Смерть пахнет сандалом

– Надеюсь, тебе больше повезет, чем Цянь Сюнфэю, племянник!

Я повернулся и снова направился к плацу «Всеобщей добродетели», больше не оборачиваясь. В глаза светил свет луны, в душе теснилось множество нераспустившихся цветов, и когда один цветок раскрывался, оказывалось, что это была недопетая мелодия маоцян. «Кошачья опера» эхом отзывалась в душе моей. Пронзительные, но с четким ритмом, мотивы вторили каждому моему движению.

Вышел из управы уездный Гаоми с великой печалью… Мяу-мяу… Осенний ветер, морозный ветер, холодный свет…

Лунный свет падал на тело мое, пробирая душу. Ах, лунный свет, такой яркий, я за всю жизнь не видывал такого и теперь уже не увижу. Следуя за лучиками лунного света, я глянул вперед, и передо мной предстал образ супруги, лежащей на кровати с бледным, как бумага, лицом. Ее головной убор с фениксами и парадная накидка без рукавов оставались в полном порядке. Рядом с телом лежало предсмертное письмо: «Столица наша пала, государство гибнет. Вторглись к нам иностранцы, захватывают землю, проводят новые границы. Милостей пожаловал мне император без счета. Не по мне вести жалкую жизнь, подобно скотине. Преданный сановник гибнет вместе с государством, верная жена следует в могилу за мужем. Многие тысячелетия поют хвалу таким людям. Я, неразумная, ухожу первой и жду теперь, когда муж последует за мной». При этих мыслях я погрузился в печаль.

Ах, супруга! Ты осознала все, что должно произойти, и приняла яд за отечество, показав мне славный пример, которому я собираюсь последовать. И я не собираюсь жить подлой жизнью. Но мои дела еще не завершены, не завершу – не знать мне покоя в загробном мире. Прошу тебя, супруга, жди меня по ту сторону… Муж закончит свои дела, и мы вместе предстанем перед покойными императорами…

На плацу царила торжественная тишина, беззвучно, как вода, лился лунный свет. В воздухе мелькали тени сов и летучих мышей, по бокам и в углах плаца посверкивали глаза бродячих собак. Неужто вы, бандиты, пожиратели падали, наброситесь на человеческие тела? Никто не пришел убрать мертвые тела моих земляков, они так и лежали под лунным светом, ожидая лучей завтрашнего солнца. Юань Шикай и Клодт пили и веселились у меня в управе, в котлах вовсю смачно готовилась стряпня. Неужели не боитесь, что я убью Сунь Бина? Вы знаете, что, если я хочу жить, то Сунь Бин не умрет. Вам только неведомо, что я больше жить не хочу. Я хочу вслед за супругой пожертвовать свою жизнь великой империи Цин. А потому жизни Сунь Бина должен прийти конец. Я хочу, чтобы вашей торжественной церемонии открытия железной дороги украшениями служили одни мертвые тела, чтобы ваш паровоз прогромыхал мимо трупов китайцев.

Неверной походкой я забрался на эшафот. Это эшафот Сунь Бина, эшафот Чжао Цзя, эшафот Цянь Дина. На помосте был высоко повешен фонарь, на котором было написано «начальник уезда». Рядом с эшафотом мрачно стояли, как истуканы, несколько стражников с черно-красными дубинками в руках. Под фонарем – маленькая дровяная печка, на ней – котелок для заваривания лекарств, из которого шел пар и разносился аромат женьшеня. У печки, согнув колени, сидел Чжао Цзя, огонь освещал его узкое темное лицо. Обхватив руками колени, он уперся в них подбородком. Чжао Цзя сосредоточенно вглядывался в маленькие искорки, словно погруженный в мечты ребенок. За ним, упираясь спиной в стойку эшафота и расставив широко ноги, сидел Сяоцзя, между ног у которого лежал сверток с бараньими потрохами. Он вдавливал в мясо кунжутные семена, поджаривал кушанье и жадно ел, как будто никого вокруг нет. Сунь Мэйнян прислонилась к стойке наискосок от Сяоцзя, голова ее свесилась набок, спутанные волосы закрыли лицо, с виду она была будто мертва, ее былая женская прелесть исчезла напрочь. Через тонкую марлю я смутно увидел лицо Сунь Бина. Тот негромко стонал, и это говорило о том, что он уже при последнем издыхании. Исходивший от его тела смрад привлекал со всех окрестностей множество сов. Они бесшумно кружили в воздухе, то и дело издавая надрывное уханье. Эх, Сунь Бин, давно бы уже умереть тебе. Мяу-мяу… Ваша «кошачья опера» наводит на тяжелые размышления, в мяуканье обнаруживается столько разных смыслов. Вот и у меня изо рта норовит вырваться ваше «мяу-мяу». Эх, Сунь Бин, даже я, выживший из ума глупец, добрый и мягкий, действующий с оглядкой, человек, которому столько мыслей приходит в голову, так и не распознал коварных планов этих тварей. Тебя оставили в живых, и твое полумертвое тело послужило для них поводом умертвить еще несколько десятков обитателей Гаоми, уничтожило семена маоцян. Мяу-мяу…

Я разбудил стражников, которые дремали, опираясь на дубинки, и велел им отправляться домой отдыхать, мол, я здесь сам за всем присмотрю. У тех словно камень с плеч свалился, будто боясь, что я передумаю, они, таща за собой дубинки, бегом спустились с помоста и в мгновение ока скрылись в лунном свете.

Собравшиеся на помосте никак не отреагировали на мое появление, словно это был не я, а пустая черная тень, или словно я был им пособником. Да, вплоть до сегодняшнего дня я и впрямь был им пособником. Пока я размышлял, в какое тело первым вонзить кинжал, Чжао Цзя взялся за дужку котелка, налил отвар в черную чашу, потом строго обратился к Сяоцзя:

– Сынок, наелся? Если не наелся, то погоди, потом поешь. Помоги отцу напоить преступника женьшеневым отваром.

Сяоцзя послушно встал. Похоже, после случившего днем несчастья обезьяньих замашек у него стало значительно меньше, но он все же осклабился в мою сторону, хихикнул, потом шагнул вперед, откинул закрывавшую клетку марлю. Показалось сильно исхудавшее тело Сунь Бина. Его лицо ссохлось, глаза увеличились, с обеих сторон туловища выступили ребра. Он напомнил мне виденную как-то в деревне лягушку, которую злые мальчишки привязали к дереву и оставили под палящим солнцем.

После того, как Сяоцзя откинул полог, голова Сунь Бина стала покачиваться. Из черной пещеры его рта стали вырываться неясные звуки:

– У… у… умереть… дайте умереть…

Сердце мое забилось, я ощутил, что мои планы получили лишний повод. Сунь Бин, в конце концов, и сам хочет умереть, он уже осознал, что жить дальше – одно мучение, и смерть от ножа соответствовала его устремлениям.

Сяоцзя без лишних слов вставил в рот Сунь Бину рог, который изначально использовался в качестве воронки для вливания лекарств животным, потом подхватил его за голову, чтобы Чжао Цзя мог спокойно, ложка за ложкой, вливать в рог отвар. Сунь Бин издавал неотчетливые звуки, в горле у него булькало, это отвар лился ему в живот.

– Почтенный Чжао, – насмешливо спросил я, – сможет он дожить до завтрашнего утра?

Чжао Цзя настороженно повернулся и со сверкающим взором проговорил:

– Недостойный ручается за это.

– Бабушка Чжао творит чудеса в мире людей!

– То, что я могу так делать свою работу, неотделимо от поддержки, которую мне оказывают вышестоящие, – скромно сказал Чжао Цзя, – недостойный не смеет приписывать себе чужие заслуги.