Смерть пахнет сандалом

Оставалось всего шесть усекновений. Чжао Цзя казалось, что триумф уже обеспечен и что можно будет спокойно провести завершающую часть представления. Четыреста девяностым ударом он отсек левое ухо Цяня. Оно было холодное как лед. Следующим ударом Чжао Цзя отсек и правое ухо. Когда он швырнул его на землю, к плацу приплелся все тот же тощий пес, который уже набил брюхо так, что еле двигался. Зверь поводил остренькой мордой у уха, с безмерным отвращением отвернулся и ушел. Вместо прощания из задницы пса вырвалось что-то сногсшибательно вонючее. Уши Цяня одиноко лежали на земле, как две серые раковины. Чжао Цзя вспомнился рассказ наставника о том, как во время казни у Прохода на овощной рынок не имевшей себе равных куртизанки он отсек и не в силах был расстаться с изящным левым ушком, на котором оставалась притягивающая взор золотая сережка с инкрустированной жемчужиной. По словам учителя, закон ни в коем случае не позволял положить такое прекрасное ушко в кошель на поясе, и ему ничего не оставалось, как с бесконечным сожалением бросить сувенир на землю. Прорвав заградительную линию вокруг места казни, к тому клочку земли бурной приливной волной ринулась обезумевшая толпа. Люди распугали лакомившихся мясом птиц и животных. Все пытались схватить ушко, а возможно – свисавшую с него сережку. Увидев, что дело плохо, наставник поторопился отсечь второе ухо и с силой, демонстративно забросил его подальше. Безумная толпа тут же разделилась. Воистину мудрый человек был наставник!

Тем временем на Цянь Сюнфэя было страшно смотреть. Чжао Цзя собрался сделать четыреста девяносто седьмое усечение. По правилам, сейчас можно было выбрать одно из двух: или вырезать глаза преступника, или отрезать ему губы. Но губы Цяня были уже такие изодранные, что рука не поднималась притронуться к ним. И Чжао Цзя решил взяться за глаза осужденного. Он понимал, что Цянь Сюнфэй после смерти не прикроет глаза, не уйдет на покой, но какая от этого польза ему? Братишка, старший брат не может же испросить твоего мнения на этот счет. Вырезав тебе глаза, он позволит тебе стать смиренным духом, глаза не видят – на сердце покой, благодаря этому по прибытии в загробный мир ты не будешь маяться, возвращаться к одним и тем же навязчивым мыслям. Это ничего не дает в мире живых, и уже тем более непозволительное занятие в мире мертвых. Возвращение к одному и тому же везде завершается ничем.

Когда Чжао Цзя нацелился на глазницу Цяня, глаза у того вдруг закрылись. Этого Чжао Цзя вообще не ожидал, и в душе был чрезвычайно благодарен Цяню за содействие, потому что даже палачу, который в силу профессии косит людей, как коноплю, лишать человека сияющего взора – не очень радостное занятие. Ухватившись за эту прекрасную возможность, Чжао Цзя провернул острие ножа в глазнице Цяня… «Усекновение четыреста девяносто седьмое», – бессильно продолжил Чжао Цзя отсчет.

– Четыреста девяносто седьмое… – Голос помощника прозвучал еще слабее.

Когда Чжао Цзя занес нож, чтобы вырезать правый глаз, тот вопреки всему широко открылся. Одновременно Цянь испустил последний вопль. От этого крика даже у Чжао Цзя мурашки по спине побежали, а в строю солдат несколько десятков человек тяжело рухнули на землю, как разом обвалившаяся стена. Чжао Цзя пришлось двинуться с ножом к пылающему, как раскаленный уголь, единственному глазу Цянь Сюнфэя. Из этого глаза исходил, похоже, не взгляд, а пылающий пар. Руке Чжао Цзя, которая и так горела, было почти не удержать скользкую ручку ножа. «Браток, – шепотом взмолился он, – закрыл бы ты глаз…» Но Цянь глаз не закрывал. Чжао Цзя понимал, что медлить больше было нельзя, нужно было, ожесточившись сердцем, пускать нож в дело. Лезвие с еле слышным царапанием скользнуло по краю глазницы. Этого звука не услышал Юань Шикай, вряд ли его слышали стоявшие перед лошадьми с полными ужаса лицами командиры – одного поля ягода, да и склонившие головы, как деревянные идолы, все пять тысяч солдат и офицеров. Они могли слышать лишь рычание Цянь Сюнфэя, пламень и яд, изрыгаемый из его разодранного рта. Подобный рык и вой мог подорвать силы любого нормального человека, но для Чжао Цзя такие вещи было делом привычным. А вот от чего сердце Чжао Цзя в пятки ушло, а вся душа затрепетала, так это был тот царапающий звук. В один миг глаза перестали видеть, уши слышать. Шипящий звук пронзал все тело, сковывал все внутренности, пустил корни в костном мозге, да так, что за всю жизнь не удалишь.

– Усекновение четыреста девяносто восьмое… – проговорил Чжао Цзя.

Помощник уже лежал на земле без сознания.

Упали в обморок еще с десяток солдат и офицеров.

Глаза Цяня поблескивали на земле, хоть и измазанные в грязи, они все еще испускали мертвенно-бледные, мрачные, смертоносные лучи, словно что-то еще могли видеть. Чжао Цзя знал, что они выискивали Юань Шикая. «Разве может свет таких глаз неизменно будить память Юань Шикая, его превосходительства Юаня?» – растерянно думал Чжао Цзя.

К этому моменту Чжао Цзя почувствовал, что изнемогает от усталости. Не так давно казнили шестерку благородных мужей[106], это была большая работа, которая потрясла не то что весь Китай, весь мир. Чтобы отблагодарить сановника Лю Гуанди за благосклонность к ним, Чжао Цзя вместе с подмастерьями наточил подзаржавевший меч, именовавшийся торжественно «Главнокомандующим», орудие с зубцами, как волчьи клыки. Наточили его так, что он падающий волос перерубал. Благодаря этому его превосходительству Лю и остальным пяти мужам было доставлено удовольствие от стремительности лучшего в Поднебесной безболезненного клинка. Отрубая головы сановникам «Главнокомандующим», Чжао Цзя действительно ощущал, что орудует мечом, как ветер или как молния. Наверно, чиновники лишь почувствовали, как дунул ветерок над шеей, а головы их уже отлетели прочь. Из-за слишком высокой скорости меча одно безголовое тело поползло вперед, другое резко подпрыгнуло. Выражения лиц были совсем как живые. Чжао Цзя полагал, что довольно долгое время после расставания с телами головы еще могли долго обостренно обдумывать что-то. После казни шести благородных мужей по столице расползлись слухи о чудесах, придуманные самими палачами из министерства наказаний. Рассказы обрастали все новыми подробностями: например, безголовое тело господина Тань Люяна якобы подбежало к наблюдавшему за казнью чиновнику судебной палаты Ган И и отвесило тому оплеуху. А откатившаяся голова его превосходительства Лю будто бы декламировала стихи, причем так громко, что это слышали собственными ушами тысячи человек. Хотя эта великолепно выполненная работа потрясла всех, она не свалила с ног бабушку Чжао Цзя, а от нынешней «Казни тысячи усекновений» в Тяньцзине какого-то незначительного командира верховой охраны знаменитый первый палач империи устал так, что ноги не держали, не говоря уже о необъяснимо пылающих руках.

Четыреста девяносто девятым ударом Чжао Цзя отсек Цяню нос. К тому времени изо рта Цяня шла лишь кровавая пена, он не произносил ни звука, прежде вскинутая стальная шея тоже свесилась на грудь.

Наконец, Чжао Цзя одним ударом пронзил сердце Цяня, с ножа закапала черная кровь, похожая на переваренную сахарную глазурь. Запах был особенно силен, и Чжао Цзя снова ощутил привкус тошноты. Острием ножа он вырезал кусок сердца Цяня, свесил голову и, глядя себе в ноги, огласил:

– Усекновение пятисотое, прошу его превосходительство засвидетельствовать казнь.

Глава 10. Исполнение желания

1

Ночью восьмого дня двенадцатого месяца на двадцать второй год правления Гуансюя прошел большой снегопад.

Ранним утром столица Поднебесной стояла в белоснежном серебристом наряде. Под перезвон колоколов во всех храмах главный палач министерства наказаний Чжао Цзя повернулся и спустился с кана, переоделся в обычную одежду и в сопровождении новенького ученика отправился, прижимая к груди большую чашку, в храм на раздачу каши[107]. Покинув безлюдную улицу у министерства наказаний, они смешались с суетливой толпой нищенствующих и бедствующих. Для нищих и бедных это был добрый час, их сине-красные от мороза лица светились радостью. Под ногами скрипел снег. Софоры вдоль дороги, одетые в серебро и яшму, казалось, расцвели белыми цветками. Из-за густых туч выглядывало солнце, белый снег и красные лучи светила сплетались в единую восхитительную картину. Вместе с людским потоком Чжао Цзя и подмастерье двигались по улице Сидань на северо-запад, туда, где были расположены большинство храмов Пекина. Из-под множества навесов, где бесплатно раздавали кашу, уже вился дымок. Очутившись недалеко от арки Сисы, стоявшей здесь многие столетия вопреки всем кровопролитиям, разворачивавшимся вокруг нее, они увидели, как из леска за складом вылетели стаи ворон и серых журавлей.

Вместе с проворным и сообразительным учеником Чжао Цзя встал в очередь за кашей перед Храмом Обильной помощи[108]. Под временно установленным на площадке перед святилищем огромным котлом весело пылали сосновые дрова, и жар шел во все стороны. Чжао Цзя обратил внимание, как непоследовательно ведут себя нищие, закутанные в какие-то тряпки в клетку: с одной стороны, жмутся к котлу, чтобы погреться, с другой – боятся потерять место в очереди. Жар от котла шел клубами вверх, поднимаясь на несколько чжанов, и крутился там, не расходясь, словно славный шелковый балдахин над экипажем императора. Пара согнувшихся перед котлом немытых монахов с лопатами в руках помешивали варево. Касаясь дна, лопаты скрежетали так, что зубы сводило. Стоявшие на заснеженной земле без конца переминались с одной задубевшей ноги на другую, и вскоре снег под ногами вытоптался. Наконец, каша сварилась. В чистом морозном воздухе аромат настоящей еды был таким насыщенным, что голодные люди заволновались. Глаза стоявших в очереди засияли счастьем. Вобрав голову в плечи, несколько маленьких, как обезьянки, нищих то и дело пробирались вперед, вытягивали головы к клокочущему котлу, жадно вдыхали пару раз и торопливо бежали назад на свое место в очереди. Народ все чаще притопывал ногами, и одновременно каждый из собравшихся широко раскачивался всем телом из стороны в сторону.

Чжао Цзя был в чулках из собачьего меха и валенках, а потому холода не чувствовал. Он не притопывал и, конечно, не качался. Не сказать, чтобы он недоедал, он пришел в очередь за кашей не для того, чтобы набить живот, а лишь из уважения к наставлениям, оставленным предыдущими поколениями палачей. Как пояснял наставник, палачи испокон веков приходили на восьмой день двенадцатого месяца в храм за чашкой каши, чтобы показать основателю буддизма: заниматься их ремеслом – все равно, что просить милостыню, не то чтобы палачам по природе нравилось за лишнюю пиалу риса убивать людей. Поэтому дармовая каша была для палачей средством приравнивания себя к простолюдинам. Хоть палачи могли каждый день есть печеные лепешки с мясом, раз в год они отправлялись отведать и каши.

Чжао Цзя считал себя самым уравновешенным из людей в длинной очереди, но вскоре заметил среди покачивающих головами и прищелкивающих языками нищих еще одного человека, стоявшего неколебимо, как гора Тайшань. Черный халат на вате, войлочная шапка, сверток из синей ткани под мышкой – типичный облик мелкого столичного чиновника. В синем свертке была сложена чиновничья форма, надеваемая только при входе в управу. Но каким бедным ни был бы столичный чиновник, все равно ему было чем поживиться у ежегодно прибывавших в столицу по делам коллег из провинций. По крайней мере, иметь стабильный доход в виде подношений «на лед и уголь» мог себе позволить каждый служака. Даже если чиновник был исключительно бескорыстен и отказывался и от денег «на лед и уголь», среднее жалованье бюрократа позволяло питаться одними мучными изделиями и прочими вкусностями. Как же этот господин дошел до того, чтобы встать в очередь нищих и бедняков, которые ждут у храма раздачи бесплатной каши? Чжао Цзя очень хотелось подойти и взглянуть в лицо этого человека, но он понимал, что в столице кого только нет. Пекин – это место спрятавшегося дракона и спящего тигра, нельзя поручиться, что на постоялом дворе не найдешь кого-нибудь совсем выдающегося. Перед рядовым разносчиком бульона с ушками вполне могла оказаться самая незаурядная личность. Мудрец свои способности не выказывает, а если выказывает, то, значит, он и не мудрец вовсе. Император Тунчжи[109] нынешней династии своим гаремом не пользовался, бегал к «диким курочкам» в район Ханьцзятань. Деликатесы императорской кухни правителю приелись, он ходил на улицу Тяньцяо пить соевое молоко. Вот и этот большой человек впереди, как знать, за кашей ли пришел сюда? При этой мысли Чжао Цзя встал поустойчивее, оставив все намерения пойти посмотреть на этого человека, чтобы по лицу определить его намерения. Аромат каши становился все гуще, стоящие в очереди непроизвольно продавили людей впереди, расстояние между людьми становилось все меньше. Вот и Чжао Цзя тоже постепенно оказался прямо рядом с солидным человеком. Стоило склонить голову набок, Чжао Цзя сразу разглядел половину лица. Господин держался прямо и не косился по сторонам. Чжао Цзя увидел лишь непослушную косу, свешивающуюся на затылок, и засаленный воротник. Мясистые уши, раковины и мочки отморожены, кое-где из воспаленных мест вытекает желтый гной.