь». Отрывки из маоцян, которые встречаются на протяжении всего романа и предстают перед вашими глазами (или отдаются в ваших ушах), взяты напрямую из либретто, получившегося после многочисленных доработок материала профессиональными литераторами-драматургами из нашего уезда.
Когда я покинул край родной и отправился на заработки, увлечение маоцян из меня выдавили тяготы работы и сложности жизни. Впрочем, и само искусство маоцян, которое питало сердца земляков с моей малой родины, пошло на убыль. Оставался еще один профессиональный коллектив, который занимался маоцян, но представлений стало значительно меньше. Да и былого интереса у нового поколения молодежи к маоцян уже не было. На Праздник Весны 1986 года я вернулся домой, чтобы повидать родных. И только я сошел с поезда и прошел через турникет, как из мелкой кафешки на площади перед станцией до меня донесся жалобный отзвук арии из маоцян. В тот момент красное солнце только показалось на горизонте, и вокруг совсем никого не было. И этот одинокий мотив вдруг слился воедино с пронзительным свистком, которым разразился удаляющийся поезд. Мою голову заполнили противоречивые чувства. Мне кажется, что с того момента поезд и маоцян стали двумя голосами, которые неразрывно связаны в моей памяти с годами детства и юности. И эти два голоса обернулись двумя зернышками, которые запали мне в сердце и пустили там корни, ожидая дня, когда они смогли бы явить себя деревом во всей красе – глубоко важным для меня лично произведением.
Осенью 1992 года я сел писать «Смерть пахнет сандалом». Красочные пересуды о поездах и железных дорогах я выплеснул из себя текстом где-то на пятьдесят тысяч слов. Отложил я материал, вернулся к нему через какое-то время и отметил про себя, что как-то очень уж в духе магического реализма получилось. Выбросил я все эти листы и начал все сначала. Многие яркие детали, которые бы придали роману слишком уже фантасмагоричный характер, я предпочел опустить. В конечном счете я принял решение приглушить в произведении голос поезда и глас железной дороги и на первый план вывести голос маоцян. На эту жертву я пошел уже без колебаний, и произведение от того, пусть утратив в богатстве красок, только выиграло за счет духа народа и чистоты китайского стиля.
Ровно так же, как маоцян наиболее вероятно никогда не поставят в один славный ряд и не будут играть наравне с такими замечательными видами искусств, как итальянская опера и русский балет, полагаю, что и этот роман, скорее всего, не сыщет восторженных откликов среди западных ценителей искусства и знатоков литературного слога, которые, возможно, более привычны к чему-то несколько более утонченному. Ровно так же, как маоцян нужно играть на обычной площади для увеселения простого рабочего люда, мой роман потенциально будет воспринят в первую очередь теми читателями, которые несут в себе любовь к народной культуре. Я даже допускаю, что такие произведения лучше всего воспринимаются, когда их слышишь в исполнении хриплоголосого чтеца, зачитывающего роман во всеуслышанье. Собираются вокруг читателя люди и слушают. Это то произведение, которое нужно зачитывать вслух и воспринимать ушами, это тот роман, которому нужно посвящать себя всем телом и всей душой. Именно ориентируясь на то, что когда-нибудь мое творение, возможно, будут зачитывать вслух на публике, я целенаправленно ввел в него много поэтических вставок, намеренно выбрал максимально театральный сюжет и осознанно представил повествование, которое одновременно легко воспринимается, просто для понимания, преувеличенно в деталях и прекрасно по общему эффекту. Основы «большого» жанра романа следует искать в песнях и повествованиях, бытовавших в народе с незапамятных времен. И это первоначально взращенное в народной повседневности искусство в наши дни вдруг трансформировалось в достойные разве что чтения при дворцах императоров рафинированные тексты. И именно это перенятое из западной литературы поветрие лишило народную литературу ощущения злободневности. У меня есть острое чувство, что «Смерть пахнет сандалом» просто не может стать модным произведением в наше время.
В процессе создания романа «Смерть пахнет сандалом» я ощущаю, что сознательно отступил вспять семимильными шагами. И, к моему пущему сожалению, я все же отступил недостаточно далеко, чтобы достичь моей цели.
Примечания
1
2
3
4
5
6
ebooksa