– Много снега выпало, на будущий год можно ожидать хороший урожай, – сказал отец.
– По-другому думать надо, – холодно заметила мать. – Нынче крестьяне уже не такие, как раньше. Раньше от земли кормились, будет ли пропитание, зависело от правителя небесного, ветер мягок и дожди благоприятны, богатый урожай зерновых, на сковороде будут хлебцы, в чашке будет мясо; ветер не тот и дожди не вовремя, посевы скудны, в котле жидкий супчик, в чашке отруби. Нынче же дураков нет, никто не желает мучиться в поле. Поливая потом десять му земли, не заработаешь столько, сколько на перепродаже свиной шкуры… Вообще-то, когда ты уходил, всё так уже и было, зачем я тебе это рассказываю.
– То, что никто землю не обрабатывает, – не дело… – глухо пробормотал отец. – Крестьянин землёй заниматься должен…
– Вот уж действительно солнце с запада взошло, – съехидничала мать. – Ты когда дома жил раньше, ни разу в поле не выходил, а теперь, когда вернулся, решил исправиться и в крестьяне податься?
– А чем ещё можно заняться, кроме земледелия… – смутился отец. – Скот оценивать, похоже, не требуется, и если всё так и есть, буду вместе с вами утиль собирать…
– Утиль собирать я тебе не позволю, – заявила мать. – Ты для этого дела не подходишь. Тут нужны люди без стыда и совести, готовые и украсть, и урвать.
– Я за эти годы так намаялся, какой уж тут стыд? Если ты можешь этим заниматься, то и я смогу.
– Я не какая-нибудь дура безмозглая, – возразила мать. – Ты вернулся, дом есть, мы с Сяотуном больше утиль собирать не будем. Но если захочешь уйти, я тебя задерживать не стану – человека оставить можно, но сердце не оставишь, а если сердца не оставишь, так лучше и не оставлять…
– Всё, что я хотел сказать, я сказал чуть раньше перед тобой и детьми, – ответил отец. – Я хлебнул горя, бедняку не до гордости, как говорится, у худого коня шерсть длинная, вернулся к тебе с собачьей шерстью на голове, ты позволила мне остаться, и я безмерно благодарен, мы, в конце концов, давно уже муж и жена, кость сломаешь, и сухожилие потянется…
– Ишь, каких успехов добился, – проговорила мать. – Несколько лет не виделись, а вон как навострился сладкие речи говорить…
– Юйчжэнь, – голос отца зазвучал ещё тише, – я в долгу перед тобой, теперь буду служить тебе как вол, как рабочая лошадка…
– Вот уж не знаю про вола и лошадку, – сказала мать, – не убежит ли кто-нибудь снова в один прекрасный день с какой-нибудь дикой мулихой или дикой лошадкой…
– Зачем же в самое больное место! – воскликнул отец.
– Ты тоже знаешь, что такое боль? – с мукой в голосе проговорила мать. – Я в твоём сердце даже пальца на её ноге не стою… – Мать всхлипнула, и в горле у неё забулькало. – Сколько раз я петлю на балку закидывала… Если бы не Сяотун, уже десять раз простилась бы с жизнью…
– Понимаю, понимаю… – выдавил из себя отец. – Моя вина ужасна, я достоин тысячи смертей…
Вероятно, отец протянул к ней руку, потому что мать сдавленным голосом проговорила:
– Не прикасайся ко мне…
Но отец наверняка руку не убрал, потому что мать вскоре сказала:
– Её иди трогай, что толку гладить такую, как я – ни жена, ни… не пойми что…
Через приоткрытую дверь проникал густой аромат мяса.