– Ваш покорный слуга не считал… – ответил Чжао Цзя.
Лю Гуанди потрогал лезвие, покрытое пятнами ржавчины:
– Этот меч совсем не острый.
– От человеческой крови мечи больше всего тупятся, – объяснил Чжао Цзя, – приходится всякий раз точить перед тем, как пустить в дело.
Лю Гуанди усмехнулся:
– Бабушка Чжао, мы с тобой, считай, старые друзья, если я однажды попаду в твои руки, то ты уж, пожалуйста, наточи этот меч поострее.
– Ваше превосходительство… – сконфуженно пробормотал Чжао Цзя. – Вы такой неподкупный, благородный.
– Неподкупные заслуживают смерти, а благородным доброй смертью помереть не дадут! – вздохнул Лю Гуанди. – Так что, бабушка Чжао, считай, что договорились!
– Ваше превосходительство…
Покачиваясь, Лю Гуанди вышел из восточного павильона. Палачи смотрели ему в спину со слезами на глазах.
4
Под унылые звуки двенадцати больших труб шесть прославившихся на всю Поднебесную реформами 35-го года 6о-летнего цикла благородных мужей под присмотром двенадцати официальных лиц в мундирах выбрались из старой тюремной повозки и по ступенькам взошли на эшафот высотой в
На эшафот настелили новый красный ковер, вокруг набросали новый толстый слой желтой земли. При взгляде на такую обстановку у главного палача судебного зала министерства наказаний бабушки Чжао Цзя на сердце чуть отлегло. Вместе со своими подмастерьями он поднялся на эшафот вслед за шестью благородными мужами. Большие трубы продолжали издавать заунывные звуки, один другого печальнее. Со лбов трубачей катился пот, щеки надувались, как кожаные шарики. Чжао Цзя бросил взгляд на выстроившихся в шеренгу шестерку сановников. Выражения лиц у них у всех были разные. Тань Сытун, задрав подбородок, смотрел в голубое небо с торжественно-печальным выражением на смуглом худом лице. Вплотную к нему стоял молодой Линь Сюй, на маленьком мертвенно-бледном лице которого не было ни кровинки. Бледные тонкие губы что-то безостановочно бормотали. Дородный Ян Шэньсю склонил большую квадратную голову набок, из искривленного рта лилась прозрачная слюна. Кан Гуанжэнь с его утонченным лицом нервно всхлипывал, то и дело поднимая рукав, чтобы вытереть слезы и сопли. Низкорослый черноглазый Ян Жуй испуганно озирался с эшафота, словно ища внизу, в толпе, своих старых знакомых. Высоченный, дюжий Лю Гуанди держался строго и торжественно. При взглядах вниз в горле у него урчало.
Наступил полдень. Отбрасываемые тени стали почти перпендикулярны установленным за эшафотом еловым столбам. Тот осенний день выдался очень славный и ясный, небо приняло приятный темно-голубой оттенок. Все, что заливал солнечный свет, – красный ковер на эшафоте, красные накидки на надзирающих за казнью чиновниках, красные флажки, знамена и балдахины почетного караула, красные шарики на головах чиновников, красные кисти на шапках солдат, красная лента на рукоятке меча, величаемого «Главнокомандующим», – испускало повсюду пылающие отблески. В небе над местом казни ходила кругами и кувыркалась, звонко посвистывая, большая стая белых голубей. Тысячи людей, пришедших посмотреть на казнь, солдаты удерживали более чем в сотне шагов от эшафота. Все вытягивали шеи и нетерпеливо вглядывались в ту сторону, с беспокойством ожидая того момента, который дарует им возбуждение, страдание или ужас.
Ожидал начала и Чжао Цзя. Он надеялся, что надзирающий чиновник быстро отдаст приказ, что он скоро выполнит свою работу и что тут же вернется домой. Стоя перед шестью благородными мужами и глядя в их выразительные лица, он не знал, куда деваться. Толстый слой петушиной крови лежал на лице плотной маской, но в душе оставалась напряженность, чуть ли не стыд, будто он остался перед толпой совсем голый. Куда-то делась решительность, выработанная за долгие годы казней, исчезло безразличие, все было как в первый раз. Обычно стоило одеться в красное, нанести на лицо кровь, как сердце охладевало, словно черный камень на дне глубокого пруда. Чжао Цзя смутно казалось, что во время казни душа его безмятежно спит в самой холодной, в самой глубокой каменной расщелине, а приговор исполняет не знающая ни тепла, ни чувств машина убийства. Поэтому после окончания казни, умыв лицо, он совсем не чувствовал, что только что убил человека, все ощущалось смутно, как в полусне. Но сегодня ему казалось, что накрепко засохшая маска из петушиной крови кусок за куском отваливается, словно размытая дождями штукатурка. Душа, прятавшаяся в каменной расщелине, зашевелилась. Самые разные чувства – сочувствие, ужас, смущение – крохотными ручейками просачивались из внутренней расщелины. Он знал, что выдающемуся палачу во время торжественной казни нельзя проявлять чувства. Если безразличие тоже считать за чувство, то лишь оно и могло быть его единственным чувством во время исполнения наказаний. Любые другие проявления чувств могли испортить его репутацию. Чжао Цзя не смел смотреть в глаза шести благородным мужам, особенно не смел он встречаться глазами с бывшим управляющим в министерстве наказаний, сановником Лю Гуанди, с которым он установил особенно искренние дружеские отношения. Стоило взглянуть в горящие гневом глаза сановника Лю, как на никогда не взмокавших руках тут же выступал холодный пот. Чжао Цзя поднял глаза к небу, и в них зарябили крылья беспрестанно кружившей стаи белых голубей. Сидевший внизу эшафота главный инспектор казни сановник Ган И[112], прищурившись, глянул на солнце, потом покосился на шестерку благородных мужей на эшафоте и дрожащим голосом прокричал:
– Время наступило провинившимся чиновникам благодарить государя за милость.
Чжао Цзя будто самого помиловали, он резко повернулся и принял из рук помощника тяжелый меч «Главнокомандующий», который предназначался для казни высших чиновников четвертого класса и выше. Ради глубокоуважаемого сановника Лю он самолично всю ночь точил этот меч до невероятной остроты, им чуть ли не волосок можно было рассечь. Полой одежды он насухо вытер влажные руки и правой рукой сжал рукоятку меча так, чтобы лезвие легло на предплечье и поперек груди.
Кто-то из шести благородных мужей всхлипывал, кто-то вздыхал.
Чжао Цзя вежливо поторопил:
– Прошу господ сановников занять свои места.
ebooksa