На платформе раздался свисток, контролёр, словно придя в себя, закричала:
– Поезд отправляется, отправляется поезд! А ты едешь, не едешь? Тебя спрашиваю, что застыл!
Отец с трудом повернулся, пошатываясь, рванулся вперёд, сумка вновь соскользнула с плеча, но он не стал её поправлять, она так и болталась у ног, словно набитое травой коровье брюхо. Контролёр снисходительно подгоняла его:
– Бегом давай!
– Погоди-ка! – крикнула мать. – Вот развод оформишь, тогда и ступай, надоело мне соломенной вдовой жить. – И презрительно добавила: – А за билет я заплачу.
Мать взяла меня за руку и с высоко поднятой головой направилась к дверям. Я понимал, что она плачет, из горла у неё вырывались какие-то булькающие звуки. Когда мать отпустила мою руку, чтобы открыть тяжёлые двери, я оглянулся и увидел, что тело отца скользнуло вниз по ограждению, а перед ним контролёр, тараторя без умолку, раздражённо захлопнула калитку. Через ограждение также было видно, как медленно пришёл в движение поезд на Дунбэй. Под перестук колёс в низко стелющихся клубах дыма слёзы брызнули у меня из глаз.
Я утёр глаза, и на тыльной стороне ладони остались две хрустальные слезинки. Сам я был глубоко растроган своим повествованием, а в уголках рта мудрейшего явно обозначились складки насмешливой улыбки. «Тебя ещё и не растрогать, мать твою, – думал я про себя, – погоди, так тебя и так, ты у меня непременно расчувствуешься, неважно, уйду я от мира или нет, мой рассказ обязательно заденет тебя за живое, пронзительной талантливостью своего рассказа я пронизаю твёрдую, как лёд, оболочку твоего сердца». Солнце во дворе палит всё сильнее, по тени дерева я сужу о его местоположении, оно уже на юго-востоке, далеко от линии горизонта или, как говорят в наших краях, поднялось на два шеста. Обзор нам загораживает окружающая двор стена, в ней и так было с десяток проломов, через которые бурными потоками переливается дождевая вода, а вчера она наполовину обрушилась, причём оставшаяся половина покачивается, и кажется, может упасть, стоит дунуть чуть посильнее ветру. По её гребню разгуливают друг за другом парочка котов, которые обычно очень редко слезают с дерева. Когда они идут с запада на восток, впереди шествует кошка, кот позади; с востока на запад впереди шагает кот, кошка за ним. О стену также трётся огненно-рыжий жеребёнок, бодрый и шустрый, с блестящей и гладкой, как шёлк, шёрсткой. Не посчитав нужным заваливаться на стену, как он изначально задумал, он выбрал момент и улёгся на землю. Стена рухнула и перестала существовать. Большая часть её завалилась в канаву, брызги взлетели на три чи,[34] рассыпавшись ярким водопадом. Из кошачьей парочки только одна кошка вся в грязи выкарабкалась из канавы, кот бесследно сгинул. Горестно мяукая, кошка забегала вдоль канавы. Жеребёнок весело ускакал. Хотя случившееся с котом было не к добру, обрушение стены стало волнительным событием, и чем больше рассыпалось это величественное сооружение, тем большее волнение я испытывал. Теперь передо мной открылась возможность охватить всю дорогу одним взглядом. На противоположной стороне виднелись просторы лугов, поднималось земляное возвышение, утыканное разноцветными флажками по кругу, а перед ним висел огромный плакат с лозунгом. Вовсю ревел установленный на оранжево-жёлтой машине генератор. Рядом с бело-голубой мобильной телевизионной установкой с десяток маленьких фигурок в жёлтых рубашках бегом тянули по лугу чёрные кабели. Выстроившись треугольником, со стороны восходящего солнца на скорости десять километров в час воинственно надвигались десять мотоциклов. «Какое внушительное зрелище – колонна мотоциклов!» Эту фразу я слышал в каком-то фильме, и очень долго у меня с этой фразой были тесные отношения. Всякий раз, радуясь или падая духом, я непроизвольно восклицал: «Какое внушительное зрелище – колонна мотоциклов!» Моя маленькая сестрёнка спросила: «Брат, а что значит „Какое внушительное зрелище – колонна мотоциклов!“»? Я ответил, мол, то и значит. Была бы моя милая сестрёнка сейчас рядом, я бы сказал, указав на эту колонну мотоциклов на шоссе: «Цзяоцзяо, вот в этом и есть смысл слов „Какое внушительное зрелище – колонна мотоциклов!“». Но сестрёнка умерла и никогда не сможет уяснить для себя, что значит эта фраза, ах, как болит душа, кто бы знал!
Хлопушка четырнадцатая
Мотоциклы держали чёткий строй, словно спаянные вместе. Все мотоциклисты в белоснежных шлемах, такой же форме, перехваченной широким кожаным ремнём с чёрной кобурой. Позади этого строя, метрах в тридцати двигались два чёрных лимузина с большими мигалками на крышах, беспрестанно сменяли друг друга красный и синий огни, пронзительно выли сирены. За ними шли полицейские машины, ещё более чёрные. Это «Ауди», мудрейший, в таких очень большие начальники ездят. Глаза мудрейшего приоткрылись в небольшую щёлочку, пурпурный луч устремился в сторону лимузинов и вернулся обратно. За «Ауди» следовали ещё две полицейские машины, но без сирен. Я провожал взглядом эту кавалькаду, от возбуждения хотелось громко закричать, но холод, шедший от мудрейшего, как от земли, остудил мой энтузиазм, поэтому я лишь негромко проговорил:
– Наверняка это большие люди, очень большие. – Мудрейший не ответил. «С чего бы это большому начальству приезжать? – продолжал я сам с собой. – Обычный день, не Новый год и не праздник». Ой, вспомнил. Похоже, с памятью у меня совсем плохо стало. – Мудрейший, сегодня же День мясной еды, известный праздник в нашей деревне мясников. Мы – главным образом, я – придумали этот праздник десять лет назад, а потом его сделали своим в городе. Один раз у себя провели и отобрали. Хотя, бабахнув по Лао Ланю, мудрейший, чтобы отвести беду, я уехал в другие края, но с родины беспрестанно доходили новости и рассказы про меня. Если окажешься в наших краях, мудрейший, спроси на улице любого: «Ло Сяотуна знаешь?» И тебе тут же расскажут про меня много необычайных историй. Нельзя не признать, что, переходя из уст в уста, кое-какие истории уже значительно преувеличены, в том числе мне приписано много чего, не имеющего ко мне отношения, но, как бы то ни было, в том, что я, Ло Сяотун, или, вернее, я, Ло Сяотун десятилетней давности – человек выдающийся, нет никакого сомнения. Конечно, есть ещё один равный мне по славе большой человек, нет, это не Лао Лань, а его третий дядюшка. Как утверждает подонок Лао Лань, этот чудак за день переспал с сорок одной женщиной и попал в Книгу рекордов Гиннесса. Но, как говорится, за что купил, за то и продаю. Я, мудрейший, в наших краях всё как свои пять пальцев знаю. Мясной праздник продолжается три дня, и всё это время самые аппетитные мясные блюда ласкают взор; на площади в центре города разбивают красивые выставочные стенды производители скотобойного оборудования и инструментов, а также механизированной обработки мяса; во всех гостиницах города проводятся конференции по выращиванию скота, обработке и приготовлению мяса; в то же время в больших отелях города организуются всевозможные мясные банкеты, на которых обилие блюд превосходит всякое воображение. В течение этих трёх дней от мяса всё поистине ломится – ешь, сколько влезет, ешь, сколько можешь. А ещё на площади Седьмого Месяца проводятся большие соревнования по поеданию мяса. Завоевавший это звание может получить триста шестьдесят мясных купонов, со всем этим можно закатить пир горой в любом заведении города. И, конечно, обменять эти триста шестьдесят купонов на три тысячи шестьсот цзиней[35] мяса. Самым крупным событием праздника является соревнование по поеданию мяса, но всеобщее внимание привлекает всё же большой благодарственный мясной парад. Программы всех праздников обычно насыщенны, не был исключением и наш праздник. Два небольших городка, которые связывает это шоссе, являются частями одного города и представляют по форме гантелю. Парад в этот день проходит по шоссе. Колонна из восточной части города направляется в западную, колонна из западной части следует в восточную, где-то посредине они встречаются и проходят мимо друг друга. Вне всякого сомнения, мудрейший, не ошибусь, если скажу, что сегодня две колонны встретятся перед этим храмом, где с одной стороны дороги обширный пустырь, а с другой развалины стены, как раз для того, чтобы в поле нашего зрения попало всё, что было приготовлено. Я понимаю, мудрейший, сила буддизма велика, всё у тебя расставлено по местам… Пока я тут болтал, со стороны западной части города стремительно приблизились два серебристых «Кадиллака», спереди и сзади охраняемые двумя «Вольво». Расчищающих дорогу мотоциклистов и полицейских машин не было, но не было и этого поверхностного, ничего не принимающего в расчёт тайного величия. Подлетев к храму, машины резко свернули с шоссе и остановились на небольшом пятачке. Обе затормозили решительно и солидно, главное – передний «Кадиллак» с двумя приваренными золотистыми рогами походил на гепарда, резко прервавшего стремительный бег. От этих машин и этого торможения просто сердце в пятки ушло, и я негромко проговорил:
– Мудрейший, открой глаза свои и узри: приехали действительно большие люди.
Мудрейший, сидевший скрестив ноги, был спокойнее божества Матуна за его спиной. Я очень боялся, что старик застыл в позе созерцания, и кто тогда будет слушать мой рассказ? Но я не удостоил мудрейшего и взглядом, слишком красочным было происходившее на улице. Сначала из двух одинаковых серебристых «Вольво» выскользнули четверо детин в чёрных плащах и чёрных очках. Чёрные волосы одинаково пострижены бобриком, этакие человекообразные глыбы угля. Через секунду из передней дверцы «Кадиллака» вышла ещё одна глыба, тоже в чёрном. Этот мгновенно повернулся к задней дверце, открыл её и, положив руку на верхний край открывшегося пространства, лёгким движением, ничуть не нарушая торжественности, помог выйти какому-то чёрному человеку. Он был выше всех на голову, его большие оттопыренные уши, казалось, были выточены из хрусталя. Он тоже был весь в чёрном, но в отличие от остальных на его шее был белоснежный шёлковый шарф, а во рту сигара, толстая, как гуандунская колбаска. Такой шарф лёгок, как лебединый пух, может взлететь в небо от одного дуновения, а сигара наверняка импортная – если не с Кубы, то с Филиппин. Изо рта и ноздрей тянется сизоватый дымок, очень красиво в лучах солнца. Вскоре со стороны восточной части города подъехали три американских джипа с маскировочной сеткой цвета хаки на крыше, утыканные ветвями со свежей листвой. Из машин выскочили четверо мужчин в белоснежных европейских костюмах и обступили даму в короткой белой юбке. Настолько короткой, что это была и не юбка вовсе, а так, одно название, при малейшем движении взгляду открывались трусики с кружевной каймой. Ноги длинные, словно нефритовые колонны, с розоватым отливом. Высокие, донельзя белые замшевые сапоги аж до колен. Маленький красный шарфик на шее казался живой искоркой огня. Точёное лицо, большие тёмные очки, чуть заострённый подбородок, в левом уголке рта небольшая, с бобину, чёрная родинка, пышная копна спускающихся на плечи светло-жёлтых волос. С непринуждённым видом она подошла к здоровенному детине и остановилась за три чи от него (четверо охранников в белом – за пять чи), сняла очки, открыв полные печали глаза, и натужно улыбнулась:
– Большой Лань, я – дочь Шэнь Гундао, и меня зовут Шэнь Яояо. Отец приехал бы сегодня на верную смерть, но я добавила ему в вино снотворное. И приехала умереть вместо него. Старший брат Лань, можешь убить меня, но прошу, пощади отца.
Здоровяк не двинулся с места, глаза закрыты тёмными очками, что в них – не определишь. Но я догадывался, что выбирать ему непросто. Женщина в белом по имени Шэнь Яояо спокойно стояла перед ним, высоко поднятая грудь готова в любой момент принять обжигающую пулю. Большой Лань повертел в руках сигару, будто бы рассеянно отшвырнул её в сторону джипов и зашагал к своему «Кадиллаку». Водитель метнулся открыть дверцу. «Кадиллак» быстро сдал назад, вывернул и с визгом вылетел на шоссе. Четверо здоровяков вытащили из чёрных плащей оружие. Последовал град выстрелов, и три джипа покрылись пробоинами. Два «Вольво» рванулись вслед за «Кадиллаком» и скрылись в облаке пыли. В храме плотной пеленой тяжело повис едкий пороховой дым. В испуге я громко раскашлялся. То, что произошло у меня на глазах, было прямо классическим эпизодом из кино. Это происходило не во сне, и доказательством тому были и три джипа в лужах масла со спущенными шинами, и четверо мужчин в белом, застывших истуканами. Доказательством могла послужить и эта поразившая меня своим поведением женщина. Я заметил, как из-под тёмных очков у неё катились слёзы. Дальнейшее обрадовало меня ещё больше: она направилась ко входу в храм. Шла она очень красиво. Бывают женщины симпатичные, а ходят некрасиво; а бывает, что походка красивая, а сами они не очень. У этой же и фигура великолепная, и облик прекрасен, и походка просто блеск – редко такое встретишь. Поэтому даже Большой Лань, бездушный, как заиндевелый чугун, не решился выстрелить в неё. И ведь по походке не скажешь, какое потрясение она пережила пару минут назад. Видны прозрачные шёлковые чулки, и нога в таком чулке возбуждает ещё больше, чем нога обнажённая. На внешней стороне высоких замшевых сапог болтаются кожаные кисточки. Чтобы видеть её тело в полном объёме, нужно было поднять голову, а так я видел лишь его часть ниже пояса. Она шагнула через порожек ворот, и густой аромат породил в моей душе трепет. Таких высоких чувств я в своей подлой душонке никогда не испытывал, а вот сегодня испытал. Смотрю на её точёные колени, и аж губы трясутся. Так и представляю себе, как припадаю к ним, но куда там – духу не хватит. Мудрейший, я, Ло Сяотун, когда-то был шпанёнок, которому море по колено, титьки жены императора – попадись они мне – и то не побоялся бы погладить, а вот сегодня струхнул. Ручка молодой женщины погладила мудрейшего по голове. Силы небесные, чудны дела ваши, вот ведь дикость, вот счастье – мудрейшего по голове. А вот меня по голове не погладила. Отважно поднял полные слёз глаза в надежде, что она погладит и меня, но увидел лишь её ослепительный силуэт. Мудрейший, ты слышишь, что я говорю?
В полдень, когда отец с маленькой сестрёнкой на руках снова появился во дворе нашего дома, мать казалась совершенно спокойной, словно отец никогда и не уходил, а просто сходил к соседям. Поведение отца тоже было для меня удивительным. Вид мирный, движения естественные, будто это не павший духом мужчина, который входит в дом второй раз после мучительных душевных переживаний, а верный муж, возвратившийся с ребёнком домой после встречи с друзьями на досуге.
Мать скинула верхнюю одежду, надела потрёпанные серые брезентовые рукавицы, почистила котёл, налила воды, принесла дров и зажгла огонь. Я с удивлением заметил, что она использует не старую резину, как раньше, а лучшие сосновые дрова. Сосну применяли на строительстве дома, и мать собрала остатки на дрова, но берегла их, словно ждала какого-то торжественного праздника. По дому распространился аромат горящей сосны, и от света огня на душе сделалось тепло. Мать уселась перед печкой в приподнятом настроении, будто только что продала машину частично негодного утиля, а инспекторы местной компании этого не заметили.
– Сяотун, сходи-ка в дом Чжоу, пусть отвесят три цзиня колбасы. – Вытянув ногу, она достала из кармана штанов и протянула мне три десятиюаневые бумажки и скороговоркой добавила: – Смотри, чтобы свежая была, а потом по дороге купи в лавке три цзиня лапши.
Когда я вернулся с багровой жирной колбасой и лапшой, отец уже снял свою кожаную куртку, скинул длинный, до земли, пуховик и отпустил Цзяоцзяо. На подбитом ватой заношенном жакете отца не хватало пуговиц, но в нём он казался гораздо солиднее. На сестрёнке Цзяоцзяо тоже был жакетик на вате в красную крапинку на белом фоне, красные клетчатые ватные штанишки, из укороченных рукавов торчали тонкие ручонки. Красивенькая и кроткая, как кудрявый ягнёночек, она наполняла моё сердце любовью. Коротконогий стол из катальпы с красной лаковой столешницей, стоявший перед отцом и Цзяоцзяо, мы использовали лишь на Новый год, обычно он у матери был завёрнут в полиэтилен и хранился, как сокровище, высоко под балкой. На столе стояли две чашки кипятка, из которых валил пар. Мать принесла замотанный пластиковым мешком горшок, размотала его, открыла крышку: там оказалось полно белых кристалликов, я чутко потянул носом и тут же понял, что это сахар. Хотя я был малец прожорливый, каких мало, мать, несомненно, прятала всё вкусное куда подальше, но и это не препятствовало мне втихаря лакомиться, а вот до этого горшка с сахаром я так и не добрался. Не знаю я и когда она купила или нашла этот сахар. Видать, она похитрее меня, и я начал сомневаться, не хранит ли она у меня за спиной ещё много других прекрасных продуктов.
Мать не испытывала никакого стыда за этот припрятанный от меня сахар, будто поступать таким образом было очень даже благородно и ничего неприглядного в этом поступке нет. Маленькой ложкой из нержавейки она зачерпнула сахару и спокойно положила в стоявшую перед Цзяоцзяо чашку с кипятком. Это был такой широкий жест, чуть ли не солнце поднялось из-за вершины западного холма, чуть ли не курица снесла утиное яйцо, свинья – принесла слона. Сверкая глазёнками, в которых сквозила боязнь, Цзяоцзяо посмотрела на мать, потом перевела взгляд на отца. Его глаза тоже сияли. Он протянул большую руку и снял с дочки вязаную шапочку, открыв круглую головку, всю в кудряшках, как у ягнёнка. Мать зачерпнула ложку сахара, поднесла к отцовой чашке, но вдруг остановилась. Я видел, как губы у неё скривились, как у капризной девочки, и лицо зарумянилось. Нет, эта женщина просто непостижима! Она поставила горшок перед отцом и тихо пробормотала:
– Сам накладывай, а то скажешь потом, что я такая-сякая!