Смерть пахнет сандалом

Утром того дня в доме дочери он лежал на кане и смотрел на уже закинутую на балку веревочную петлю, ожидая вестей о том, удалось дочери убийство или нет, и одновременно готовясь покончить с жизнью на этой веревке. Потому что знал, что, раз дочь пошла на убийство, вне зависимости от того, удастся ей задуманное или нет, темницы ему не избежать. В уездной тюрьме он уже побывал, знал тамошние жестокие порядки, поэтому предпочел бы покончить с собой, чем опять подвергнуться мучениям.

Сунь Бин провалялся на кане целый день, то засыпал, то просыпался, то дремал. В полудреме под лунным светом в мозгу у него проявился образ страшного лиха, будто спустившегося к нему с небес… Высокий ростом душегуб с крепкими ногами и быстрыми движениями, негодяй сильно походил на огромного черного кота. Сам Сунь Бин во сне шел по узкому переулку от башни «Десяти ароматов» к подворью семьи Цао. Под светом луны, заливавшим, как водой, дорожку из зеленоватых плит, покачивалась на земле его длинная тень. От вина и блуда в пресловутой башне ноги ослабли, и голова кружилась, поэтому, когда фигура в черном внезапно появилась перед ним, он подумал, что это ему привиделось. Презрительная усмешка попутчика сразу заставила прийти в себя. Сунь Бин инстинктивно вынул из-за пояса и бросил перед собой несколько оставшихся медных монет. Когда упавшие на каменную мостовую медяки отзвенели, он непослушным языком пролепетал:

– Дружище, я Сунь Бин из Гаоми, бедный актер, исполнитель арий маоцян, все деньги потратил на любовь, как-нибудь пожалуй ко мне в родной край, брат исполнит для тебя хоть несколько опер подряд… – Человек в черном даже не глянул на медяки. Шаг за шагом он продвигался навстречу ему. Сунь Бин почувствовал исходящий от тела этого малого холод, и в голове сразу значительно прояснилось. Только теперь он понял, что столкнулся совсем не с бандитом с большой дороги, а с врагом с миссией возмездия. Мысли закрутились, сменяя друг друга, как лошадки в фонарике, перебирая тех, кто мог быть его врагами. Одновременно Сунь Бин пятился назад, пока не забился в темный угол стены, куда не падал лунный свет. Человек в черном же оставался на свету, все его тело сверкало серебристым блеском. Через черную маску вроде можно было различить контуры лица. В глаза Сунь Бину вдруг бросилась поросль, выступавшая из-под спускающейся на грудь человеку черной ткани. Ему показалось, что в тумане, царящем в голове из-за этого внезапного происшествия, открылся просвет, и сверкнул таинственный свет. Из-под оболочки человека в черном словно проступил образ начальника уезда. Чувство ужаса тотчас исчезло, в сердце всколыхнулась ненависть и презрение. «Так это ты, начальник», – злобно бросил он. Все с тем же холодным смехом человек в черном подтянул смятую маску и тряхнул ею, будто хотел этим движением подтвердить, что суждение Сунь Бина верно. «Послушай, начальник, – сказал Сунь Бин, – чего тебе, в конце концов, от меня надо?» Он сжал кулаки и приготовился схватиться с уездным, который прикинулся ночным прохожим. Но не успел он двинуться, как почувствовал острую боль в подбородке, часть бороды оказалась в руке человека в черном. С пронзительным криком Сунь Бин бросился на него. Он полжизни отыграл на сцене, умел делать кульбиты, умел падать, все это было не настоящее боевое искусство, но чтобы справиться с каким-нибудь сюцаем, сил ему хватало с избытком. Воспрянув духом, разъяренный Сунь Бин рванулся в полосу света, чтобы схватиться с человеком в черном не на жизнь, а на смерть, но не успел он даже коснуться того, как рухнул навзничь на мостовую. С тупым звуком он ударился затылком о камни и от боли на время потерял сознание. Придя в себя, он ощутил на груди тяжесть большой ноги человека в черном и, еле дыша, проговорил: «Начальник… Разве ты не помиловал меня? Почему же ты опять…» Человек в черном презрительно усмехнулся, по-прежнему не говоря ни слова, ухватил Сунь Бина за бороду, резко рванул, и клок бороды остался у него в руке. От боли Сунь Бин вскрикнул. Отбросив клок бороды в сторону, человек в черном поднял валявшийся рядом камень и наладил его прямо в рот Сунь Бина. Потом точным и сильным движением в один миг вырвал у Сунь Бина остатки бороды. К тому времени, когда Сунь Бин еле-еле поднялся на ноги, человека в черном и след простыл, и если бы не острая мучительная боль в подбородке и затылке, можно было бы подумать, что это был сон. Сунь Бин вытащил заполнивший весь рот камень, из глаз полились слезы. На ярко освещенных булыжниках мостовой он увидел собственную бороду, похожую на ком спутанных водорослей, и скорчился от обиды…

К вечеру зашел веселый зять, кинул ему большую печеную лепешку и в том же прекрасном настроении вышел. Дочь вернулась из города, когда уже зажгли фонари. В ярком свете красной свечи она, казалось, испытывала беспредельную радость и совсем не была похожа на человека, вернувшегося после убийства или после покушения на убийство, скорее, на участницу недавнего торжественного свадебного банкета. Не успел он раскрыть рот и что-то спросить, как она помрачнела:

– Вздор ты говоришь, отец! Начальник Цянь – кабинетный ученый, руки у него мягкие, как ватная подкладка, как он может быть разбойником в маске? Мне кажется, ты позволил этим вонючим шлюхам накачать тебя лошадиной мочой до отупения, так что глаза уже не видели, и голова не работала, вот и несешь околесицу. Тебе даже в голову не пришло, что если начальник Цянь захотел бы вырвать тебе бороду, зачем ему, высокопоставленному чиновнику, делать это самому? Если бы он действительно хотел выдрать тебе бороду, то он мог бы заставить тебя сделать это прямо на вашем состязании. Зачем он тогда помиловал тебя? И то за грязные ругательства в его адрес он мог запросто казнить тебя, даже не доказывая твою вину, сгноить тебя в тюрьме, как многих до тебя, а он же еще меряться с тобой бородами вздумал. Ты уже пятый десяток разменял, а все такой же бесстыжий развратник, только постарел. Дни напролет спишь среди цветов, целые ночи витаешь в ивах, втихую ищешь продажную любовь. И вообще, думаю, что тебе бороду посланник правителя Небесного вырвал. Это тебе с Небес предупреждение: если не раскаешься, в следующий раз голову оторвут!

Дочь трещала без умолку, и Сунь Бин разволновался так, что весь взмок. Он с подозрением смотрел на ее серьезное лицо и про себя думал: «Что за чертовщина? В том, что она сказала, восемь фраз из десяти были не ее. Не прошло и одного дня, а она совсем другая». Он холодно усмехнулся:

– Мэйнян, чем Цянь околдовал тебя?

– Что ты такое говоришь, отец? – вспыхнула Мэйнян. – Начальник Цянь – человек благородный, на меня ни разу косо не взглянул. – Она достала из-за пазухи сверкающий белизной слиток серебра и бросила на кан. – Он сказал, мол, дрянь этот актеришка, скучающая без дела черепаха, приличные люди так себя не ведут. Начальник жалует тебе пятьдесят лянов серебра, чтобы ты вернулся домой, распустил труппу и занялся мелкой торговлей.

В негодовании Сунь Бин хотел запустить в нее слитком, проявить твердый характер истинного жителя северо-востока Поднебесной, но когда серебро попало ему в руки, от ощущения прохлады и мягкости его уже никак было не выпустить из рук.

– Дочка, этот слиток не свинец ли с оловянным покрытием?

– Что за глупости, отец? – разгневалась Мэйнян. – Не думай, будто я не знаю, что ты выделывал с матерью. Ты по природе – гуляка, мать в гроб загнал, да и меня из-за тебя черная ослица чуть не загрызла. Я всю жизнь на тебя обиду держу! Но отцов не меняют, даже смертельно ненавистный человек остается тебе отцом. В этом мире есть лишь один человек, который желает тебе добра: я! Отец, послушай, что говорит начальник Цянь: займись чем-нибудь серьезным, возьми в жены подходящую женщину, если такая у тебя есть на примете, да поживи несколько лет спокойной жизнью.

Со слитком серебра за пазухой Сунь Бин отправился на малую родину. По дороге он то трясся от ярости, то исполнялся стыда. Встречая людей, он закрывал рот рукавом, боясь, что кто-то приметит его окровавленный подбородок. По пути он присел на корточки у реки Масан и принялся рассматривать в воде, как в зеркале, свою изуродованную внешность. Его лицо избороздили морщины, волосы на висках были будто покрыты инеем, как у старца в преклонных годах. Он глубоко вздохнул, зачерпнул воды, превозмогая боль, умылся и пошел домой.

Труппу Сунь Бин распустил. С сиротой Сяо Таохун, исполнявшей у него в труппе женские роли, у него и прежде была связь, а раз уж такое дело, то почему бы не взять ее в жены? Хоть и поговаривали, что у них разница в возрасте немаленькая, но с виду они подходили друг другу. На деньги, пожалованные начальником Цянем, пара купила выходящий на улицу дворик, переделала его и устроила там «Чайную Суня». Прошлой весной случилась радость: Сяо Таохун родила Сунь Бину сразу и дракона, и феникса[77]. Начальник Цянь прислал человека с подарками: пара серебряных шейных замочков, весом в один лян каждый. Этот дар потряс весь Гаоми. Пришедших с поздравлениями оказалось слишком много, чтобы всех вместить в маленький дворик, потребовалось организовать больше сорока столов с праздничным угощением. Люди по секрету говорили, что начальник Цянь – наполовину зять Сунь Бина, а Сунь Мэйнян – наполовину начальник уезда. Когда Сунь Бин слышал такое, ему становилось очень стыдно, но со временем он закрыл на это глаза. Потеряв бороду, он, словно лихой скакун с обрезанными гривой и хвостом, утратил внушительный вид, да и норова у него поубавилось, хмурое и злое лицо постепенно стало спокойным и округлилось. Теперешний Сунь Бин вел тихую и размеренную жизнь, преисполненную умеренного счастья. У него был цветущий вид, стал он доброжелательным и миролюбивым, и вконец начал походить на деревенского шэньши.

3

Утром чайная была битком набита. Скинув халат на вате и оставшись в куртке на подкладке, Сунь Бин с закинутым на плечо полотенцем и большим медным чайником с длинным изогнутым носиком в руке бегал туда-сюда, и от хлопот на лбу у него выступила испарина. В театре он играл роли пожилых и стариков, исполнял арии уныло и торжественно; накопленный на сцене опыт ему, как ни странно, очень пригодился в торговле. Он размеренно приветствовал завсегдатаев и носился по залу чуть ли не приплясывая. Он был шустрый и расторопный, все движения у него были точно рассчитаны, в такт одно другому. Он почти что слышал в ушах размеренную игру барабанов и цитры-цинь, сопровождавшие любую постановку маоцян, и прекрасные мелодии, которые выводили в унисон флейта-пипа и деревянный рожок: вот зазвучал «Линь Чун мчится в ночи», вот – «Сюй Цэ бежит к городской стене», а далее – и «Уловка с пустым городом», «Павильон Ветра и волн», «Ван Хань берет взаймы на Новый год», «Чан Мао плачет над кошкой»… Он заваривал чай и доливал воды, бегая туда-сюда, и, погруженный в счастье труда, забывал, что у него впереди, а что позади. На заднем дворе заливисто засвистел чайник. Он помчался за кипятком. Служка Шитоу с растрепанными волосами, засыпанными угольной пылью, раздувал мехи. Увидев хозяина, он стал орудовать ими еще старательнее. На печке стояли в ряд четыре больших медных чайника. Полыхал огонь, на него с бульканьем выплескивалась кипящая вода, поднимая белый дымок. В ноздри бил запах горящего угля. Жена Сяо Таохун вела за руку делающих первые шаги детей, она думала сходить с ними поглазеть на рынок Масан. Улыбающиеся личики сияли, как цветы.

– Баоэр, Юньэр, скажите «папа»!

Оба пролепетали что-то смутно несуразное. Он отставил чайник, вытер рукавами руки, обнял обоих и прижался к нежным личикам испещренным шрамами подбородком. От головок детишек шел сладкий запах молока. Дети заливисто смеялись, и сердце Сунь Бина растаяло каплей меда. Во рту стало сладко аж до горечи. После этого его поначалу медленная поступь стала легче и стремительнее, посетителям он отвечал звонче. Что бы ни отражалось у него на лице, по едва уловимой улыбке можно было видеть, что он предельно счастлив.

Когда выдалась свободная минутка, Сунь Бин оперся о прилавок, закурил трубку и глубоко затянулся. Через приоткрытые ворота он увидел, как жена с детьми смешались с толпой, идущей по направлению к рынку.

За столиком перед самым окном сидел состоятельный человек с большими ушами и квадратным лицом. Фамилия его была Чжан, имя – Хаогу, второе имя – Няньцзу, а в народе его называли Чжан Эръе – второй, мол, господин Чжан. Ему было чуть за пятьдесят лет, но со своим румяным лицом он выглядел в самом расцвете сил. На макушке большой круглой головы – маленькая черная атласная шапочка в виде арбузной корки, в передней части которой был нашит прямоугольный изумруд. В Гаоми Эръе был известен как человек высокообразованный: он купил себе титул ученого при Академии сынов государства[78], спускался на юг до самого правобережья реки Янцзы, заходил на севере дальше Великой Китайской стены, рассказывал, что как-то провел ночь любовных наслаждений со знаменитой пекинской куртизанкой Сай Цзиньхуа. Эръе знал обо всем в Поднебесной, стоило кому-то завести речь о чем-то – Эръе с готовностью поддерживал беседу. В «Чайной Суня» он был частым гостем, стоило ему зайти, все вокруг сразу замолкали. Взяв чайную чашку расписного фарфора с изящным голубым узором, Эръе снял крышку и, сжимая чашку тремя пальцами, аккуратно снял с чая пенку. Подул, отхлебнул глоток и, пошлепав губами, воскликнул:

– Хозяин, что это чай какой-то безвкусный?