Лягушки

– Ты ведь таким образом хочешь, чтобы я помог тебе убить человека, – тоже понизил он голос. – Это же шестимесячный плод, уже может из живота «папа» крикнуть!

– Так ты поможешь или нет?

– Думаешь, я смогу увидеться с Чэнь Мэй?

– Ну, с Чэнь Би-то ты точно сможешь увидеться, вот и передай ему мои слова. А он пусть сходит к Чэнь Мэй.

– Встретиться с Чэнь Би проще простого, он каждый день клянчит милостыню перед воротами храма Матушки Чадоподательницы. Вечером с собранным подаянием приходит сюда выпить вина, а по пути прихватывает хлеба. Можешь посидеть здесь, подождать его, а можешь подойти прямо к нему. Но я надеюсь, что ты с ним говорить не станешь, без толку это. Если в тебе есть сострадание, не стоит мучить его такими делами. За все эти годы я вынес один опыт: лучший способ решать щекотливые вопросы – это спокойно следить за изменением событий и действовать сообразно обстановке, как говорится, толкать лодку по течению.

– Ладно, – сказал я, – вот и толкай лодку по течению.

– Когда ребенку исполнится месяц, брат, устрою банкет, отпразднуем это дело как следует.

10

Когда я вышел из ресторанчика, на душе и впрямь стало намного легче. На самом деле что в этом такого, всего лишь ребенок должен родиться! Все так же сияет солнце, по-прежнему поют птицы, распускаются цветы, зеленеет трава, все так же дует легкий ветерок. На широком пространстве площади гусиными крыльями расходился эскорт Матушки Чадоподательницы. Под оглушающий грохот барабанов множество женщин, уповающих на рождение сына, проталкивались вперед в надежде выхватить из рук Матушки этого драгоценного младенца. Люди так пылко воспевают рождение, ожидают его, радуются ему, а я из-за того, что моего ребенка вынашивает кто-то другой, мучаюсь, беспокоюсь и тревожусь. Это говорит лишь о том, что проблема не в обществе, проблема во мне.

Сенсей, Чэнь Би с его псом я нашел за большой колонной справа от ворот в храм Матушки Чадоподательницы. Было очевидно, что эта овчарка с черными полосами по всему телу породистее прежней, попавшей под колеса дворняги. Почему этот благородный пес стал спутником бродяги-китайца? Это, похоже, останется тайной, но, если подумать, ничего удивительного в этом нет. В дунбэйском Гаоми, в этих краях, которые лишь недавно стали осваивать, смешалось местное и пришлое, хорошее и плохое, трудно определить, где красота, где уродство, что хорошо, что плохо. Многим гнавшимся за модой нуворишам не терпелось, разбогатев, завести тигров в качестве домашних животных, а после разорения им приходилось продавать жен, чтобы покрыть долги. На улицах полно одичавших беспризорных собак престижных дорогих пород, которых не так давно держали в богатых семьях. Совсем как в начале прошлого века: когда в России разразилась революция, до Харбина добралось в своих скитаниях немало дам высшего общества из числа белоэмигрантов. Ради куска хлеба им приходилось отказываться от своего социального положения, они или занимались проституцией, или выходили замуж за работяг из низов. Отсюда и появились в этих местах их потомки-полукровки. Чэнь Би с его большим носом и глубоко посаженными глазами, возможно, тоже имеет отношение к этому периоду истории. Некоторую аналогию можно провести и с пятнистым бродячим псом, который прибился к Чэнь Би. Все эти мысли роились в голове, пока я стоял метрах в десяти сбоку от него и его пса и наблюдал за ними. Рядом с ним лежали два костыля, а впереди – кусок красной материи, на которой, судя по всему, было написано, что инвалид просит милостыню. То и дело роскошно одетые женщины нагибались и бросали в стоявшую перед ним железную плошку купюры или монеты. Всякий раз, когда кто-то подавал милостыню, пятнистый пес поднимал голову и нежно, с глубоким чувством три раза поскуливал. Ни больше ни меньше, каждый раз трижды. Растроганная подательница, бывало, даже лезла в кошелек снова. У меня на самом деле и в мыслях уже не было предлагать ему крупную сумму, чтобы он уговорил Чэнь Мэй на преждевременные роды. Я подошел из любопытства, хотелось узнать, что у него написано на красной материи, – дурная привычка литератора.

Надпись гласила:

«Когда-то я был небожителем Тегуаем[102] и направил в этот мир Нефритового Пса. Матушка Чадоподательница, моя тетка, послала меня сюда собирать подаяние. Пожертвуйте денежку малую, и будет вам благородный сынок, разъезжающий верхом по улицам чжуанъюань…»

Я догадался, что придумал эту надпись Ван Гань, а начертал Ли Шоу; что это они каждый по-своему помогают однокласснику в беде. Торчащие из-под закатанных широких штанин ноги Чэнь Би смахивали на гнилые баклажаны. Невольно вспомнилась история, которую рассказывала матушка:

«После того как Ли Тегуай стал небожителем, случилось так, что в доме у него не оказалось дров, чтобы приготовить еду, и его жена обратилась к нему: „Чем топить?“ „А ногой“, – отвечал он. Засунул ногу в очаг, зажег, огонь заполыхал, из котла повалил пар, и еда была почти готова. В это время в дом зашла его невестка и, увидев, в чем дело, поразилась: „Ох, братец, как бы нога не сгорела!“ Глядь, а нога и впрямь обгорела». Рассказав эту историю, матушка наказала: «Коли столкнетесь с чем невиданным, держите язык за зубами, никогда не поднимайте шума из-за пустяков».

На нем пуховик кирпичного цвета, обшарпанный, в пятнах, поблескивает, словно латы. Четвертый месяц по лунному календарю, весенний ветерок несет тепло. На просторах полей наливается молодая пшеница. Вдалеке на прудах и рядом на лягушечьей ферме со звонким кваканьем спариваются лягушки. Молодые девицы уже в легкомысленных шелковых юбочках, открывающих тело, но вот этот старый приятель что так нарядился? Глянешь на него – аж жарко становится, а сам сжался весь и дрожит. Лицо цвета старой бронзы, лысеющая часть макушки поблескивает, будто наждаком надраенная. Непонятно, зачем ему надо было напяливать грязную марлевую маску: чтобы скрыть привлекающий внимание нос? Сверкнувший из глубоких глазниц взгляд столкнулся с робким моим. Я поспешно отвел глаза на пса. Тот смотрел так же равнодушно и бездумно. Левая передняя лапа у него была явно короче, словно отсечена чем-то острым. И тут я понял, что они с собакой настоящие товарищи по несчастью. И еще я понял, что мне нечего ему сказать, единственное, что я мог сделать – это положить какие-то деньги и быстро уйти. В кармане была лишь стоюаневая купюра, я сам приготовил ее на обед и ужин. Но я без колебаний положил ее в стоявшую перед ним железную плошку. Он никак не отреагировал, а пес, как заведено, пролаял три раза.

Вздохнув, я пошел прочь. Отошел на десяток шагов, не удержался и обернулся. В голове крутилось: как он, интересно, распорядится этой крупной купюрой? В плошке у него по большей части банкноты по одному юаню и монеты, и те, и другие засаленные и грязные до невозможности. И в ней моя большая розовая купюра так и била в глаза! Не думаю, что кто-то подавал ему такую щедрую милостыню. И никак не предполагал, что он отнесется к такой новенькой стоюаневой купюре настолько равнодушно. Поистине, сенсей, я то, что называется «меряю душу простолюдина мерой благородного мужа». Обернувшись, я увидел картину, которая повергла меня в гнев: из-за колонны выскочил смуглый упитанный мальчишка лет десяти. Он нагнулся к плошке с деньгами, схватил сотенную и скрылся за углом. Это произошло так стремительно, что пока я смог отреагировать, он уже успел отбежать на пару десятков метров и мчался по переулку сбоку от храма по направлению к Китайско-американскому центру матери и ребенка. Косоглазое лицо этого мальчишки показалось очень знакомым, я точно его где-то видел. А-а, вспомнил, точно видел. Тот самый, что до смерти напугал тетушку, вручив ей завернутую в бумагу тощую черную лягушку, когда мы впервые появились в этом центре на его открытии.

Чэнь Би даже никак не отреагировал на это внезапное происшествие. Пятнистый пес негромко рыкнул пару раз в сторону мальчишки, глянул на хозяина и тоже умолк, положив голову перед собой на лапы. Опять воцарилась тишина и покой.

Я же весь кипел от негодования и за Чэнь Би, и за его пса, и за себя самого. Деньги-то мои. Хотелось излить свое негодование окружающим, но все были заняты своими делами, все произошло молниеносно, и не осталось никаких следов. Простить этому негоднику, порочащему добрые нравы нашего дунбэйского Гаоми, я не мог. Это что за потомство развелось, чтобы обижать женщин, грабить калек, совсем надо совесть потерять! Однако судя по тому, как чрезвычайно ловко он действовал, можно было заключить, что стащил он деньги из железной плошки Чэнь Би далеко не в первый раз. Я быстро прошел в ту сторону, куда побежал этот мальчишка. А-а, вот и он, метрах в пятидесяти. Уже и не бежит. Подпрыгнув, сломал с высокой плакучей ивы у дороги целую ветку с нежной листвой, размахивает во все стороны и бьет. Даже не обернется, знает, что ни колченогому, которого он ограбил, ни его хромому псу его не догнать. Ну погоди, паршивец! И я рванул за ним.

Он свернул на построенный вдоль реки рынок сельхозпродуктов с кровлей из противосолнечных плит из зеленого пластика. Из-за этого все внутри светилось зеленым, и двигающиеся там походили на рыб в воде.

Галереями расходились торговые места, и рынок от товаров просто ломился. Среди выставленных овощей и фруктов было много таких диковинных плодов, о которых не ведал даже я, крестьянин по происхождению, самых разных цветов и невиданных форм. Вспомнишь, как мало было товаров тридцать лет назад, остается лишь вздохнуть. Этот паршивец, видать, прекрасно ориентировался и устремился прямо в рыбные ряды. Я прибавил шагу, чтобы успеть за ним, и в то же время не отрывал взгляда от рыбы и морепродуктов по обе стороны прилавков. Вот этих похожих на поросят, отливающих серебристым блеском лососей завозят из России. А расставивших клешни мохноруких крабов, которые напоминают огромных пауков – с японского острова Хоккайдо. Были тут и лангусты из Южной Америки, и австралийские морские ушки, но больше всего, конечно, обычной рыбы. Уже нарезанный лосось, нарядно выделяясь цветом мандариновой мякоти, возлежал на белоснежных кусках льда. Только что поджаренные ломтики рыбного филе на прилавке издавали дразнящий аромат. Перед одним из лотков с жареным кальмаром этот паршивец вытащил ту самую мою крупную купюру, купил одну связку и получил горсть сдачи. Задрав лицо вверх, он отправлял наколотые на металлическую шпажку куски кальмара в рот, словно шпагоглотатель из цирка, выступающий на площади перед храмом Матушки Чадоподательницы. Как раз в тот момент, когда он ловко направил в рот истекающий темно-красным соком кусок кальмара с болтающимися длинными тонкими щупальцами, я стрелой бросился к нему и схватил сзади за шиворот с громким криком: