– А зачем? – От удовольствия глаза солдатика превратились в щелочки, и он кивнул на большой барабан рядом с воротами. – Хочешь подать жалобу – ударь в большой барабан, и вся недолга.
– Какая у меня может быть обида, чтобы бить в барабан и вопить о ней? – Половиной душистой щеки она прижалась к уху солдата и прошептала: – Ваш начальник направил ко мне человека, передал, чтобы я принесла ему собачатины.
Солдат потянул носом:
– Вкуснятина, какой аромат! Кто бы мог подумать, что начальника Цяня потянет на такое лакомство!
– Кого из вас, мужланов вонючих, не потянет на такое?
– Тетушка, ты уж подожди, пока начальник не наестся, позволь братцу погрызть оставшиеся косточки…
Она смерила взглядом пасть солдатика:
– Ишь, раскатал губу, а кусок-то не на твой роток! Скажи лучше, где сейчас может быть начальник?
– Сейчас… – стражник поднял голову и глянул на солнце, – сейчас он, скорее всего, работает у себя кабинете в канцелярии, вот где!
Она вошла в ворота, миновала прямой как стрела проход, пересекла дворик, где проходило меряние бородами, прошла под парадной аркой, очутилась в служебном дворике шести отделов и двинулась по галерее по восточной грани судебного зала. Встречавшиеся на пути поглядывали на нее не без любопытства. Мэйнян отвечала всем подобострастной улыбкой, трогая чувства и ввергая случайных встречных в сладостное томление. Глядя на нее, чиновники охотно кланялись и в возбуждении раскрывали рты, чуть ли не истекая жадной слюной. Они переглядывались и понимающе кивали друг другу. Несет собачатину, ну да, несет собачатину, начальник любит такие штуки. Какая же она, сука, вся из себя ладная, пухлая и гладкая… Все это проносилось в их воображении, и на лицах выступали похотливые улыбочки.
Войдя во второй зал, она ощутила, как сердце яростно забилось, во рту пересохло, ноги подогнулись. Показывавший ей дорогу молодой письмоводитель остановился и, собрав губы трубочкой, указал на кабинет с восточной стороны. Она было повернулась, чтобы выразить благодарность пареньку, но тот уже скрылся в дворике. Она стояла перед украшенной резными панелями большой дверью. Глубоко вздохнула, чтобы успокоить нахлынувший прилив чувств. Из расположенного позади второго зала кабинета для свершения налоговых дел и наказаний тянулся густой аромат сирени, от которого она не находила себе места. Она поправила волосы на висках и красный цветок из бархата, затем рука скользнула вниз и пригладила косой запах платья. Она несильно потянула дверь. Путь ей вдруг преградила зеленая портьера с вышитыми серебристыми цаплями. В душе яростно заклокотали жизненные силы, перед глазами вдруг ясно возникла та самая пара влюбленных цапель, слившаяся в поцелуе и обвившаяся шеями, которую она видела на озерце. Лишь крепко закусив губу, Мэйнян смогла сдержать разрывавшие ее на части позывы разрыдаться. Уже было не понять, что в конце концов бурлит в душе. Любовь? Или ненависть? Вражда? Или обида? Сказать точно не представлялось возможным. Она чувствовала лишь, что грудь сейчас пойдет по швам. Мэйнян с трудом отступила на пару шагов и уперлась головой в прохладную стену.
Затем, стиснув зубы и смирив бушующую в сердце бурю, она вернулась к портьере. Из кабинета донесся шорох переворачиваемых листов и стук крышки чайной чашки. Следом послышалось легкое покашливание. Сердце подступило к горлу, перекрыв дыхание. Это было покашливание любимого человека, который являлся ей во снах. Но это же было покашливание и злейшего врага, внешне великодушного и милосердного, а в душе лютого и бесчеловечного мерзавца, вырвавшего бороду ее отцу. Вспомнилось унижение неразделенной любви, вспомнились наставления матушки Люй и мерзопакостное снадобье, которое ей пришлось принять. Мародер, теперь я поняла, зачем я пришла сегодня, зачем под предлогом мести за отца обманом привела саму себя сюда… На самом деле болезнь уже проникла в меня глубоко до мозга костей, и в этой жизни ее не вылечишь. Я пришла молить его об избавлении от недуга, я ведь понимаю, что он вообще не может обратить внимание на меня, большеногую жену мясника. Даже если я брошусь к нему в объятия, то он может немедленно отослать меня прочь. Нет у меня надежды, нет мне спасения, я умру перед ним или заставлю его умереть перед собой, а потом разделю с ним его конец!
Чтобы набраться мужества и прорваться через портьеру, нужно было всеми силами укрепиться в ненависти, но ненависть – что кружащий под весенним ветром ивовый пух. В чувстве не было ни основания, ни основательности. Налетит ветерок и сдует его без следа. От аромата сирени голова шла кругом, и сердце не находило места. И в этот момент из кабинета еще донесся легкий свист, похожий на щебетание птички, приятный и трогательный. Трудно было представить, что солидный начальник уезда мог насвистывать, как легкомысленный юноша. Она почувствовала, словно по телу пробежал приятный холодок, кожа вдруг покрылась мурашками, а в голове открылась щель. Правитель Небесный, не надо больше, мужество и так вот-вот оставит меня. Волей-неволей она изменила намерению, достала со дна корзинки нож и сжала его в руке, решив войти и вогнать ему это острие в самое сердце, а потом пронзить и свое собственное сердце, чтобы его и ее кровь слились воедино. В отчаянии она резко откинула портьеру, боком шмыгнула в кабинет, и вышитая портьера тут же отделила ее от внешнего мира.
Большой широкий письменный стол, на нем – четыре драгоценности рабочего кабинета[76], на стене – свитки с каллиграфическими надписями, в углу – подставка для цветов, на ней – цветочные горшки, а в них – цветы. Ну и еще солнечный свет, проникающий через прозрачные квадратики окна. Это и многое другое она смогла понемногу разглядеть после того, как отступил наплыв чувств. Пока она отдергивала портьеру и вбегала в кабинет, ее глаза видели лишь барина. Он был в свободной повседневной одежде, полулежал в высоком кресле с резной спинкой и подлокотниками. Ноги в белоснежных хлопчатобумажных чулках покоились прямо на столе. Уездный, похоже, испугался и в растерянности поспешно убрал ноги со стола. Он сел в кресле прямо, положил книгу и уставился на нее:
– Ты…
Теперь они смотрели в глаза друг другу, и этот взгляд красной нитью сплетал их воедино. Она чувствовала, что опутана невидимыми узами с головы до ног, и из этих пут ей было не под силу вырваться. Бамбуковая корзинка и сжатый в руке нож упали на квадратные плитки пола. Нож сверкнул, но она этого уже не видела, как и он. От собачьих ног разносился аромат, но она его не чувствовала, как и он. Из глаз брызнули горячие слезы, они вырывались из глазниц, стекали по мокрому лицу, замочили одежду на груди. В тот день она была в шелковой сиреневой кофте с яркой зеленой каймой на рукавах, воротнике и по подолу. От высокого стоячего воротничка шея казалась еще более белоснежной. Высокие груди бездумно ворковали под одеждой. Чуть порозовевшее лицо, миловидное, нежное, робкое и застенчивое, походило на цветок лотоса в каплях росы.
В душе начальник Цянь был глубоко растроган. Будто спустившаяся с небес красавица походила на возлюбленную, встреченную после долгой разлуки. Он встал, обошел стол, не сводя с нее глаз. Острым выступом набил себе синяк на бедре, но не ощутил этого. В его сердце оставалась лишь одна эта красавица, похожая на готовую прорвать тонкие стенки куколки и расправить крылья бабочку. Кроме нее для него в этот момент не существовало ничего. Его глаза повлажнели. Дыхание стало тяжелым. Он протянул руки, раскрыв объятия. Когда до нее остался один шаг, он остановился. Оба не сводили друг с друга глаз, полных слез. Силы накапливались, жар усиливался. В конце концов – неизвестно, кто был первым, кто вторым, – оба молниеносно провалились друг в друга. Они сплелись, как две змеи, вкладывая в объятия всю силу. Оба перестали дышать. Суставы тел захрустели. Устремившиеся друг к другу губы сомкнулись. Сомкнулись и склеились. Он и она закрыли глаза. Лишь горячие губы и языки сошлись в неудержимом поединке не на жизнь, а на смерть, все перевернулось вверх дном. Заглатывая друг друга, пылающие жаром губы плавились, как солодовый сахар… Потом все пошло своим естественным чередом. Как говорится, когда тыква созревает – черенок сразу отпадает. Никакая сила уже не могла их остановить. Среди бела дня в величественном кабинете, где не было ни ложа, украшенного слоновой костью, ни брачного одеяла с утками-мандаринками, он и она сбросили более не нужные им одеяния, породив очарование на полу, и прямо там, посреди квадратной плитки, обратились в небожителей.
Глава 7. Скорбная песнь
1
2 марта 1900 года, второе число второго месяца 37-го года по 60-летнему календарю, 26-й год правления императора Великой Цинской империи Гуансюя. По преданию, именно на второй день второго месяца залегший дракон поднимает голову. Весеннее солнце входит в силу, над землей начинает подниматься пар. Не за горами то время, когда в поле выходят быки, проводится боронование и влагозадержание. В этот день в поселке Масан, входящем в уезд Гаоми на северо-западе Поднебесной, обычно устраивают ярмарочный день. Плевавшие всю зиму в потолок крестьяне собираются вместе по делу и без дела. Те, у кого нет денег, бродят по улице, глазеют вокруг, смотрят бесплатные представления. Те, кто при деньгах, едят свежеиспеченные булочки, сидят в чайных, пьют подогретое вино. Стоит ясная солнечная погода, хотя временами еще и поддувает северный ветерок. И все же наконец-то наступили первые по-настоящему весенние деньки, легкий холодок уступает теплу, красивые женщины уже сменили неуклюжие куртки и штаны на ватной основе на изящные платья и халаты на подкладке, открывающие ладные фигуры.
ebooksa